Оборотень

Глава III ВОЛШЕБНЫЙ КРУЖОК[11]

Приход д-pa Вудфорда был в Порчестере, где находилась старинная крепость, в то время без гарнизона и сильно пострадавшая во время последних войн; она стояла на меловом полуострове, который возвышался над всею этою наносною равниною и вдавался в виде отрога Портсдоуна в самую гавань, так что во время высокой воды, волны разбивались о стены замка. Самая церковь и кладбище находились в пределах стен, в расстоянии около четверти мили от главной постройки, где возвышалась над внутренним двором нормандская цитадель.

Над входными воротами была башня, в которой тогда жил только старый солдат – сторож, с своей семьей. Массивные квадратные башни, нисколько не пострадавшие от времени, также высились по углам громадной толщины стены.

Был летний вечер, и солнце уже садилось, когда д-ра Вудфорда позвали к больному старику, отцу сторожа; его невестка также пошла с ним, чтобы помочь, чем могла, больному.

Их задержали долго, так что солнце давно село, хотя в мягком вечернем полумраке еще был заметен красный отблеск его лучей; почти полная луна стояла настолько высоко, чтобы посеребрить гладкую поверхность моря, и тяжелые тени крепостной стены и башен падали на луг, побелевший от ночной росы.

После душной атмосферы комнаты больного приятно было выйти на свежий ночной воздух; м-рис Вудфорд (одно время приятельница поэтессы Катерини Филлипс, или неподражаемой Оринды того времени) не лишена была поэтического чувства, и под влиянием окружающей картины она даже повторила вполголоса несколько строк Мильтона, между тем как ее зять, на руку которого она опиралась, думал о Гомере.

Внезапно, когда они стояли в тени, они заметили посреди заросшего травою двора маленькую, фантастического вида фигуру, остановившуюся с опечаленным видом у выросших в виде круга грибов, или так называемого волшебного кружка. Войдя в середину круга, фигура сняла шляпу с большими полями, придававшими ей фантастический вид, и поклонилась на все четыре стороны; в то время, как лицо фигуры было обращено к ним, не замечая их, так как они находились в тени, м-рис Вудфорд признала в ней Перегрина Окшота. Она схватила за руку доктора, и они продолжали стоять неподвижно, ожидая, что будет далее; мальчик, между тем, вымочил свою руку в росе и вытер ею лицо, потом он опустился на одно колено и, сложив свои руки, заговорил нараспев жалобным голосом: – Матушка фея, матушка фея! Приходи, приходи и возьми меня к себе! Жизнь мне в тягость. Все ненавидят меня! Мои братья и прислуга – все. И мой отец, и воспитатель говорят, что во мне злой дух, и бьют меня каждый день по нескольку раз. Ни одна живая душа не скажет мне доброго слова! Теперь второе семилетие и ночь на Ивана! О, верни им другого!

Я так устал, я так устал! Добрые эльфы, добрые эльфы, возьмите меня к себе. Матушка фея! Приходи, приходи скорей! Он закрыл глаза и, казалось, переживал минуты страшного ожидания.

Глаза м-рис Вудфорд наполнились слезами. Доктор сделал движение вперед; но едва мальчик заметил присутствие живых существ, как со всех ног бросился бежать по направлению к двери, ведущей к подземному ходу из крепости; он скрылся в тени и вслед за тем послышался крик и шум падения.

– Несчастный ребенок! – воскликнул д-р Вудфорд, – он упал с лестницы в подземелье. Это опасное место.

Они поспешили туда и нашли его лежащим без чувств на ступеньках; он, видимо, ударился головой о край спуска.

– Мы понесем его вместе прямо домой, – сказала мистрис Вудфорд. – Это будет лучше, чем будить Майлса Гетварда и подымать тревогу.

Но д-р Вудфорд понес его один, уверяя ее, что он был совсем легок.

– Кто бы мог подумать, что бедняжке четырнадцать лет, – заметил он; – впрочем, он, кажется, вспоминал о втором семилетии?

– Верно, – сказала м-рис Вудфорд, – он родился после Большого Лондонского пожара, который, как я хорошо знаю, был в 1665 году.

Мальчик все еще не приходил в себя, даже после того, как его перенесли в пасторат, раздели и положили в собственную кровать доктора; он только слабо простонал, когда его укладывали, и на его худом личике было такое жалобное выражение страдания, что эти добрые люди были тронуты до глубины сердца. После того как были перепробованы все домашние средства, д-р Вудфорд на рассвете послал двух слуг: одного – в Портсмут, за хирургом, другого – в Окшот, к родителям ребенка.

Хирург явился первым, хотя утро уже было на исходе. Он нашел, что были сломаны три ребра и сильно контужена голова; так как это был опытный морской врач, то, к счастью для больного, он не принял никаких других мер, кроме кровопускания, и предписал совершенный покой, в котором, по его словам, заключалась единственная надежда на выздоровление пациента.

Он еще сидел за закуской, состоявшей из холодной свинины и эля, когда к дверям дома подъехал майор Окшот. Он выехал вперед верхом, чтобы поблагодарить доктора и м-рис Вудфорд за их заботы о его несчастном сыне и сделать приготовления к его перевозке домой в тяжеловесном рыдване, который тащили за ним четыре лошади; в нем ехала доверенная женщина его жены, чтобы ухаживать вместо нее за больным во время пути.

– Но, сэр, мастер Брент имеет нечто сообщить вам по этому поводу, – отвечал доктор.

– Действительно, сэр; в его настоящем положении – верная смерть, если вы тронете его с места.

– Как бы там ни было по человеческому разумению, но жизнь его в руках Божьих, и он должен ждать своей судьбы, находясь дома.

– Его ожидает там верная смерть, сэр, если его всего изобьют по кочкам Портсдоунской дороги… да я сомневаюсь, чтобы вы довезли его живым, – добавил Брент с морскою откровенностью.

– К тому же, сэр, – сказала м-рис Вудфорд, – м-рис Окшот может быть уверена, что я буду заботиться о нем, как о своем собственном сыне.

– Я много вам обязан, сударыня, – отвечал майор, – я знаю доброту вашего сердца; но, по правде, этот непокорный отрок скорее заслуживает наказания, чем жалости с вашей стороны; иначе зачем ему было покидать свой дом, где он был заперт в наказание за свои проступки, и бежать из него, уподобляясь блудному сыну притчи; он даже, может быть, замышлял что-нибудь против вас или вашей дочери. Если это было так, то он сам попал в ту яму, которую рыл для других.

Их первым порывом было рассказать о случившемся; но присутствие врача и боязнь ухудшить этим положение мальчика удержали их от этого, и м-рис Вудфорд сказала, что с того самого дня, когда он извинился, он не трогал ни ее, ни ее дочери.

– Все-таки, – сказал майор, – нельзя оставить его в чужом доме, где каждый момент его может обуять тот злой дух, который вселился в него.

– Подите, посмотрите на него и судите сами, – сказал д-р Вудфорд.

Когда отец увидел это маленькое лицо, покрытое смертельной бледностью, и неподвижное чело, он был глубоко тронут, несмотря на свою суровость. Вслед за его тяжелыми шагами, больной простонал, и когда он сказал:

– Ну, что, Перри?… – лицо мальчика искривилось страдальческой судорогой, которую хирург приветствовал как признак пробуждения чувств, но вместе с тем почти силою вытащил майора из комнаты, опасаясь дурных последствий.

Майор Окшот и особенно женщина, приехавшая вслед за ним в карете, видевшая больного, теперь окончательно убедились, что и думать нечего перевозить его домой. Кроме того, доверенная служанка была необходима своей госпоже и не могла остаться здесь, как того желал ее хозяин, чтобы ухаживать за больным, к большой радости м-рис Вудфорд, видевшей единственный шанс на спасение мальчика в полном уединении его от всех воспоминаний той домашней обстановки, среди которой он, видимо, испытал столько страданий.

Для майора было, пожалуй, столь же неприятно и противно его принципам оставить своего сына в доме служителя епископальной церкви, как и поместить его пажом ко двору; но другого выхода не оказывалось, и ему оставалось только благодарить доктора и м-рис Вудфорд.

Их главным желанием было, чтобы он оставался вдалеке; в продолжение тех долгих, томительных часов, которые они проводили у постели полуживого мальчика, малейший звук голоса или стук копыт лошади, приехавшей из Оквуда, пробуждали в нем беспокойство и он стонал. Иногда майор заезжал сам, а также ежедневно присылал своих сыновей или слуг в течение первых двух недель, за исключением воскресенья, чтобы справиться о состоянии медленно поправлявшегося больного.

В первые дни он лежал неподвижно в забытьи, только стеная по временам; потом он начал бормотать невнятные слова; вскоре после того, услышав как-то голос своего брата, спрашивавшего о здоровье Перегрина, – испустил такой страшный крик и впал в такой припадок, что м-рис Вудфорд должна была выйти наружу и просить Оливера, чтобы он впредь не говорил под окнами. К ее большому облегчению, когда уже миновал опасный кризис, справки из дому о его здоровье становились реже, и она предупреждала их, сама посылам известия о положении больного в Оквуд.

Мальчик обыкновенно лежал в молчании весь день в темной комнате, так как он не выносил света и шума, но ночью он часто говорил и бредил во сне. Иногда это были отрывки из греческих и латинских авторов, иногда целые главы из библии – грозные воззвания или генеалогии первой книги Паралипоменон; многосложные имена патриархов и еврейских родоначальник ков вылетали из его уст в те минуты, когда ему было особенно тяжело, или он сильнее страдал; из этого м-рис Вудфорд нетрудно было сделать заключение, что эти главы он должен был выучивать дома наизусть, в наказание за разные проступки.

По временам Перегрин разговаривал, как будто он уже находился в волшебном царстве, питаясь земляникой и вишнями – пищею эльфов, обещая волшебные дары ухаживавшей за ним Анне и разговаривая языком пока и Робина о предполагавшихся шутках над людьми, иногда он представлял себя каким-то страшным кобольдом, согревавшим свои могучие члены у огня, в ожидании петушиного крика. Казалось удивительным, как он мог в такой строгой пуританской семье познакомиться со всеми этими сказками; но он, видимо, ловил с жадностью и запоминал все доходившее до него в этом роде, как вести из родной страны. Слушая его в такие минуты, даже м-рис Вудфорд ощущала невольное чувство ужаса и сомневалась, действительно ли перед ней человеческое существо. После того как у него начался подобный бред, она сама или доктор всегда проводили по очереди ночи у его постели; опасаясь того действия, которое могли произвести на прислугу эти странные слова. Иногда им казалось, что это симптомы полного умопомешательства; так как все эти иллюзии только усиливались, по мере его выздоровления.

– Если это так, – сказал д-р Вудфорд, – то бедному мальчику остается только одна надежда на Бога.

Как известно, в те времена ничего не было ужаснее положения помешанного.

– Да, – отвечала его невестка, – трудно представить себе что-либо хуже того, что ему приходилось выносить дома. Когда я слышу его голос, полный ужаса и страдания, то я почти готова сомневаться, что мы сделали ему добро, удержав его отца от перевозки его домой; но, может быть, для него было бы легче сразу умереть от толчков старой кареты.

– Во всяком случае, сестра, мы только стремились исполнить свой долг; хотя на нас, может быть, и пала теперь ответственность за дальнейшее.