Опергруппа, на выезд!

А. Ваняшова Золото и картечь

В тридцать пятом июль пришел с грозами, дождями. Размесил все дороги. Из Закобякина в Любим, на совещание, участковый инспектор Михаил Георгиевич Михеев ехал верхом, не торопясь. Майка, легкая, длинноногая, серая в яблоках лошадь — все сорок пять километров месила грязь. Да и сосунок ее донимал — двухнедельный рыжий жеребенок, шустрый и игривый, потом сомлевший, он то и дело тыкался в материнский бок, мешал…

Когда к началу совещания Михеев вошел в зал и сел у окна, усталость его была незаметна. Михеев был сильным, выносливым, молодым. Сидит, корпус прям — так сидят прошедшие военную выучку люди, слушает, пишет что-то в блокнот, разложенный на планшетке. А потом уставится в дождевые разводы на оконном стекле, взъерошит темно-русые волосы, будто увидит и вот-вот найдет что-то ускользающее от него, как эти дождевые ручейки.

— Опять про церковную утварь задачу решаешь? — толкнув его в бок, спросил Леонид Румянцев, участковый Шильпуховского участка, — Пречистенскую церковь совсем раздели. Дерзко работают. И концы ловко прячут. А может, как в Нагорском, уже и ниточка тянется?

Михеев приложил палец к губам, дескать, совещание идет. Но вопрос вывел его из задумчивости. Он медленно рисовал в блокноте странные физиономии с глазами-щелками, фигурки, разбегающиеся от милицейского свистка… За длинную дорогу еще не все передумал.

Шла массовая коллективизация, и то тут, то там показывали свое злобное лицо враги колхозов — кулаки или замаскированные недобитки контрреволюционной своры Савинкова и «зеленых» банд Озерова. Хватало и любителей чужого добра, грабителей, убийц.

Леонид Румянцев хорошо знал михеевские заботы. До того, как переехать в Закобякино, Михеев работал инспектором в Шильпухове и ему, Румянцеву, передал свой участок, ввел в курс дел, уже давних и тех, что еще не были раскрыты. Случай в Нагорском они расследовали вместе. У местного пастуха, человека бедного и многодетного, украли четыре мешка пшеницы. Кто? Возникали и проверялись разные версии. Михеев ездил по деревням, беседовал с людьми, искал зацепку. У деревни Перья, на берегу реки Костромы разговорился с перевозчиком, увидел — в травяной лунке задержала морду собака, нюхала, лизала что-то. Присмотрелся — кровь! Где брызгами, где бусинками бежала кровавая цепочка по песку, по траве… Ищи, Джек, ищи!.. Не иначе, засекла ногу лошадь. Не на той ли лошади увозили зерно? Ищи, Джек!

Джек, черный с подпалом доберман-пинчер, уверенно шел по следу. Он привел Михеева к самому дому. При понятых — троих деревенских мужиках — участковый приказал хозяевам не трогаться с места и произвел обыск. Пшеницу нашли тут же, в подполье, четыре мешка, мешок к мешку, ни одного зернышка не обронено. Украли ее у пастуха братья Жаровы, зажиточные и вроде бы смиренные люди. Невозмутимое спокойствие и равнодушие хозяев тут же исчезли, а Михеев задумался: зачем братьям Жаровым пастухово зерно? У самих закрома полны, ломятся от зерна, так от чужих голодных ртов последнее отняли. Михеев запомнил громадные, узловатые руки братьев, вздувшиеся в ненависти жилы. Натура кулацкая? Нет, не кулаки они. А вот поди ж ты, живуча подлая страсть к копилке, захлебывается человек, безумным становится.

В Нагорском рассказали о смекалке и чутье Михеева, люди поверили в то, что этот человек поможет им жить легче, радостнее, оградит от зла и обид. Они разглядели беспокойную душу Михеева, поняли его сердце.

От отца своего, Георгия Александровича, питерского рабочего, Михаил унаследовал честность и неподкупность, требовательность к себе и уважение к людям, готовность верой и правдой служить народу. Михаил и сам поработал в Питере «в мальчиках» у купца Морозова, воротилы из бывших любимских кулаков, и узнал бедность, бесправие и нищету.

