Оборотень

Глава IV ЗЕМНОЕ ЛИ ЭТО СУЩЕСТВО?

Наконец, настал момент пробуждения, и в глазах его блеснула искра сознания. Летний утренний свет пробивался через щели в ставнях, и м-рис Вудфорд заметила вопросительный взгляд на его лице; когда она принесла ему какое-то прохладительное питье, послышался слабый голос, спрашивавший: кто вы?… где я?

– Я – м-рис Вудфорд, мое милое дитя, та самая, что ты видел в Винчестере. Ты теперь в Порчестере. Ты упал и сильно ушибся, но теперь поправляешься.

Ее немного огорчило то выражение разочарования и печали, которое омрачило при этих словах его лицо, и весь тот день мальчик почти не произносил ни слова. Его клонило ко сну, и он сильно ослабел, и несколько раз м-рис Вудфорд замечала слезы на его глазах; по временам при виде ее забот он бросал на нее взгляд, полный какого-то благодарного удивления, как будто все это было ново для него и казалось приятным сном, от которого он боялся пробудиться.

Его видел хирург и объявил, что он уже настолько поправился, что его скоро можно отвезти домой, рекомендуя ему иногда сидеть. Перегрин, впрочем, далеко не был обрадован этим и выразил такое нежелание одеться, даже когда добрый доктор принес для него свое собственное кресло, что его не решились тревожить и оставили в покое на этот день.

Вечером того же дня, когда м-рис Вудфорд сидела с шитьем у окна и когда ввиду наступавшей темноты она оставила свою работу и только что задремала, – ее пробудил голос, сказавший:

– Сударыня!

– Что, Перегрин?

– Подойдите поближе… Вы не скажете никому?

– Нет, что такое?

– Вы знаете, как крестятся паписты? – произнес он едва слышно.

– Я видела, как крестились духовник королевы и некоторые из придворных дам.

– Милая леди, вы были так добры ко мне! Если бы вы только не побоялись три раза перекрестить меня! Они ведь не могут вас тронуть!

– Кто? Что ты хочешь сказать? – спросила она в недоумении, потому что волшебные сказки не были столь близким для нее предметом; но она поняла, когда он добавил испуганным голосом:

– Вы знаете, что я такое?

– Я знаю, что глупые старухи рассказывали тебе всякий вздор, дитя мое; неужели ты в это веришь?

– О, вы не верите, значит, нет надежды. Я должен был знать это. Но вы были так добры ко мне, – и он спрятал свое лицо в подушку.

Она взяла его руку и сказала:

– Кем бы ты ни был, мое бедное дитя, я жалею тебя, потому что я вижу, как ты страдаешь. Расскажи мне все.

– А если вы будете, как все другие, – сказал Перегрин, – я не в состоянии вынести этого, – и он сжал ее руку.

– Вряд – ли, – сказала она нежно, – потому что мне известна старая история, будто тебя подменили в колыбели, и находятся невежественные люди, которые верят этому.

– Все знают об этом, – сказал он внушительным голосом. – Моя мать и мои братья и вся прислуга. Все до последней души в доме, кроме моего отца и м-ра Горнкастля; те не верят ни одному слову из этого и думают, что я нахожусь под влиянием злого чувства, которое можно выбить из меня. Бабушка Мадж и Мол Оуекс знали, как это вышло, с самого начала и заставили бы моих родных отдать меня домой и привести другого, но только мой отец проведал об этом и помешал им.

– Чтобы спасти твою жизнь.

– Какая мне польза от нее. Все меня ненавидят, или боятся. Никто не скажет мне доброго слова. Все неудачи в доме сваливают на меня. Если девчонка в кухне разобьет что-нибудь, – это потому, что я смотрел. Если лесной сторож даст промах по оленю, он клянет мастера Перри. Оливер и Роберт не позволяют мне прикоснуться ни к одной своей вещи; они зовут меня дурачком и смеются, когда мне достается за них. Даже моя мать трясется в страхе, когда я подхожу к ней, и думает, что у нее от меня делается озноб. Что до моего отца и воспитателя, то я вижу от них только розги; хотя я всегда знаю свои уроки лучше этих двух олухов – Нола и Робина. Во всю мою жизнь мне не пришлось услышать столько ласковых слов, сколько я слышал здесь, пока лежал у вас.

Он остановился совсем пораженный; потому что слезы текли по ее лицу, и она поцеловала его в лоб.

– Неужто вы не пособите мне? Я ходил к бабушке Мадж, и она сказала, что для меня представляется благоприятный случай один раз в семь лет. Первые семь лет прошли так, но теперь мне четырнадцать. У меня была надежда, когда король хотел отрубить мне голову, но он только пошутил, как и следовало ожидать. Потом я вздумал попробовать на Иванову ночь в волшебном кружке, но ничего не вышло. И теперь вы могли бы перекрестить меня; но вы не верите этому. Разве вы мне откажете, только попробовать.

– Увы! Перегрин, даже если б я и могла сделать это с верою, неужто ты готов превратиться в бездушный призрак, в игрушку природы и лишиться всех надежд христианина, наследия Божьего?

– Отец говорит, что мое наследие – ад.

– Нет, никогда! – воскликнула она, вздрогнув, притом спокойном выражении, с которым были произнесены эти слова, в тебе есть душа, ты принял крещение и все надежды пред тобою.

– Крещение было уже слишком поздно. О, леди, вы такая добрая и жалостливая, пусть моя мать получит назад своего Перегрина, тупого, рослого парня, какого ей нужно. Она будет вам благодарна за это; а для меня… право, лучше превратиться в огонь, чем продолжать мою теперешнюю жизнь. Никогда еще, пока не попал сюда, не знал я, что такое покой, как называет это, моя мать.

– Перегрин, бедный мой мальчик, если ты дорожишь покоем и моим расположением, то это только доказывает, что ты не эльф и что у тебя человеческое сердце в груди.

– Я тогда бы стал летать около вашего изголовья, навевал бы на вас хорошие сны и удалял бы от вас все, что могло бы повредить или испугать вас, – сказал он искренне.

– Только человеческое сердце может чувствовать так, мой милый мальчик, – отвечала она с нежностью.

– И вы в самом деле не верите… в другое, – спросил он с горячностью.

– Вот во что я верю, мое дитя: были причины твоей слабости тела, – может быть, припадок или конвульсии, в то время, как тебя оставили одного в колыбели. Это объясняет некоторые странности в твоем лице, благодаря которым невежественные няньки вообразили, что ты подменен; по милосердию Божию отец спас тебя от ужасной смерти, чтобы ты вырос и сделался хорошим человеком и верным слугою Божьим. – Она прибавила, услышав его полный отчаяния стон:

– Я знаю, что тебе тяжелее, чем многим другим. Я вижу, эти глупые няньки так воспитали тебя, что тебе казалось, будто и не стоит стремиться к добру и что стремление вредить другим составляет нераздельную часть твоей природы.

– Мстить им для меня единственное удовольствие в жизни, – сказал Перегрин, и глаза его засверкали. – Поделом им.

– И так ты жил до сих пор, – продолжала она, – полный одной ненависти, считая себя каким-то злобным духом, без всякой надежды и цели в жизни; но теперь, почувствовав в себе присутствие души христианской, ты должен бороться со злом, ты должен любить, чтобы заслужить любовь, ты будешь молиться и победишь.

– Мой отец и м-р Горикастль молятся, – сказал Перегрин с горечью. – Я ненавижу это! Они постоянно за этим, просто невыносимо: меня так и тянет встать на голову, вытащить чей-нибудь стул, пощекотать Робина соломинкой, все равно, если меня и высекут за это тут же. Я совсем домовой.

– Но тебе нравится соборная музыка.

– А! Отец называет это язычеством папистов. Много раз я слушал ее, запрятавшись у алтаря в маленьком доме епископа Уайгама, он и не подозревает об этом.

– О, Перегрин, разве мог бы злобный дух безнаказанно спрятаться у самого алтаря? – сказала мистрис Вудфорд. Но я слышу, Ник накрывает ужин, и теперь я оставлю тебя. Да благословит тебя Бог в Своем милосердии, мое бедное дитя, и да наставит он тебя на истинный путь!

В то время как она вышла, Перегрин сказал про себя: Это молитва? Она совсем непохожа на то, как молится отец.

Она спешила теперь посоветоваться с своим зятем по поводу странного настроения своего пациента. Она услышала от него, что ему было известно больше, чем он высказывал по поводу того, что майор Окшот называл безнадежным злом, обуявшим его сына, о его шалостях во время молитв, его ненависти ко всему доброму, о злостных проделках, бывших наказанием для всего дома без сомнения, многое тут объяснялось уверенностью ребенка, что он дитя другого мира; и эти добрые люди серьезно обсуждали вопрос, как его спасти от самого себя.

– Если бы мы только могли удержать его здесь, – сказала мистрис Вудфорд, – тогда еще в нем можно было бы пробудить веру и любовь к Богу и человеку.

– Ты могла бы достигнуть этого, сестра, – сказал доктор, взглянув на нее с нежною улыбкой, – но майор Окшот ни за что не согласится оставить своего сына в нашем доме. Ему ненавистны наши убеждения, и, кроме того, это будет слишком близко к его дому. Вся прислуга знает об этих жестоких баснях про него, и малейшая неудача будет приписана его демоническому происхождению. Я лучше поеду в Оквуд и постараюсь убедить его отца, чтобы он поместил его под надзор какого-нибудь разумного и надежного человека.

Прошло несколько дней прежде чем д-р Вудфорд мог найти время для этой поездки; между тем его добрая сестра всеми силами старалась убедить мальчика, что у него человеческая душа, ответственная за все его поступки, что перед ним была надежда спасения и что он не был злобным, фантастическим существом, действовавшим без всякой мысли, по одному капризному порыву.

При этом нужно было говорить с величайшею осторожностью, потому что ум Перегрина, хотя он и воспитывался в религиозном семействе, был не способен воспринять обыкновенные в таких случаях доводы – отчасти потому, что он серьезно считал себя отверженным людьми, а также вследствие тех жестоких преследований, которым он постоянно подвергался дома. Молитвы и поучения представлялись для него только одним невыносимым стеснением, за которым обыкновенно следовало наказание; Библия и Вестминстерский катехизис были для него ужасным собранием уроков, несравненно более томительным и скучным, чем латинская или греческая грамматика; воскресенье было для него самым ужасным днем не неделе.

Его отвращение ко всему этому, как постоянно ему внушали, доказывало только, что он стоял вне благодати небесной.

Мистрис Вудфорд не решилась оставить его с кем-нибудь в первое воскресенье после того, как к нему возвратилось сознание, и желая избавить его от лишнего утомления, она устроила так, что в этот день он в первый раз встал с постели и сидел в большом кресле, подпертый подушками, у открытого окна, оттуда он мог видеть богомольцев, идущих в церковь и между прочими Анну, в ее беленькой шапочке, с молитвенником в одной руке и с маленьким букетом в другой, семенившей с серьезным видом рядом с своим дядей, – в его черной рясе, белом стихире и с откинутым назад пунцовым капюшоном.

При этом Перегрин не мог удержаться, чтобы не похвастать своей хозяйке, как он напугал женщин в Гаванте, делая им страшные рожи в церковное окно снаружи, и какой крик они подняли, приняв его за самого дьявола. Но она не улыбнулась его рассказу и только печально покачала головой; так что он сказал: «Я никогда не сделаю этого здесь».

– И более нигде, я надеюсь.

После этого, думая, что это будет ей приятнее, как женщине, принадлежащей к епископальной церкви, он рассказал ей, как раз запертый в комнату за то, что положил в похлебку жабу, он выбрался из нее через крышу и стал бить в барабан за ригой во время проповеди благочестивого медника Джона Боньяна[12] и поднял такой шум, что все подумали, будто идут солдаты, и разбежались впопыхах, падая друг на друга, между тем как он «загоготал», сидя спрятанный в стогу сена.

– Когда ты почувствуешь всю силу милосердия и любви Божьей, сказала серьезным тоном м-рис Вудфорд, – тогда ты не захочешь тревожить людей в то время, как они воздают хвалу Ему.

– Он добр? – спросил Перегрин. – Я думал, Он полон лишь гнева и кары.

– Господь любит всех людей, и милосердие Его простирается на все Его творения, – сказала она.

Он ничего не отвечал. Его всегда клонило ко сну, когда он был не в духе; когда он проснулся, то увидел м-рис Вудфорд стоящею на коленях в то время, как она причитывала по молитвеннику церковную службу на тот день.

Глаза его были с любопытством устремлены на нее, но он ничего не сказал; хотя, возвращаясь назад с чашкой похлебки для него, она заметила, что он рассматривал книгу, которую тотчас же положил на место, как бы опасаясь, что она увидит его за этим.

Она должна была уйти теперь к воскресному обеду, к которому, по хорошему, старинному обычаю, обыкновенно приглашалось несколько бедных стариков из прихода местного священника. Тут ей пришлось услышать много такого, что лучше всего доказывало, как распространен был в народе слух о сверхъестественном происхождении Перегрина. Когда Дадди Госкино спросил, как следовало, о здоровье молодого господина, три присутствующие старухи покачали головами и хотя более застенчивые из них только заохали при этом, бабушка Перкинс спросила:

– Правда ли, леди, что он спит и ест, как другие люди.

– Как же, бабушка, теперь ведь ему лучше.

– И что, его не корчит и не бьет, когда читают молитвы?

М-рис Вудфорд заявила, что она не замечала ничего подобного.

– Только подумать! Чудеса! Я слышала от племянника Деви, который поваренком в Оквуде, что когда мастер Горнкастль, и благочестивый это человек, не в обиду будь сказано вашему преподобию, – что как только он начнет читать молитвы и проповедовать, так мастера Перри всего скорчит и ноги у него окажутся на стуле, а голова внизу, и лицо у него станет такое страшное, что всего повернет, глядя на него.

– Разве Деви никогда не приходилось видеть шаловливого мальчишку во время молитв? – спросил доктор, оказавшийся ближе к ней, чем она думала. – Если так, то он счастливее меня.

Послышался смех из уважения к словам священника, но старуха не отступала от своего. – Приношу извинения вашему преподобию, но тут скрыто больше, чем мы знаем. Говорят, что от него нет никому покоя в Оквуде; иногда думают, что он сидит себе взаперти в своей комнате, а между тем, посмотрят: в кухне в колесо вертела засунута щепка, вместо сахару насыпан перец у стула подломлена ножка.

О, сэр, он совсем чудной, а то еще и похуже. Я сама слышала, как он «гоготал» на полянах у моря, так что мороз подирал по коже.

– Я скажу тебе, бабушка, что он такое, – обратился к ней серьезно доктор. – Это несчастный ребенок, у которого случился припадок в колыбели и которого, благодаря глупому суеверию, все окружающие довели до зла, сумасбродства и отчаяния. Он мой гость, и я не желаю, чтобы за моим столом говорили о нем худое.

Конечно, деревенские старухи замолчали после этого из боязни священника, но мнение их не изменилось; а Сойлас Гноэт, старый матрос на деревянной ноге, был настолько смел, что даже ответил: «Да, да, сэр, вы, духовные и господа, не верите ничему, но вы не видели того, что я видел своими собственными глазами…» – и после такого вступления началась длинная история о его столкновении с сиреной, перемешанная с летучим голландцем, битвою с маврами и т. д., обыкновенно потешавшая публику за воскресными обедами.

Когда м-рис Вудфорд поднялась наверх, ее встретил их слуга Николас, объявивший, что пусть она ищет кого другого ходить за этим порченым, а что он больше не подойдет к злобной твари, и он показал ей распухший палец, ужаленный осою, которую Перегрин незаметно посадил на край своей пустой тарелки.

Как могла, она успокоила гнев обиженного слуги и дала его лекарство; потом она вышла к своему пациенту, в глазах которого опять мелькала злобная усмешка. Не желая начинать разговор, она только спросила, понравился ли ему обед, и села с книгою в руках. На лице ее было серьезное, грустное выражение, и после краткого промежутка, во время которого мальчик сидел с беспокойным видом, откинувшись на подушки, он, наконец, воскликнул:

– Все это ни к чему; я ничего не могу сделать. Такая уж моя природа.

– В природе многих мальчиков – быть зловредными шалунами, – отвечала она, – но с Божьею помощью они могут исправиться.

Тут она стала читать вслух. Она только что купила перед тем у разносчика первую часть «Странствий Пилигрима» и была рада, что у нее оказалась под рукою такая книга, одинаково привлекательная для всех религиозных партий. Перегрин сразу подпал под очарование этой удивительной книги; он слушал внимательно и просил продолжать чтение, потому что, вследствие головокружения, еще был не в силах читать сам.

Он был поражен, что это видение приключений христианина зародилось в мозгу того самого медника, слушателей которого он разогнал своею безобразною шалостью.

– Он принял бы меня за одного из тех злых духов, которые преследуют христианина.

– Нет, – сказала м-рис Вудфорд, – он назвал бы тебя христианином, утопающим в болоте отчаяния, и который вообразил себя одним из населяющих его гадов.

Он ничего не ответил; но вел себя после этого так хорошо, что на следующий день м-рис Вудфорд решилась привести к нему свою маленькую дочку, после того как он дал ей торжественное обещание, что не будет обижать ее!

Анне не особенно нравилось предстоящее свидание.

– О, не оставляйте меня одну с ним! – сказала сна. – Вы не знаете, что он сделал с своею собственною кузиною, м-рис Мартою Броунинг, которая живет у своей тетки в Эмсворте. Он незаметно привязал волосок к ее рюмке и опрокинул вино на ее новое платье, и тетка высекла ее за это; хотя она и не сказала, что это его штуки, но он продолжал преследовать ее по-прежнему; его брат Оливер узнал, что это он и отколотил его; как вы знаете, Оливер должен потом жениться на м-рис Марте.

– Мое милое дитя, где ты слышала все это? – спросила м-рис Вудфорд, отчасти пораженная всеми этими россказнями из уст ее обыкновенно сдержанной дочки.

– Мне сказала Люси, мама. Она слышала это от Седли, который говорит, что нет ничего удивительного, если он так отделал Марту Броунинг, потому что она безобразна, как смертный грех.

– Перестань, Анна! Такие слова непристойно говорить маленькой девице. Этот бедный мальчик не знает, что такое ласки. Все были против него, и потому он вооружен против всех. Я желаю, чтобы моя маленькая дочка была справедлива к нему и не раздражала его, выказывая к нему презрение, как то делают другие. Мы должны научить его, как быть счастливым, прежде чем мы его научим быть добрым.

– Я попробую, – сказала девочка, глотая слезы; – только, пожалуйста, на первый раз не оставляйте меня с ним одну.

М-рис Вудфорд обещала исполнить ее просьбу; вначале мальчик лежал безмолвно, рассматривая Анну, как будто это была какая-нибудь диковинная игрушка, которую ему принесли напоказ, и потребовалась вся ее твердость, почти граничившая с героизмом, чтобы не расплакаться под пристальным взглядом этих чудных глаз. Но м-рис Вудфорд отвлекла его внимание, вынув ящик с бирюльками и, увлекшись игрою, дети лучше познакомились.

На следующий день м-рис Вудфорд оставила их одних за этою же игрой, и Анна успокоилась, видя, что Перегрин не затевает своих штук. Она выучила его играть в шашки, хотя, может быть, такая фривольная игра и не допускалась в строгом Оквуде.

Вскоре после того они так развеселились, что добродушный д-р возликовал, слушая впервые веселый смех мальчика вместо его злобного «гоготанья».

Временами между детьми происходили забавные разговоры. До Перегрина как-то дошло королевское предложение – взять его в пажи – и он был сильно возмущен отказом отца, который он, естественно, приписывал нетерпимости и ненависти последнего ко всему приятному. Он доверил теперь все свои горести и стремления Анне, также бывшей не прочь променять мрачные стены Порчестера с его скучным заливом на веселый Гринич, где она прожила несколько лет со своим больным отцом, тяжко раненным при Соутвольде, благодаря чему от него ушел дворянский титул. Об этом факте Анна никогда не забывала, хотя ей в то время было всего несколько недель, и она услышала о нем только впоследствии от других. Отец же ее нисколько не жалел, что его миновала эта связанная с лишними расходами почесть и даже не особенно радовался тому обстоятельству, что воспреемником его маленькой дочери был принц королевской крови.

Маленькая Анна была любимицей старых моряков, товарищей ее отца, играла с детьми Эвелин под тисовыми изгородями в Сэз-Корте; не раз ее брали в Лондон смотреть на процессию лорда мэра и на придворные праздники. Она попадала даже иногда, в качестве забавной игрушки, во дворец к герцогиням Мери и Анне, ее не раз целовал их отец, герцог Йоркский, называвший ее хорошенькой куколкой, и как-то раз она даже принимала участие в большой игре в жмурки с их добродушным дядей – самим королем, которого она поймала своими руками.

Она была в совершенном неведении о зле, и понятно, что ей казалось восхитительною ее прежняя обстановка: с другой стороны, Перегрин, хотя и воспитанный в строгом пуританском семействе, в четырнадцать лет знал не многим более ее о значении тех пороков и порче нравов, которые постоянно громил в библейских выражениях его отец, и потому ему казалось очаровательным именно все то, против чего восставал последний. И эти дети строили вместе воздушные замки в связи с придворной жизнью, о которой они в сущности не имели никакого понятия.

Но зато Перегрин был знаком во всех подробностях с жизнью другого двора – короля Оберона и королевы Маб. Трудно было сказать, насколько эти сведения были почерпнуты от Мол Оуенс и из народных сказок и насколько тут участвовала его собственная фантазия. Когда, по его словам, он был близко знаком с фантастическим Типом, Нипом и Скипом, и рассказывал, как он поймал длинноногого комара, чтобы воспользоваться его ногами для обороны, или подробно описывал ужасное сражение между двумя армиями эльфов, сидевших на кузнечиках и сверчках, вооруженных копьями с остриями из пчелиного жала, – она только восклицала: «Неужто это все правда, Перри?». Он подмигивал ей при этом то своим зеленым, то желтым глазом, так что она совсем терялась. Когда он рассказывал ей, как он клал живую осу в башмак неряхи горничной, это казалось ей вероятным, хотя вряд ли было достойно такого торжествующего смеха; но когда он сообщил ей, как с фонарем в руках он бегал ночью по грязному прибрежью, изображая блуждающий огонь, и как он навел на мель суда и засадил в непролазную грязь ехавших верхом путешественников, Анна только широко раскрывала глаза и смотрела на него с неподдельным ужасом, как очарованная. Под влиянием того таинственного детского страха перед самыми невероятными вещами, она верила сначала, что Перегрин действительно находится в близких отношениях с этим подземным народом, и благодаря этому он держал ее в каком-то очаровании, отчасти привлекающем, отчасти отталкивающем, и она чувствовала, что должна волей-неволей повиноваться ему и следовать за ним, особенно когда он останавливал на ней свои странные глаза.

Она ничего не сказала об этих разговорах матери.

Она помнила, как та выговаривала ей за повторение нянькиной басни об оборотне и за то, что она чуждалась его; этого было совершенно достаточно для сдержанной и впечатлительной натуры девочки, чтобы держала в себе все эти истории, которые ее мать сочла бы пустыми сказками, и за которые им обеим только бы досталось от нее.