Опергруппа, на выезд!

Г. Баунов Дятел терпит крах

— Вот так, гражданин начальник. Нету фактов-то, нету! Извиняюсь, придется вам меня того — на волю, как говорится, тю, тю…

Дятел, нагловато ухмыльнувшись, нетерпеливо заерзал на стуле, бросил настороженно-выжидательный взгляд на сидевшего напротив него сотрудника уголовного розыска.

Леонид Федорович опять промолчал. Кто бы знал, каких усилий стоит сейчас ему вот это внешнее спокойствие! «Выдержка и еще раз выдержка, — внушал он самому себе. — Один неверный шаг, невпопад брошенное слово и кто знает, как пойдет дело, не порвется ли та единственная невидимая, казалось бы, ниточка, которая наикратчайшим путем ведет к раскрытию преступления».

— Нету фактов-то… — принялся было опять за свое Дятел, но неожиданно для самого себя осекся, притих.

Какие глаза у этого из розыска! Светло-голубые. Они смотрят и будто пронизывают насквозь. Они знают все, не спрячешься от них.

По телу Дятла пробежал неприятный холодок. Он опустил голову, вяло, словно нехотя, поежился.

И вообще странный какой-то. Не выходит из себя, не торопится с заключениями. Если бы не эти глаза — Дятлу показалось, что в этот миг они были иронически осуждающими, — не это выводящее из равновесия хладнокровие, то неизвестно, чем бы все кончилось. А сейчас словно обожгло: «Выкручусь ли!»

Дятел почувствовал вдруг, как в нем что-то надломилось, ощутил в теле слабость. «Возьми себя в руки, дурак! Чего испугался», — зло выругал себя.

…«Ошибки быть не должно. Это он, — думал в это время Леонид Федорович. — То напускное безразличие, то ничем не оправданная бравада. Едва различимое подергивание век. Затаенный, упорно скрываемый страх. И приметы, показания. — Леонид Федорович придвинул к себе протоколы снятых ранее допросов. — Улики есть, но… Надо, чтобы все окончательно решилось сегодня. Только не торопиться. Выждать, когда… Ты полагаешь, что он? — мысленно спросил самого себя и тотчас же ответил: — Он «приоткроет» себя. Когда? Скоро, жди…»

За окнами улица жила своей жизнью. Светило солнце, блики его весело играли в окнах соседних домов. Пробегали мимо машины, шурша шинами по асфальту. Куда-то спешили люди: сюда долетали приглушенные обрывки их разговоров, смех. А в небольшом кабинете с полуспущенными шторами стояла напряженная тишина. Шло время, и каждая секунда гулко стучала в висках.

— Ну так как, гражданин начальник? — не выдержал Дятел. — Какие вопросы задавать будешь? Задавай, ну! Чего молчим? — Он жадно облизал пересохшие губы.

— А ты говори… Аркадьев, — спокойно произнес Леонид Федорович. — Вот ты заладил одно — про факты: мол, нет их у нас. Есть, Сергей Петрович. Так ведь вас, кажется? Не в фактах дело. О другом думаю, как ты дошел до жизни такой.

— Какой? — встрепенулся Дятел. — Пью, что ли? А кто не пьет. Если о работе — устроюсь. Слово даю. Жизнь моя пошла нескладно — верно. Сам виноват, сам себе и судья.

По всему видно: Дятел искал снисхождения.

— От человека все зависит, Аркадьев. Не всякий согласится свое доброе имя на кличку сменить, — Леонид Федорович сделал паузу. — Больше скажу, не каждый способен… Понял?

Лицо Дятла напряглось.

И снова молчание. Леонид Федорович в упор посмотрел на Аркадьева.

— Под чужое влияние попал, да?

— Это я-то! — неподдельно возмутился Дятел. — Да я сам кого хошь! — Он осекся, бледность покрыла его щеки…

— С этого и началось, а вернее, этим все и кончилось, — заключил Леонид Федорович, вспоминая этот эпизод из своей практики оперативного работника. — Не знаю, уязвил ли я его самолюбие, или необычайность моего тона подействовала, или почувствовал: карты биты, все одно от расплаты не уйти — во всем сознался, как есть.