М. Г. Михеев.

Сколько вдов и сирот нашли у него помощь! Одним он хлопотал пенсию, другим добивался помощи в ремонте дома, у третьих детей отправил учиться. Как он жалел, что сам не получил настоящего образования! Приходская школа дала невеликий запас знаний, но Михаил Георгиевич много читал, каждый день внимательно просматривал, от строки до строки перечитывал «Правду», любил «Рабочий край», свою любимскую газету «Северный колхозник». Учился бдительности. Бывало, и беседы проводил о «текущем моменте» и международном положении.

— Враги наши, — говорил он, — коварны.

Единоличники в том году еще имели за собой почти четверть посевных площадей. Им давался определенный план сева, однако некоторые под влиянием кулаков отказывались сеять, чтобы не сдавать зерно государству.

У крестьянина Ефима Гасникова была в хозяйстве лошадь, корова, другой скот, семена. Дети взрослые, помощники. А принять план посевной отказался: «Не буду сеять и все! Сажайте!»

— Злостный саботаж? — думал Михеев. — Или другое? Надо ли передавать дело в суд? Мужик-то работящий.

И Михеев беседовал с Ефимом — как друг, не как официальный представитель власти. И потом радовался, когда, засеяв свой клин, Ефим писал заявление: «Как уберу урожай, прошу принять в колхоз «Красная заря». Передам артели и тягло, и зерно…»

А Егору Кузнецову в приеме в колхоз отказали — надел велик. Егор подал заявление вторично. Рассмотрели правленцы «Красных полей» Егорову бумагу во второй раз и решили: «Вырастишь и сдашь весь лен высоким номером — посмотрим». Лен не удался Кузнецову. Он продал лошадь и купил другую — поплоше. На вырученные деньги приобрел хороший лен. Опять не приняли. Почему, спросили, хорошую лошадь продал? В колхозном хозяйстве хорошие лошади нужны.

— Что мне делать? — спрашивал Егор. — Без колхоза мне нельзя. Сыновья заели.

И Михеев шел к председателю «Красных полей» Капустину, убеждал его: «Крестьянину-середняку — место в колхозе», переламывал железный характер председателя, считая и долгом своим, и правом, и святой обязанностью участвовать в крестьянских судьбах не только по букве инструкции, а видеть жизнь, события, людей — шире.

А тут Настя пришла с жалобой из соседней деревни.

— Михаил Егорович! Без хлеба сидим. А мальчонку кормить надо! — она всхлипнула. — Помогли бы, мне лементы нужны…

— Какие алименты? — не понял Михеев.

— На Митьку моего лементы. Лексеич говорит, не заикайся, мол, а Митьку-то он прижил, ей-ей, он!.. Денег не дает, а боится, что расскажу. Помогли бы, Михаил Егорович, бесхлебные мы…

— Вот тебе и Тихомиров, — подивился Михеев. — Вот тебе и председатель Поддубновского сельсовета. За авторитет переживает. А кормить мальчишечку и впрямь надо. Поговорить с ним, что ли?.. Поднесу ему гостинец. Ничего, пущай, спесь сойдет, а то ему все нипочем, и в газете через день — лучший, передовик! Вот тебе и передовик…

— Настька? — переспросил Тихомиров и глубоко вздохнул. — Так ведь это ж — Настька, и ты, ты — поверил? Гулящая же она, стерва кулацкая, вот кто! Она к тебе с молитвой, а ты ко мне — с проклятьем?.. Эх, да что говорить, — Иван Алексеевич махнул рукой в отчаянии, и подбородок у него задрожал и заострился. — Поперек горла я у них, у кулаков да подкулачников. Куш хочет Настасья отхватить. Пауки они и есть пауки и ткут каждый день и каждую ночь свою паутину. Вокруг всей жизни нашей. Я у тебя об одном спрошу — кто будет эту паутину рвать?! Ведь не один же ты — на усталом коне, да по лесам, по болотам? Вместе надо — я, Зайцев, комсомолия и ты, участковый. Приложи ухо к земле и прислушайся. Тишина стоит, рожь спеет, наливается, земля наша родная нас греет. Мы все отдаем, нам ничего не жаль, ничего не страшно, наша земля — широкая, всех приютит. И хлебопоставки сдаем быстрее всех, и долгов по налогам нет. А им — зло-о! Им бы нашу Советскую власть губить. Пророки! Хулители!..

Михеев возвращался домой и вспоминал тихомировские слова. Корил себя за неосторожность, за торопливость. Да, Тихомиров — мужик умный, все рассудит, и в политике толк знает. Может, и впрямь Настасья напраслину возводит? Хорошо про паутину сказал и про то, что участковый — не один. Верно, не один. И колхозный председатель Зайцев Федор, и комсомольцы, и Михеев не раз ходили в рейды «легкой кавалерии», проверяли, как хранится зерно, крепки ли амбары, надежны ли сторожа. Комсомольцы жили дружно, а вот ровесника своего, Ивана Савина, не уберегли. Из Любима обоз шел порожняком — колхозники сдавали хлеб государству. Все вернулись домой, кроме Ивана и его лошади. В избе лежала больная мать, четверо малышей ждали старшенького из города. А Ивана искала вся округа. Лошадь запуталась в лесной чащобе, а возчик, Савин Иван, лежал в санях зарубленный. Стояла глубокая зима. Михеев пошел по избам. Люди хмурили беспомощные лица, отводили глаза. Он молча слушал — и уходил ни с чем.

— Напились, — объясняли ему. — Подрались, ну и поцарапали парня.

«Поцарапали», — горько кривился Михеев, вспоминая припорошенное снежком тело комсомольца Савина.

Больная, почти безумная Матрена Савина кидалась к саням, ласкала лицо и холодные руки сына, раздирающая ее мука была беспощадным судом для Михеева.

— Возьмите и меня! — шептала Матрена. — И деточек малых возьмите, ироды! Степана замучили, Ванечку порубили, нас-то зачем на белом свете оставили?..

Михеев стоял у саней, и далекое, жгучее воспоминание возвращалось к нему. …Ползут обозы, нагруженные мертвецами, стучит телеграф, надрываясь от хрипа, и не хватает у людей слов, чтобы высказать боль. Не усмирить, не успокоить это видение. Тогда, в двадцатом, из села Осека в Любим, к уездному военкомату, прошел обоз окровавленных, порубленных, изуродованных тел — то были убитые и тяжелораненые советские активисты. На Осецкую волость совершил набег лютый лесной зверь, атаман банды «зеленых» Константин Озеров. Не раз сотрясала любимскую землю озеровская лихорадка. Люди выстаивали перед голодом, болезнями, разрухой, но как устоять перед бандой Озерова, как противостоять?.. Сотрудник милиции Львов первым заметил бандитов — оборотней с документами чекистов, первым дал сигнал тревоги. Да так и застыл с открытыми глазами. Распластав руки на кровавом снежном месиве, он будто кричал: «Отомстите!» Его огненный крик унес в своем сердце Михеев, когда вскоре ушел добровольцем в Красную Армию. В жарких боях с Колчаком стоял Михеев за свою землю, сметал с ее лика нечисть и мерзость, бывал в сложных переплетах и все время видел перед собой осецкую сечу, помнил о врагах — с черными душами, тайной местью в делах и помыслах.

— Степана замучили, Ванечку порубили… — продолжала повторять Матрена…

Отец Ивана, Степан Савин, погиб, сражаясь с бандами «зеленых». Месть, великая животная ненависть к новому строю гнала бандитов на преступление, террор, насилие. Так рассудил Михеев. И следователю Николаю Елизарову, прибывшему из Любима, предложил свою версию. Убийц вскоре нашли — зарубили Степана Савина родственники «зеленых». Прошел год, бандиты понесли наказание, а мстители не унимались. Поздно вечером Михеев возвращался в Закобякино, и при въезде в село из-за сарая черной тенью обрушился на него железный лом. Лошадь рванула, сани разворотило, удар пришелся мимо, Михеев уцелел.

И вновь: «Помоги, Егорыч!»

Он помогал. Трагическое подчас соседствовало с самыми что ни на есть бытовыми заботами.

«Кто дал право издеваться мужу над женой?» — заявление участковому уполномоченному тов. Михееву М. Г. Копия: редактору любимской газеты «Северный колхозник» тов. Мартынову Т. Заявление красной женделегатки Татьяны Кузьминичны Грибовой лежало в планшете Михеева.

Еще одно заявление.

Опять Тихомиров, дался он им.

— Ты заходил бы ко мне почаще, Егорыч, — приглашал Тихомиров. — Катерина твоя за сорок километров сохнет, ты ведь, поди, по дому соскучился. А моя хозяйка угощать умеет. С деньгами у нас вот только загвоздка, не пойму, в чем дело. Ну, деньги дело наживное — сегодня нет, завтра будут.

Тихомиров работал по совместительству счетоводом в колхозе «Первое Мая». Председатель колхоза Федор Зайцев был им доволен. Однажды Тихомиров пришел к Михееву.

— Растрата у нас обозначилась, — и улыбнулся виновато. — Дело судебное. Как, погасишь эту лампаду?

Михеев насторожился. «Лампада» светила на три тысячи с лишним рублей. Приехали ревизоры. Окна в колхозной конторе мигали и по ночам. Считали — пересчитывали. Вроде все налаживалось — вкралась ошибка. Нашлись неучтенные денежные расписки.

Тихомиров работал азартно, успевал больше других. На совещаниях его ставили в пример. Хлебопоставки сдавали первыми. И Настя не появлялась у Михеева. Как-то в Любиме он встретил ее. Боты фетровые, новые, шаль пуховая. Овальный бежевый чемоданчик кладет в сани с трудом — покупки. Значит, семью устроила. Мальчишка сыт. Помог все-таки Тихомиров?..

Не раз приходилось Михееву бывать в Чернышове. Дом у Тихомирова большой, справный. Места для ночлега хватало. Не дом, а полная чаша, чувствовалась хозяйская рука, заботливый глаз.

Чаша… Когда обокрали церковь в Пречистом, Тихомиров выехал на место с участковым. Отправились в Пречистое сразу, как только мальчишка сообщил: нашел в кустах ризу, у ризы оторваны «камни» — срезаны драгоценные украшения. Там, в кустах, и подобрал Тихомиров чашу для причастия — тонко вызолоченную, украшенную гравировкой и чеканкой. По краю чаши вязью шла надпись: «Пиите от нея вси есть кровь моя изливаемая за вы за многи в оставление грехов», — прочитал Тихомиров и бережно охватил чашу ладонями. — Богатая вещь. Потеряли, сволочи… Да, в оставление грехов…

— Грехов, — усмехнулся Михеев. — Знаток! Ты лучше вокруг походи, нет ли еще чего, — и стал осматривать царапины у выломленного церковного засова, пытаясь определить форму отмычек.

— Охрану усилить надо, — твердо сказал Тихомиров. — Стариков ставим, а они спят. Скрутить их — плевое дело. Чувствую, дюжие молодцы работают. А в алтарях ценности неисчислимые. Народные ценности, на совести нашей они, не все еще понимают только.

Михеев молчал, и Тихомиров спросил строго: «Чего молчишь? Ловить надо преступников. Завтра же заставлю выделить надежных охранников, а стариков — на печку!.. Поехали ко мне, переночуешь. Отдохни, отоспись, лица на тебе нет».

В председательской избе, в Чернышове, спорили пьяные голоса. При свете керосинки Михеев узнал Ивана Рожкова из Еремейцева, известного на всю округу вора и хулигана, и кулацкого сына Цветкова. На столе — бутылки с самогоном, разносолы. Голоса басистые, злые: — Сатана! Участкового привел! — привалился к бревенчатой стене Рожков. — А ведь мне, председатель, еще пожить охота!

— Пьянствуете, дьяволы? — ругнулся Тихомиров. — А ну, выйдем в сенцы, поговорим.

— Тебя ведь и дожидались! — миролюбиво протянул Цветков, покорно уходя в сени. — Счастливо оставаться, милиция!..

Сколько раз слышал Михеев, что Тихомиров пьянствует с отпетыми, «вредными элементами», да никогда не приходилось их видеть вместе. Занервничал что-то Иван Алексеевич. О чем переговариваются там, в сенях? К Зайцеву дружков отсылает. И что общего нашли колхозные вожаки и сынки кулацкие? Почему Зайцев, председатель колхоза, так юлит перед своим счетоводом?

На столе, среди тарелок и стаканов, лежала небольшая ложка, вроде бы неприметная, но золотая — заметил Михеев — на крученом черенке. У них в доме таких отродясь не бывало. Но где он видел точно такую же? Вспомнил: лет шести, когда отболел корью, мать на избавление от новых недугов повела Мишутку в церковь, «вкушать» святые дары, тело и кровь Христово, хлеб и вино. Святой отец освобождал от грехов и болезней, обещал «вечное спасение», мать верила, что «святые дары» дадут сыну силу, ловкость, ум и хитрость. А он запомнил в руках священника ту самую ложечку — золотую, на крученой ножке, вот и все причащение.

…Когда на душе было тягостно, Михеев шел к своему верному другу — Александру Михайловичу Вавилову. Коммунист Вавилов возглавлял колхоз «8-е Марта» Закобякинского сельсовета, был знатоком сельских дел и человеком великой честности.

— Крикуны и выскочки, — говорил он, — в пустомелье лицо свое прячут. Они и нашим, и вашим служить могут.

У Михеева в «кусте», кроме Поддубновского, было еще четыре сельсовета, и он начинал сравнивать тех председателей с Тихомировым. У каждого из них были какие-то недостатки — от неопытности или неумения, но чтобы так стремились выхвалиться, любой ценой оказаться на виду, — этого не замечалось.

Вот Мария Ивановна Смирнова, акуловский председатель. Человек душевный, прямой, открытый. К ней люди идут и за советом, и за помощью. А Тихомиров чуть что — людей стращает: «К сроку не сдашь хлеб — отберем силой, не посеешь, как велено, — посажу…» А где слово доброе, партийное? Да и коммунист ли он? Не пробрался ли в партию, чтобы подрывать авторитет Советской власти, вредить изнутри? Такие ведь случаи бывают.

Всю долгую дорогу в Любим Михеев снова и снова сводил воедино все свои тревожные догадки. «После совещания сразу пойду к Буянову, расскажу», — решил он.

Совещание закончилось поздно. Михеев испытывал какую-то неловкость, когда вошел в кабинет начальника райотдела НКВД Буянова.

— Решил, значит, не по службе, а по душе? — приветливо спросил Буянов. — А-а, и по службе, и по душе!.. Ну что ж…

В кабинете Буянова было душно, июльские грозы не приносили освежающего ветерка, гнали новые и новые тучи.

— Доказательств у меня пока прямых нет, — закончил Михеев. — А чувствую безошибочно.

Он немного сбивался, Михеев, ему хотелось рассказать и про Настьку, про фетровые ее боты, про пуховую шаль, но он попросил Буянова об одном — навести справки, где служили Тихомиров и Зайцев в восемнадцатом — девятнадцатом годах, кому? Где принимали в партию, кто рекомендовал?..

И добавил, не удержался Михеев, про ложечку для причастия, которую увидал в доме Тихомирова.

— Ложечка? — переспросил Буянов. — Н-да, интересный эпизод…

Михеев подумал было, что Буянов посмеивается над ним, но вспомнил, что «интересный эпизод» — любимое буяновское выражение.

— Оговорить человека — легче легкого, — прищурился Буянов. — От искры может вспыхнуть большой пожар, а там заполыхает, разгорится, не погасишь. Боюсь я таких пожаров. Был у нас в деревне один дурачок, так он, глядя на пожар, всегда пел и приплясывал. Может, для врагов — первейшая надежда колхоз оголить, от активистов избавиться? И плясать на этом пожаре будут далеко не дураки!.. Ты бери чай, Михеев, не стесняйся… Разобраться в человеке непросто. Ведь и на тебя, Михаил Георгиевич, жаловались недавно. