Оборотень

Глава XX В ИЗГНАНИИ

Прошло пять месяцев со времени полночного бегства из Англии; Анна сидела на каменной скамейке, в величественном С.-Жерменском парке, и была занята починкою тонкого кружева, которое должно было скрыть ощутимые недостатки ее костюма; она испытывала большие затруднения и была весьма несчастна в течение этих месяцев.

Король был в Ирландии; королева, во время его отсутствия, большую часть своего времени проводила в монастырях Пуасси или Шазельо и брала с собою туда сына; там монахи, большая часть которых даже не видела вблизи маленького ребенка, и для которых он доставлял истинное наслаждение, окружали его самыми нежными заботами. Не желая обременять сестер большою свитою, королева брала с собою только гувернантку и одну няньку с помощницей и понятно, что в таких случаях ее обыкновенно сопровождала Полина Дюнор как француженка и католичка.

Это не было большой потерей для Анны, так как три дня, проведенные в женском монастыре в Булони, в ожидании короля, не оставили в ней особенно приятных воспоминаний. Монахини чуждались ее как еретички и удерживали от всякого общения с нею, в боязни религиозной заразы своих послушниц и пансионерок. По-видимому, все заслуги ее, как одной из участниц в побеге королевы, были забыты, благодаря ее испугу в тот памятный вечер у церкви; случай этот в пересказах был сильно преувеличен.

Правда, королева никогда не упоминала об этом; но, вероятно, через м-рис Лэбади стало известно, что стоя у кладбища, мисс Вудфорд до того испугалась какого-то призрака, созданного ее воображением, что испустила громкий крик, и только благодаря помощи святых, все они не были открыты.

Анна была уверена, что она только вздрогнула и сделала невольное движение от испуга, но было совершенно бесполезно говорить это другим, и она начала уже думать, что они знали все лучше ее самой. Мисс Дюнор, всегда вежливая, но державшаяся в стороне от нее в Англии, в С.-т Жермене чаще бывала в ее обществе, и постоянно приставала к ней с расспросами. Кто это был? Что это было? Видела ли она его прежде? Было бесполезно опровергать это. Полина знала, что у нее было какое-то видение в ночь на Всех Усопших. Правда ли, что это был ее жених и что она была свидетельницей, как его убили на поединке из-за нее? Кто бы мог этого ожидать от такой благоразумной девицы? Не может ли она сказать, кто это был?

Хотя врожденное чувство правдивости заставило Анну высказать многое, но она упорно держалась за последнюю свою тайну, и та не могла ничего выпытать у нее относительно места, времени и имен лиц, участвовавших в поединке; все это так обидело Полину, что с тех пор она уже не стесняясь стала смотреть на нее как на опасную и неприятную соперницу, на душе у которой была страшная тайна. Вместе с тем мисс Дюнор искренне убеждала ее, что единственным путем для успокоения преследовавшего ее призрака было – перейти в ее церковь, призвать помощь святых и заказать известное число месс за успокоение души усопшего, по Анна оставалась непоколебимой и благодаря этому скоро сделалась совершенно одинокой, потому что среди лиц, составлявших двор изгнанного короля, было весьма немного протестантов, и те, по своему высокому положению, были совершенно ей недоступны.

Может быть, обнаруженное ею неблагоразумие вызывало сомнения на ее счет, может быть, ее знакомство с иностранными языками было теперь менее полезно для королевы, когда она была окружена французами, – но ее уже более не приглашали в качестве чтицы, и маленький принц за время своего пребывания в монастыре постепенно отвык от нее. Ее не увольняли, но за исключением тех случаев, когда во время приездов принца в С-т Жермен, она исполняла свои обязанности в детской, она оказывалась совершенно лишней в штате и кроме того, ей уже давно не выдавали никакого жалованья. Небольшая остававшаяся у нее сумма быстро исчезла, и когда она обратилась за помощью к леди Стриклэнд, бывшей с нею ласковее других, то услышала в ответ, что королева сама стеснялась в средствах ввиду необходимой помощи королю, и что они должны подождать немного, пока король не вернет все свое назад. Ее платья совсем износились, и ей даже было неудобно присутствовать при торжественных приемах французского короля, когда ему показывали маленького принца. Но хуже всего было то, что она была совершенно отрезана от дома. Она несколько раз писала своему дяде, когда представлялся удобный случай, но не получала ответа и не была уверена, доходили ли до него ее письма и знал ли он о ее судьбе? Несколько лиц приезжали в это время из Англии, чтобы присоединиться к изгнанному двору; но никто из них не возвращался обратно, а то она готова была предложить свои услуги в качестве горничной, только бы вернуться домой. Леди Стриклэнд готова была отправить ее, но до сих пор не представлялось удобного случая, так что ей оставалось только ждать того времени, когда король, по уверению всех окружающих, будет восстановлен в своих правах и все они с торжеством вернутся домой.

Между тем Анна Вудфорд, занимая свое место за столом среди придворной свиты, состоявшей из одних женщин, потому что все мужчины были с королем в Ирландии, чувствовала себя очень неловко в качестве сверхштатной, хотя с ней и обращались вежливо. При отсутствии Палины, в ее распоряжении была отдельная комната, и тут она могла беспрепятственно думать, мечтать заниматься починкою своих платьев (что теперь было очень важным вопросом для нее), или перечитывать каждую попадавшуюся ей печатную страницу, Потому что книги здесь были еще большею редкостью, чем в Вайт-Голе, и хотя м-р Лэбади доставил сундук с ее вещами, но какой-то ревностный цензор вытащил из него Библию и молитвенник. В это время вряд ли где во Франции (разве за исключением Бордо, в среде купцов) могла быть англиканская церковная служба, по крайней мере поблизости от нее не было ни английской, ни реформатской церкви, – и она проводила целые воскресенья, мысленно повторяя все, что только могла припомнить, и благословляла свою мать, заставлявшую ее в детстве выучивать наизусть псалмы, главы из Евангелия и молитвы.

Ее настолько забыли, что теперь, кроме Полины, никто не общался с ней. Может быть, предполагалось, что уединение подействует на нее благоприятно; но в действительности вид торжествующего рядом католичества только раздражал ее, и она была гораздо менее расположена перейти в него, чем в Вайт-Голе, где она видела его в более привлекательной обстановке. Одним словом, результатом всех ее честолюбивых стремлений оказалось забвение и бедность; и те услуги, которые она оказала, были забыты под влиянием раз обнаруженного ею невольного испуга. Неудивительно, что ей было тяжело.

Она еще ни разу не была в Париже и редко выходила за пределы парка, открытого для публики, и где, помимо его величественных террас, было немало привлекательных уединенных уголков, где она не могла опасаться встречи с какими-нибудь праздными придворными кавалерами. Анна нашла себе такое пристанище, в виде естественной беседки из шиповника и жимолости, где она часто сидела, мечтая и думая, устремив взор на Сену, извивающуюся среди зеленых берегов.

Благодаря своему одиночеству, она снова переживала те волнения, которые были временно забыты среди опасностей побега. Опять ей представилась эта сцена среди развалин замка. Опять она вспомнила об этих двух видениях и с дрожью подумала о приближающемся через месяц дне смерти; временами лицо Перегрина даже казалось чем-то близким ей, и в своем воображении она представляла себе свидание с ним и как она спрашивала его, отчего он не мог успокоиться в своей неосвященной могиле. Что сказал бы ей теперь епископ Кен?

Иногда ей даже вспоминалась его странная уверенность в своем фантастическом происхождении, побудившая его просить казни у покойного короля, семь лет… да, немного более семи лет тому назад; при этом она также задавала себе вопрос, не был ли он в тот критический момент, когда боролся со смертью, действительно унесен в другой, родственный ему волшебный мир? До такой степени иногда разыгрывалось ее воображение, благодаря одиночеству и невольному безделью: но часто она раздумывала и по поводу тех отрывочных известий, которые доходили до нее из Англии.

Говорили, что все священники, оставшиеся верными своей присяге королю, были изгнаны и подвергались преследованию, как то было во времена Кромвеля, и она страшно беспокоилась о своем дяде и рвалась увидеть его. Также Арчфильды: вернулся ли домой Чарльз и испытывал ли он такие же мучения от своей тайны, как и она? Думала ли Люси, не получившая ни одной строчки, ни какого-либо известия от своего друга, что она совсем забыта ею? Может быть, думала Анна, они представляют себе, что вся разодетая в шелках, бархате и бриллиантах при дворе, я совсем позабыла о них, как говорила мне Люси, когда в первый раз услышала о моем отъезде в Вайт-Голь. Мне даже самой нравилось тогда представлять себя в таком парадном виде, хотя мне никогда в голову не приходило позабывать их. Какая я была безумная! Подумать только, что теперь я могла бы быть, спокойная и счастливая, в семье доброй леди Россель, вблизи от моего дяди и всех друзей. Мне даже делается смешно, когда я подумаю, что все мои грандиозные замыслы привели меня в это место, где я сижу, всеми брошенная, забытая, почти в рубище. Я сама виновата и должна безропотно переносить все это как вполне заслуженное наказание. Но как мне жаль прежнего! Как мне тяжело в этом изгнании! О, если б у меня были крылья, я улетела бы и успокоилась. Ласточка, ласточка, ты рассекаешь своими крыльями воздух. О если б я могла улететь к ним, и только взглянуть на них. Вот кто-то сворачивает на эту дорожку… я думала, что я здесь одна. Молодой джентльмен! Я встану и уйду потихоньку, пока он не заметил меня. Ничего (в то время, как она стала собирать свою работу), с ним какой-то старый аббат! Бояться нечего!

Нет, он скорее похож на английского священника! Неужто кто-нибудь из изгнанных забрел сюда? Молодой человек в трауре. Неужто это он? Нет, старше его, серьезнее, более возмужалый… О!

– Анна! Анна! Наконец, мы нашли вас!

– М-р Арчфильд! Это вы!

И Чарльз Арчфильд, по тогдашней английской моде, поцеловал ее в обе щеки. Анна, вся в слезах, задыхалась от радости, и много лет спустя после того она вспоминала этот момент как самый счастливый в ее жизни.

– Это мистрис Анна Вудфорд, сэр, – сказал Чарльз вслед за тем. – Позвольте мне, сударыня, представить вам м-ра Феллоуса из коллегии Магдалины.

Анна протянула свою руку и сделала реверанс в ответ на поклон старика, снявшего свою плоскую треугольную шляпу.

– Как вы узнали, что я здесь? – сказала она.

– Д-р Вудфорд считал это возможным и просил нас заехать и узнать, не можем ли чем быть полезными вам, – отвечал Чарльз, – и вы сами знаете, какое это доставит нам удовольствие. Одна дама, виконтесса де Беллез, наполовину англичанка, к которой у нас были рекомендательные письма, вызвалась съездить в монастырь в Пуасси и там навела о вас справку среди свиты королевы.

– Мой дядя!.. мой дорогой дядя… здоров ли он?

– Был совсем здоров, когда мы получили его последнее письмо, – сказал Чарльз. – Это было во Флоренции почти месяц тому назад.

– И здоровы ли все в Фэргеме?

– Как всегда, – сказал Чарльз, – судя по последним известиям, полученным одновременно с его письмом. Я надеялся найти свои письма в Париже, но, вероятно, почта неисправна вследствие войны.

– Я не получила ни одного письма, – сказала Анна. – Имел ли дядя сведения обо мне? Неужто он не получил ни одного из моих писем?

– До последнего времени ни одного. Он ездил в Лондон узнать…

– О! Мой дорогой дядя!

– И ему сообщили, что вы были избраны, чтобы сопровождать королеву с принцем во время побега из Вайт-Голя. Вам выпала на долю роль героини, мисс Анна.

– О! если б вы знали…

– И он, – добавил м-р Феллоус, – вместе с сэром Филиппом Арчфильдом, просили нас, если нам удастся попасть на обратном пути в Париж, повидать м-рис Вудфорд и предложить ей свои услуги, если она пожелает что сообщить в Англию, или сопровождать ее, если она захочет вернуться домой.

– О, сэр! О, сэр! как мне благодарить вас. Вы представить себе не можете, какое счастье вы доставили мне, – воскликнула Анна, сжимая свои руки и заливаясь слезами.

– Значит, вы поедете с нами, – воскликнул Чарльз, – по-моему, вам следует ехать. Они нехорошо обращались с вами, Анна; как вы побледнели и похудели.

– Это только от скуки! Я совсем здорова, только меня тянет домой, – сказала она с улыбкой, – королева, наверное, отпустит меня. Я только лишнее бремя для нее теперь. У нее достаточно своих людей, и они не любят протестантов около принца.

– Вот мадам де Беллез, – сказал м-р Феллоус, – с леди Повис… они идут по дорожке. Позвольте мне представить вас ей.

– Ваши поиски удались, я вижу, – послышался добродушный голос в то время, как Анна приседала пред высокой, величественного вида старой дамой, с массою седых, точно посеребренных, волос бывшей блондинки.

– Я искренно рада, – сказала леди Повис, – что мисс Вудфорд встретила своих друзей.

– Леди Повис, – сказала мадам де Беллез, – так добра, что разрешает мадемуазель, если она почтит меня своим посещением, возвратиться вместе со мною в Париж.

Это была еще большая радость для нее, хотя к ней и примешивалась неприятная мысль о плохом состоянии ее туалета. Может быть, мадам де Беллез отчасти угадала ее затруднения, потому что сказала:

– Все это напоминает мне времена моей юности, когда семействам кавалеров часто приходилось испытывать всякие невзгоды. Мадемуазель достаточно взять с собой самые необходимые вещи; остальное может быть прислано потом.

С извинением за свое краткое отсутствие, Анна в самом веселом настроении поспешила по величественной аллее ко дворцу и взбежала по лестнице в свою комнату, которая представилась ей теперь темницей; здесь она первым делом упала на колени и благодарила Бога, а потом с торопливою поспешностью стала собираться, причем руки ее дрожали от радости и страха, что все это может быть только сон.

Ей казалось, что это нежданное освобождение было знаком того, что ей прощался ее прежний проступок, и она чувствовала, как В будто перед нею открывались новые надежды. После того, как она спустилась вниз, ее встретила леди Повис и очень ласково говорила с ней, выражая благодарность за ее услуги и надежду, что она приятно проведет время в гостях.

– Полагаете ли вы, ваше сиятельство, что я еще понадоблюсь королеве? – робко спросила ее Анна.

– Если вы желаете возвратиться в страну, захваченную принцем Оранским, – холодно отвечала леди Повис, – то вам самой придется просить об увольнении ее величество.

По выражению лица своей покровительницы Анна догадалась, что теперь не время рассуждать о чувствах верности престолу и, откланявшись ей, поспешила присоединиться к мадам де Беллез. Карета, запряженная четверкой, быстро покатилась по величественной аллее парка в то время, как перед нею раскрывались картины окрестностей – одна прекраснее другой, но с которыми она расставалась без сожаления, так как они напоминали о ее заключении.

Мадам де Беллез, сидевшая на заднем сиденье, просила всех говорить по-английски, так как, по ее словам, это был родной язык ее матери и для нее были приятны его звуки; но она хотела предоставить свободу молодежи обменяться известиями о родном доме.

Чарльз не был там также с отъезда Анны, и со времени писем, полученных из дома, прошло два месяца, но она с жадностью слушала, когда он передавал их содержание. Все были здоровы, включая и маленького наследника дома Арчфильдов, хотя молодой отец слегка покраснел при этом и торопливо, с какой-то грустной улыбкой отвечал на ее вопросы о нем. Сам Чарльз весьма переменился к лучшему. Вместо неуклюжего, не вполне сформировавшегося мальчика пред нею был красивый, вежливый и благовоспитанный джентльмен. Уже один вид его, в то время как он подсаживал мадам де Беллез в карету, приводил в изумление Анну, когда она припоминала, как в подобных случаях он обыкновенно заранее прятался в кусты и как неловко он исполнял эту церемонию, когда у него не оставалось другого выхода.

Мадам де Беллез жила у своего сына, в отеле Нидемерл. Он был на войне и она заправляла целою семьею внучат, по случаю болезни их матери. Анна узнала это еще до того как ее провели в уютную маленькую спальню, которая произвела на нее более приятное, домашнее впечатление, чем все те дворцы, где она жила последнее время. Из нее открывалась дверь в другую комнату, из которой доносились веселые, юные голоса.

– Эго комната меньшой дочери моей сестры, – сказала мадам де Беллез, – Ноэми Дарпент. Я взяла ее к себе на короткое время, чтобы выучить ее по-французски и танцевать; но теперь, по случаю войны, ее требуют назад, и она, заодно, может воспользоваться вашим конвоем. При этом все будет согласно приличиям, что более всего затрудняло меня, – прибавила она со смехом.

После этого, открыв дверь, она сказала:

– Вот, Ноэми, мы нашли твою землячку, и ты должна позаботиться о ней. Ах, вы, маленькие сороки, я узнала вас по голосам. Вот моя внучка, Маргарита де Нидемерль и моя племянница, Сесиль д’Обепин, услаждающая болтовней свою кузину.

Ноэми Дарпент была высокой блондинкой лет двадцати, с серьезным лицом, совершенно английского типа, так что Анна почувствовала невольное влечение к ней с первого взгляда; две другие были живые, маленькие француженки: Маргарита – красивая блондинка, Сесисль – бледная брюнетка, но чрезвычайно живая. Обе они были того возраста, когда девицы во Франции находились обыкновенно в монастырях; но, как узнала Анна, мадам де Беллез была англичанка в душе, и позаботилась, чтобы ее внучки воспитывались дома, под надзором найденной ею гувернантки-англичанки, дочери одного английского кавалера-католика, разорившегося во время секвестрации имений.

Она, очевидно, была главою в семействе. Ее невестка, болезненное маленькое создание, видимо, едва выносила шум, царивший за большим столом во время ужина, когда все громко разговаривали, начиная с двух подростков и с их наставника аббата и кончая маленькой четырехлетней Лоллот, сидящей на высоком стуле. Но Анна, после скучного церемониала второго стола во дворце, была просто в восторге при виде этой картины свободной жизни, хотя, под влиянием долгого стеснения и гнета, она все еще чувствовала себя неловко в отвечала только на вопросы с которыми к ней обращались при этом интерес к общему веселью сказывался в ее живых карих глазах.

Ей качаюсь что она, наконец, вернулась в родную среду припоминая м-рис Лэбади, Полину, Джен и Эстер, с их необразованностью, узостью понятии и грубостью и низменными стремлениями и вообще отсутствием всякого воспитания среди тех лиц, которые до сих. пор относились к ней как к равной. Она заметила также что Арчфильд в разговоре по-французски или по-английски нисколько не уступал другим. Меньше года тому назад при таких условиях он едва бы открыл рот, с видом сконфуженного провинциала. Теперь он смеялся и сам смешил других, с таким раскованным, благовоспитанным видом, как… О! С кем она только что хотела сравнить его? Тяготило ли его так же воспоминание о бедном Перегрине? Но, может быть, как мужчина, он переносил это легче женщины, и. к тому же, он не видел этих призраков! Но когда он не был оживлен, она замечала какое-то выражение грустной задумчивости на его лице, которого не бывало ранее.

М-р Феллоус заранее сообщил Анне, что ее дядя просил его быть ее банкиром; и ее добрая хозяйка первым делом позаботилась о приведении в порядок ее туалета, так что она могла выходить теперь, не стесняясь своего обветшалого костюма.

Предстояла поездка в Пуасси, чтобы просить королеву об увольнении, без которого казалось неблаговидным уехать; хотя при настоящем положении, как говорила Ноэми, вряд ли ее станут удерживать.

– Нет, – сказал м-р Феллоус, – но именно поэтому мисс Вудфорд должна оказать еще большее внимание лишенной престола королеве.

– Она часто была весьма добра ко мне, я очень люблю ее, – сказала Анна.

– Ноэми – маленький Виг, – сказала мадам де Беллез. – Мы не возьмем ее с собой, потому что это не понравится ее отцу; посещение изгнанной королевы напоминает мне дни моей юности. А вы, господа, желаете принять участие в поездке?

– Благодарю вас, сударыня; я с своей стороны отказываюсь, – сказал изгнанный член коллегии Магдалины, – я очень жалею бедную леди, но моя коллегия настолько пострадала из-за ее мужа, что с моей стороны не может быть особенного желания явиться к ней с поклоном, и если мой молодой друг примет мой совет, то последует моему примеру, потому что это может отразиться неприятностями для его отца.

Чарльз согласился с этим, и аббат предложил показать им картинную галерею Лувра; так что Анна и мадам де Беллез одни сели в карету, которая повезла их в старый монастырь Пуасси; Анна глубоко чувствовала при этом истинно материнские заботы почтенной дамы, но и ей она бы не решилась поверить ужасной тайны, отравлявшей все ее существование. Мадам де Беллез высказала дорогой удовольствие, что она нашла такую спутницу для своей племянницы. Ноэми была сильно привязана (больше, чем думало ее семейство) к одному молодому соседу, Клоду Меррикорт, который, вопреки советам ее отца, бросился в восстание герцога Монмута; и только по тем страданиям, которые испытала несчастная молодая девушка, когда он пал жертвою жестокостей Кирка, – ее мать догадалась о глубине чувства, которое она питала к нему. Упадок здоровья и охватившая ее меланхолия возбудили столь серьезные опасения ее родных, что м-рис Дарпент, во время посещения ее сестрой Англии, согласилась отпустить ее с мадам де Беллез, чтобы она познакомилась с французскими родными, причем перемена места могла также оказать благотворное влияние на ее здоровье. Она поехала, равнодушная ко всему, покорная, с разбитым сердцем; но тетка, окружившая ее самыми нежными заботами, заметила, что она несколько оживилась и сделалась спокойнее, хотя и не стала прежнею веселою девушкою.

Когда она покинула свою родину, Франция и Англия были в самых близких отношениях, но теперь они были на ножах, и это, вероятно, продолжится еще несколько лет; Революция произошла так внезапно, что мадам де Беллез не в состоянии была устроить возвращения своей племянницы, и поэтому Ноэми с нетерпением ожидала удобного случая, чтобы возвратиться к своим родителям.

Был составлен такой план. Сын мадам де Беллез, маркиз де Нидемерль, был губернатором Дуэ, где к нему должны были присоединиться его сын, барон де Рибомон и племянник Шевалье д’Обепин, в сопровождении их наставника, аббата Леблана. Война на Фламандской границе была тогда в периоде затишья, и коменданты соседних крепостей часто бывали в мирных сношениях так что представлялось возможным, под парламентерским флагом как-нибудь переправить путешественников на испанскую границу, а там дальнейший их путь уже был сравнительно легок. Но такое путешествие было невозможно для одной Ноэми, потому что этикет не позволял ей сделать переезд границы с двумя молодыми кавалерами, и она не могла двинуться дальше Дуэ. Благодаря своевременному приезду двух англичан и компании мисс Вудфорд, все устраивалось как нельзя лучше. Мадам де Беллез уже послала курьера к своему сыну, чтобы узнать, может ли он переправить их через границу и, по получении его ответа, намеревалась тотчас же обратиться за паспортами. Она нарочно на пути в монастырь рассказала Анне историю своей племянницы, чтобы та как-нибудь дорогой случайно не коснулась в разговоре больного места.

– О, мадам! – сказала Анна, – мы также переживали тяжелые дни в связи с этим несчастным восстанием, мы горели от негодования и страдали об участи, постигшей бедную леди Лайль.

– Мсье Барильон говорил мне, что ее судья, лорд-канцлер, спасся только в тюрьме Тауера от ярости народной толпы, хотевшей разорвать его, и потом говорили, что он умер там от стыда и горя. Я думаю, что его темницу осаждали сотни призраков замученных им жертв.

– Будьте добры, скажите, – верите ли вы в появление духов умерших?

– Я не знаю ни одного случая, где бы в корне такого явления не была какая-нибудь причина или расстроенное воображение.

И Анна более не возобновляла разговора на эту тему, но облегчила свое сердце исповедью как в своем неразумном увлечении придворной карьерой она отказалась от спокойной жизни в доме леди Россель, и мадам де Беллез с улыбкой отвечала, что она также не вынесла приятных впечатлений из своего опыта придворной жизни.

Таким образом, они приехали в Пуасси, где у Марии Беатриче были особые комнаты для приема посетителей.

– Вы хотите покинуть меня, синьорина, – сказала она, называя ее так же, как и в дни более близких отношений, в то время как Анна опустилась на колени, чтобы поцеловать ее руку. – Я не могу удивляться этому. Бедная изгнанница теперь не в состоянии вознаградить своих верных слуг.

– О! Ваше величество, не в этом причина, но теперь я бесполезна для вас или для его высочества.

– Это правда, синьорина; вы были верны и насколько могли помогали мне в трудные минуты, но пока вы не перейдете в истинную религию, я не могу оставить вас при особе моего сына, когда уже начинает развиваться его разум. Поэтому, может быть, вам лучше оставить нас до того времени, когда мы будем опять призваны в наше королевство, и когда я надеюсь вознаградить вас достойным образом. Вы любили моего сына и он вас также – может, вы желаете проститься с ним?

Анна от души была благодарна за это, и гордая своим ребенком мать послала за маленьким принцем, желая воспользоваться случаем показать его такой опытной матери и теперь бабушке, как виконтесса. Ему минул год, и это был прелестный ребенок, с большими черными глазами, как у его матери; и в то время, как м-рис Лэбади принесла его в комнату, он узнал Анну и потянулся к ней; она почувствовала, что ей трудно было бы расстаться с ребенком, если бы ее оставили при нем. Когда они стали откланиваться, королева положила в его маленькую ручку для Анны золотой медальон с локоном его волос и с его вензелем из мелкого жемчуга снаружи. «В воспоминание той ночи, – сказала она, – когда мы вместе стояли у церковной стены». Да, вы перепугались тогда, но мы все были в страхе, и вы хорошо укачивали его».

Поцеловав протянутую ей руку, при этом королева поцеловала ее в лоб, Анна Якобина навсегда покончила со своей придворной жизнью. Теперь она уже более не будет называться Якобиной… всегда Анна или Нанси! Ей приятно было услышать это прозвище, сорвавшееся раз у Чарльза Арчфильда, причем он покраснел и извинился, но она просила называть ее так, чего он, впрочем, не позволял себе в обществе. Ноэми, однако, сразу усвоила это имя.

– Мне надоели французские имена, сказала она, мне приятно услышать английский голос, и, пожалуйста, называйте меня Наоми, а не Ноэми. Вначале я не обращала внимания, потому что так иногда называл меня мой добрый отец, мать которого была воспитана среди гугенотов, но теперь услышать Наоми – точно напоминает близость родины… «Маленькая Оми», – кричали мне часто в детстве братья с лестницы.

Анна провела теперь две счастливые недели. Мадам де Беллез объявила, что это будет позор для них, если, прожив полгода во Франции, Анна ничего не увидит. Она повезла их в театр, где они восхищались Сидом. К ее сожалению, зимние представления Эсфири молодыми девицами в С-т-Сире уже прекратились, но она как-то пригласила на целый вечер мсье Расина, разговор которого доставил большое удовольствие м-ру Феллоусу, и его даже упросили прочесть некоторые сцены из своих произведений. Она воспользовалась своим правом приезда ко двору и показала им версальские фонтаны, которые Карл II желал превзойти в своем новом Винчестерском парке.

– Пожалуй, лучше и без этого, – заметил Чарльз Анне. – Все эти фигуры из водяной струи, бесспорно, хороши; но я предпочитаю нашу речку Итчен, как она есть, без фокусов, и с живой рыбой в ней, и наши открытые зеленые поля – всем этим террасам, с их мраморными ступенями, где вы себя чувствуете стесненным, точно посреди вечного минуэта. И чего только все это стоит! Вы поймете меня, когда мы будем проезжать по стране.

Им предстояло другое зрелище с галереи обеденной залы, откуда они видели короля одного за обедом, посреди стола, заставленного массой серебра. И длинная же это была церемония: четыре разные супа для начала, целый каплун с ветчиной, после чего следовала дыня, баранина, салат, чеснок, фрукты и варенья. Глядя на это, Чарльз едва сдерживал свое негодование.

– Старый обжора! – сказал он, – я бы желал посадить его на гречневую кашу с опилками, которой питается неделями его народ, и посмотреть, как бы стал он продолжать свое обжорство после того, со всеми его войнами и новыми дворцами, между тем как бедный народ умирает с голоду. Просто сделаешься Вигом при таком зрелище. Как вы можете выносить это, мадам?

– Увы! Мы в этом бессильны, – отвечала виконтесса. – Синьор не в состоянии много сделать для народа, но в Анжу мы пользуемся некоторыми привилегиями, и положение наших крестьян лучше того, что вы видели здесь, но первое время, по приезде из Англии, я ужас но страдала за них, когда мне пришлось поселиться среди них.

Мадам де Беллез, может быть, и не особенно сожалела, что Париж был в это время покинут фешенебельным обществом, среди которого могли пойти слухи о таком опасном образе мыслей ее гостя; и потому, как он ей ни нравился, она была рада письму от своего сына, извещавшего, что он берется переправить их через границу, если только они поспешат со своим отъездом до возобновления военных действий.

За это время, благодаря их общему стремлению на родину, Анна и Наоми сильно сблизились между собою. Раз случилось, что дверь между их комнатами, благодаря неисправности замка, открылась, когда они только что собирались лечь спать, и до Анны донеслись чьи-то рыдания; в то же время она увидела одну из молоденьких горничных при доме, в ее белом чепчике и коротенькой юбке, стоявшую на коленях перед Наоми и молившую ее: «О, возьмите меня! возьмите меня с собою, мадемуазель! Мадам добра, как ангел, но я не могу дольше жить здесь, обманывая всех. Я сделаю что-нибудь ужасное».

– Бедная Сусанна! бедная моя Сусанна! – отвечала Наоми, – я сделаю, что могу, я попробую, если…

В это время их испугал шум шагов, и Сусанна вскочила в ужасе на ноги, но Наоми сказала, увидев Анну:

– Ничего, Сусанна, это мисс Вудфорд, хорошая протестантка. Иди теперь, я посмотрю, что можно сделать, я знаю, что моя тетка желала бы, чтобы с нами ехала горничная.

После того, как Сусанна ушла из комнаты, закрыв свое лицо передником, и Анна начала свои извинения, она сказала ей:

– Ничего, я сама должна была раньше рассказать вам это и просить вашей помощи. Бедная Сусанна, она одна из Ротру, старинной семьи гугенотских крестьян, которым всегда покровительствовала моя тетка; правда, она готова на это и для других, но они имели особенное право на ее благодарность, потому что скрыли у себя нашу прабабушку, леди Вальвин, когда она спасалась после Варфоломеевской ночи. После отвержения Нантского эдикта ее братья бежали. Кажется, она помогла им попасть на корабль, и они обратились через нее за помощью к моему отцу; но ее старая мать, совсем больная и полусумасшедшая, не могла тронуться с места и осталась с нею в деревне; напуганная монахами и драгунами, бедная девочка должна была присоединиться к церкви. Когда ее мать умерла, моя тетка взяла Сусанну к себе, воспитала ее и считала ее искренно обращенной – да и в самом деле, если бы все паписты походили на мою тетку, это не было бы трудно.

– О, да! я знаю еще таких.

– Но бедную Сусанну, осознавшую, что она перешла только под влиянием страха, постоянно преследовали мучения совести и, благодаря моему приезду, все эти сомнения пробудились в ней с новою силою. Она говорит, хотя я не знаю – правда ли это, что она уже начинала совращаться с истинного пути, когда один вид моей Библии, – хотя и английской, поэтому она не могла читать ее, – возбудил в ней воспоминания о поучениях ее доброго старика отца и их пастора, и теперь она рвется уехать в Англию.

– Вы возьмете ее? – воскликнула Анна.

– Конечно, возьму. Может быть, это было одной из причин моего приезда сюда. Я буду просить тетку отпустить ее со мной, и, вероятно, она согласится. Вы сохраните ее тайну, Анна?

– Конечно, Наоми.

Мадам де Беллез без затруднения согласилась на просьбу своей племянницы, вероятно, догадываясь о скрытой причине, но не вдавалась ни в какие расспросы, сознавая всю опасность этого. Может быть, она и была огорчена, что все ее усилия привязать девушку к своей церкви оказались недейственными; но в это время до того было опасно находиться в каких-либо отношениях с «совращенными», что она предпочитала молчать об этом и только объявила в доме, и то уже в последнее утро, когда были получены паспорта и упакованы вещи, что Сусанна будет сопровождать мадемуазель Дарпент; этим она ясно дала понять двум молодым девушкам, насколько была необходима осторожность в этом случае.

– Мы дошли бы до того же, если б королю Якову до сих пор позволяли делать, что он хочет, – сказала Наоми.

– О, нет! мы слишком англичане для этого, – сказала Анна.

– Наше поколение не увидит этого, – отвечала Наоми, – но кто может быть уверен в своей безопасности, когда папистский король нарушает все законы?

О, я вздохну свободнее, когда мы будем по ту сторону канала. Моя тетка слишком хороша для этой страны; ее здесь не одобряют и держат в загоне.