— А что было? Что совершил Дятел?

— Ограбление с применением оружия…

Мне показалось, уж слишком буднично были произнесены эти слова. А Леонид Федорович, о чем-то на секунду задумавшись, добавил:

— У каждого из них свой «почерк», своя психология, и не так-то просто… Нелегко подчас.

Нелегко — один раз, второй, третий. А если так всегда, если постоянно, всю жизнь, как у него, с кем мы сейчас ведем разговор. У человека, внешне похожего скорее на ученого или артиста с крупной и белой от преждевременно поседевших волос головой.

Леонид Федорович Ровенков работает там, где в острой бескомпромиссной схватке сталкиваются добро и зло. Там, где идет борьба за честь и достоинство личности. На посту мужества!

— Разрешите! — голос вошедшего выдавал сильное волнение. — Он здесь.

— Кто? — вопросительно посмотрел на дежурного милиции Ровенков. И сразу же осенило: — Пахан!

— Так точно. Только что видели его на берегу Которосли. — О Пахане хорошо знали: совершил несколько преступлений: кражи, убийство. В последнее время пребывал «в бегах»: каким-то образом скрылся из мест заключения. Предполагали, может, наведается в «родные края».

Несмотря на это — впечатление неожиданности. Надо действовать сразу, тотчас же! «Впрочем, к этому пора и привыкнуть».

Вышли к берегу реки. Осмотрелись: вокруг как будто ничего. Вдруг Леонид Федорович резко обернулся: тут же из-за небольшого куста метрах в шести-восьми раздался выстрел. Пуля просвистела где-то возле плеча. Счастливая случайность!

Пахана взяли в тот же день в районе станции Козьмодемьянск. При первой «встрече» ему все-таки удалось удрать. Хорошо, получили информацию: подозрительный человек, такой-то и такой-то, — по описаниям приметы совпадали — купил в кассе железнодорожного вокзала билет на поезд ростовского направления…

Дятлы, паханы, косые и прочие — сколько их у него в памяти — тех, кто пренебрег человеческой совестью, встал на грязную обочину, отгородил себя от общества, сам лишил себя счастья. Сколько раз вступал с ними в открытые и скрытые, прямые и глубоко психологические поединки Ровенков, один из старейших работников уголовного розыска Ярославля, прошедший путь по службе от рядового сотрудника до подполковника.

…Леонид Федорович сначала продвинул пешку, а затем сделал ход конем. Улыбается, словно бы извиняясь за доставленные партнеру неприятности:

— Кажется, вам мат.

Я слышал от коллег Ровенкова — шахматы его страсть, готов играть в любую свободную минуту.

— Они тренируют мысль, дают голове хорошую нагрузку, — поясняет Леонид Федорович.

Впрямь, бесчисленно количество ходов, множество самых сложнейших и неожиданнейших ситуаций заключает в себе шахматная доска. Ну, а его, Ровенкова, работа — не то ли примерно самое? Тут нельзя без таких качеств, как эрудиция, способность глубоко и всесторонне анализировать, логически точно мыслить. Ведь приходится решать задачи сразу со многими неизвестными. Причем решать быстро, оперативно и даже рисковать собственной жизнью. «Нелегко», — сказал сам. Так где тот изначальный смысл, заставляющий его любить свою профессию, быть преданным ей, и которая, как и любое другое дело, требует максимальной отдачи сил, самого настоящего творчества?

…Она так и представилась:

— Зашла поговорить по душам.

— Пожалуйста, прошу садиться.

Леонид Федорович внимательно слушал молодую женщину и думал: разумеется, в чем-то она права. Но ведь всякая профессия по-своему распоряжается человеком. Что поделаешь? Обязанности, долг. Надо исполнять их по душе. Конечно, для нее лучше, если ее муж, подчиненный Ровенкова, недавно поступивший в отдел, возвращался бы каждый раз домой точнехонько, минута в минуту, работал «от» и «до». Но служба. Раз нужно — вызывают и в ночь. Беспокойно! Но по-другому невозможно.

Понимающе качает головой:

— Да, да, бывает, — и очень доверительно, как-то по-домашнему, рассказывает: — Вера Алексеевна, жена моя, случалось, ох как прорабатывала меня! Попадал под горячую руку. Дескать, квартиру забросил, редко детей видишь. А разве все объяснишь? Сейчас не то что привыкла, знает: иначе-то отцу, мне то есть, — нельзя. Служба у него — милицейская.

Вздохнул:

— Да и годы не те, выросли и сыновья. Один, Вячеслав, в армии служит, другой, Владимир, — тот недавно демобилизовался. Сейчас на моторном работает.

Леонид Федорович откинулся на спинку стула, поглядел на часы. «Ого, вот видите!» — улыбнулся не без лукавинки, лучиками сошлись морщинки возле глаз, и закончил свою мысль:

— Помните, у Маяковского, Это он писал о дряни и ерунде, которые все еще ходят по земле и которых надо скрутить. Этой дряни становится все меньше. Но пока она есть, существует, мы очень нужны обществу, людям…

Часто ли мы, беря, скажем, в магазине свежий, вкусный хлеб, задумываемся над тем, что в нем, в этом хлебе, неустанные заботы земледельца, его беспокойный труд: ведь все начинается с маленького зернышка, брошенного в заботливо ухоженную землю. Столь же естественно, как хлеб, как воздух, представляется нам порядок вокруг нас. Нежно шепчутся влюбленные. Приветливо встречает тебя по утрам заводская проходная. Не им ли, людям в милицейских шинелях, в значительной степени обязаны этим?

Людям, которые ведут большую, кропотливую, нередко невидимую для многих из нас работу. Надежным стражам правопорядка, нашей социалистической законности. Значит, труд их сопричастен ко всему — и к машинам, созданным руками рабочего, и к радости новоселов, и к открытию ученого, и к стихам, написанным в минуту вдохновения поэтом.

— Сколько мы с ним вместе? Давно уже. Удивительный человек наш Федорыч — так мы его между собой называем. Шутка ли, все эти годы проработать на одном месте, в Красноперекопском районе. Пришел работать в милицию после службы в армии. Дело отлично знает. Нет, пожалуй, ни одного преступления, в раскрытии которого Леонид Федорович не принимал бы самого непосредственного и активного участия. — Заместитель начальника Красноперекопского районного отдела милиции начал перечислять операции, в которых, как он сказал, проявился талант Ровенкова… Операции, многие из которых по своему характеру, по фабуле, методам их проведения могли составить честь лучшим образцам детективного жанра.

— Да он для уголовного розыска родился! — продолжал Марат Наумович Зайденшнир.

— Если хотите, все мы здесь в той или иной мере его ученики. Он пример во всем и как работник, и как коммунист. Не раз избирали его членом партийного бюро… Словом, когда Ровенков здесь, с нами, все будет сделано как положено. Можно быть спокойным.

Сам Леонид Федорович относится к этому несколько иначе.

— Почему все время вы говорите — Ровенков, Ровенков. Я не один. Это работа многих. У меня достаточно помощников. — И, как бы стараясь перевести разговор в другое русло, предлагает:

— Что, еще одну партию в шахматы?

…Поселок Дядьково инспектор Леонид Михайлович Морозов изучил, кажется, как свои пять пальцев, исходил его вдоль и поперек. Многие жители ему знакомы в лицо. И однако же не всегда доволен. Кое-что порой и ускользнет из его поля зрения, бывают еще непредвиденные «чп».

А как советовал Ровенков, чему учил? В нашей работе, говорил он, самое главное — профилактика, недопущение правонарушений. Ну, а коль произошло что-то — непременно найди виновного. Достань хоть из-под земли. Безнаказанность только поощряет. Что нужно для дела? Личные качества? Безусловно. Но их недостаточно. Тесный контакт с общественностью, с людьми — в этом наш успех, наш авторитет. Хорошо знать свой участок, свой микрорайон.

Вот ведь человек! Советует, будто рассуждает сам с собой, в голосе никакой назидательности, ни тени превосходства. Всегда подтянутый и внимательный. Любит дисциплину, требователен к подчиненным, но никогда никакой горячки. Не от того ли, что характер такой, от опыта, от того, что многое знает. Сам признавался: читает все, что под руку попадает, и добавлял — Чехов, Достоевский, Толстой — самые любимые. Почему? Человек в их книгах живой, невыдуманный. Правда жизни, искусство в их книгах. Глубокий психологизм. Вот что подкупает.

Да, не бывает у него «авралов» в работе. Такое сложилось общее мнение: преступника Ровенков видит на расстоянии. Что там какой-то знаменитый Мегрэ! В делах обстоятелен, взвешивает все «за» и «против», учитывает советы, предложения, версии других сотрудников. А все в конечном счете подчиняется его воле. Он будто опытный режиссер отыскивает оптимальный вариант — единственный из многих возможных, находит соответствующих исполнителей для решения оперативного замысла, и действие развивается динамично, приближаясь к своему закономерному финалу: «Преступление раскрыто!»

…Теперь он боялся всего. Стука калитки возле дома, обнесенного частым палисадом. Ночной темноты. Поскрипывания шагов за окном, к которому он нервно приникал, с опаской поглядывая в узенькую щелочку занавески на улицу, стараясь определить, что там… Казалось, жизнь для него перестала существовать, она умерла вместе с ее заботами, радостями и огорчениями, с запахами чистого свежего воздуха, который он любил вдыхать жадно, полной грудью, выходя утром на работу, со смехом детей, музыкой концертов, раздававшейся из приемника по вечерам. Тогда он был обыкновенным человеком — и это было так хорошо — сейчас он утратил это ощущение — ощущение свободы мыслей, чувств, действий. В нем остался только леденящий душу трусливый страх за себя, за то, что его все-таки в конце концов выведут на чистую воду, за очень жесткое преступление, которое он, поддавшись нечеловеческому, звериному порыву, совершил. Этот страх, поселившийся в его глазах, он старался упрятать поглубже, ничем не выдавать себя в разговоре с людьми, женой, своими дочерьми. Он опасливо выжидал. И казалось, время работало на него — уже миновал месяц, второй с того самого страшного дня. «Авось пронесет, все как-нибудь обойдется», — эта мысль на миг приносила вздох облегчения, но не успокаивала, не освобождала от тягостных, изнуряющих сердце дум.

Она, эта мысль, придавала чуточку уверенности и тогда, когда в дом наведывался сотрудник милиции. Первая встреча с ним — о, это было так жутко для него — казалось, могла решить сразу все.

— Здравствуйте, вы Чащобин Петр Сидорович — так вас именуют? — произнес он спокойным, неторопливым голосом. — Давайте познакомимся. Я Ровенков, из уголовного розыска.

Тогда ему стало плохо, оцепенев, он почувствовал, как тошнота подступает к горлу из-за того, что вот сейчас он не выдержит, сдастся, признается, и будет все кончено.

— Значит, сказать вы ничего не можете. Ничего не знаете? — спросил Ровенков.

— Нет, — собравшись с силами, ответил Чащобин. — Последний раз я видел ее дня три назад. Как будто бы она собиралась навестить родственников.

— Ну, хорошо. Извините за беспокойство.

Ветеран милиции бывший начальник паспортного отдела УВД А. И. Иванов.

Ветеран милиции бывший начальник ОБХСС УВД С. Н. Попов.

Сейчас Чащобину уже несколько привычнее встречаться и разговаривать с Ровенковым. Первая опасность прошла стороной, и он чуточку осмелел. «Дай бог, все обойдется». Чащобин знал: поиски преступника ведутся уже третий месяц — и пока безрезультатно. …А они все это время отрабатывали самые различные версии — одну за другой, пытаясь как можно скорее напасть на верный след, решить задачу со многими неизвестными. Леонид Федорович Ровенков и его коллеги по уголовному розыску — Леонид Михайлович Морозов и Марат Наумович Зайденшнир — им поручили это дело — знали только одно: врач Воробьева, уйдя три дня назад вечером из дома, в котором она снимала небольшую частную комнатку, обратно не вернулась. Не появлялась она эти дни и на работе. Словом, человек исчез. Куда? Каким образом? Об этом никто не мог сообщить ничего вразумительного — ни хозяева дома, где проживала Воробьева, — мать с сыном, кстати, снискавшим репутацию человека с дурными наклонностями, ни ее родственники, ни сотрудники больницы, в которой она работала.

Неизвестное должно стать известным. Обязательно. Они — трое — не прекращали поисков, перебирали все новые варианты, выходили на места, опрашивали многих людей, выдвигали свои точки зрения, сопоставляли их. Для них это была обычная будничная работа — трудная, требующая большого напряжения ума, воли, сметливости. Ради выяснения истины, высшей справедливости, ради порядка, где не должно быть места тому, что мешает этому порядку, нарушает спокойное течение жизни.

— Итак, что же мы все-таки имеем? На чем остановились? — Ровенков прошелся по кабинету, глядя в темный проем окна. Сегодня на небе не было звезд, уличные фонари, очертания соседних домов еле проступали через белую пелену. На улице валил плотный снег. Снежинки, завихряясь от ветра, шумно ударяли в оконное стекло, отскакивали, падая вниз. «Опять дворники ворчать будут, — подумал Ровенков. Тут же мелькнула мысль: — А хорошо бы сейчас в домашнее тепло, стакан крепкого чая».

Потом снова уселся за стол, подперев, по обыкновению, голову руками.

— Конечно, здесь не несчастный случай, — нарушил молчание Морозов. — Все возможные пути — домой, на работу, к родным, по которым автобусом, троллейбусом, пешком могла следовать Воробьева, обследованы. Осмотрены канализационные люки. Из больниц города получена справка — такая к ним не поступала. Так где она? Самоубийство? Тогда где? Почему?

— Не думаю, — сказал Ровенков. — Кстати, и наши предположения о преступлении на почве ревности вряд ли имеют под собой веские основания. Да, как мы уже знаем, знакомый из Кинешмы приезжал накануне в Ярославль, встречался с ней. Но и только. Беседовал я с таксистом, который поддерживал связи с Воробьевой, но, увы, и этот наш вариант не подходит. За город с ней не ездил и никого там, естественно, не убивал. Представьте, хорошим оказался парнем, симпатичным таким.

Леонид Федорович, помолчав немного, спросил:

— Вы говорите, что к Воробьевой забегал парнишка. Я беседовал с ним и его матерью, они в свое время жили с Воробьевой, потом переехали в центр города на новую квартиру. Парнишка приехал, чтобы сказать врачу: мама больна, ей плохо. Посмотрела бы.

— Ну и что?

— Воробьева выполнила просьбу. Выписала лекарство. Вот рецепты. Пробыла там до семи часов вечера, ушла — и… Они, кажется, последние, кто видел ее в этот день.

— Да-а, — раздумчиво произнес Ровенков. — Такие-то наши дела. И все-таки танцевать нам надо от печки, — добавил он. — Понимаете — «микрорайон», Там, сдается мне, начало и концы.

…Труп Воробьевой был найден самым необычным образом. Во дворе дома Чащобина. Из-под снега, обильно посыпавшего землю в те дни, а теперь осевшего, выбился кусочек полы. Экспертиза установила: женщина убита.

…Чащобин встретил Ровенкова и на этот раз со сдержанной приветливостью.

— Проходите. Присаживайтесь.

— Спасибо. Как жизнь, Петр Сидорович?

— Живем. Ничего. Жена, правда, вот выздоровела. Теперь мне полегче, дети по-прежнему в школу ходят. Старшая пятерку сегодня в дневнике принесла.

— Ну и ладно.

— А у вас что хорошего? — В свою очередь поинтересовался Чащобин. — Есть новости?

— Новости, говорите? — спокойно произнес Ровенков. — Есть.

Чащобин насторожился. Лицо его заметно побледнело. Он молча, выжидающе уставился на гостя.

— Одевайтесь, гражданин Чащобин. И, пожалуйста, спокойно.

А перед этим они опять все трое у себя в отделении милиции взвешивали все шансы «за» и «против». Теперь уже было гораздо проще, чем раньше. Они уже держали в руках ту нить, которая вела к раскрытию преступления. У них были уже кое-какие аргументы, у них было еще одно очень сильное оружие — без которого на их работе нельзя — логика, подкрепленная вещественными доказательствами и богатой интуицией, учитывающая буквально все нюансы.

— Попытка ограбления? Нападение хулигана? В данном случае это исключается. Преступление совершил Чащобин. Это он, — повторил Леонид Федорович. — Почему? В нескольких словах объясню: неуравновешенность его поведения — раз. В то время жена его находилась в больнице. Соседи, жившие в доме Чащобиных, освободили комнату, переехали на другое местожительство. Она пустовала. Дальше, нам известно, что хозяйка у Воробьевой женщина довольно сварливая. Она нередко ссорилась со своей постоялицей, когда та задерживалась, поздно возвращалась домой, неохотно отпирала дверь. И тогда Воробьева, как мы знаем, нередко заходила в соседний дом, к Чащобиным, гостила у них. Можно согласиться, что так произошло и на этот раз. Теперь представьте: Воробьева, которую хозяйка не пустила в дом, решила заглянуть, ну хотя бы погреться, к соседям. Хозяин встречает ее, как всегда, радушно. При этом предлагает: «Пожалуйста, у нас целая комната свободна, хоть ночуйте в ней». Та принимает предложение. Дальше события развиваются банальным образом. Чащобин добивается у Воробьевой близости, та решительно отвергает домогательства. И тогда Чащобин применяет силу. И вот вам печальный финал…

Как потом выяснилось в ходе следствия, так оно и произошло в действительности. Чащобин, чтобы замести следы преступления, ночью вырубил в сугробе яму, куда стащил труп. Обильные снегопады, шедшие несколько дней кряду, помогли ему оттянуть время расплаты за содеянное, осложнить работу сотрудников уголовного розыска…

— Ну что ты будешь делать! — начальник отдела уголовного розыска областного управления внутренних дел вновь перечитывает список сотрудников, представленных к поощрению.

— О чем ты? — откликается Геннадий Максимович Симонов.

— Все о том же. Опять Ровенкова нет.

— Узнаю его, — улыбается Геннадий Максимович. — Налицо явное злоупотребление своим служебным положением!

— Каждый раз вычеркивает себя из списков, — мол, при чем здесь я. То, что поработали хорошо, — заслуга общая, коллективная.

— Очень скромный человек, — произносит Симонов. — Можно только порадоваться за Леонида Федоровича: награжден орденом Трудового Красного Знамени. Заслужил.

— Мало надеть шинель, — говорит Леонид Федорович, — к нашей милицейской профессии надо иметь, я бы сказал, особую склонность, призвание. Представьте, с кем мы имеем дело, — станет ясно… Нашему брату важно не утратить самообладания, не огрубеть чувствами, чтобы не сместилась в сознании оценка реальных ценностей. Отзывчивость, чуткость, глубокая вера в человека — это при нас должно быть постоянно.

Леонид Федорович помолчал, потом сказал:

— Люди милиции — люди бескорыстные, суровые реалисты и одновременно возвышенные романтики. Ничего нет для нас святее, чем надежно служить народу.

Сейчас Леонид Федорович на пенсии. Более двадцати лет отдано оперативной работе. Последнее время был в должности заместителя начальника Красноперекопского отдела милиции. Можно бы на «действительной» находиться и еще. Но здоровье, что поделаешь… Пошаливает то тут, то там. И вместе с этим разве усидишь дома. Если ты любишь горячо свою профессию, когда твои товарищи за работой, если ты им нужен, нужны твой богатейший опыт, твои советы.

Леонид Федорович Ровенков постоянно выполняет задания управления внутренних дел. Делает то, что делал всю свою жизнь.

Значит, он в строю.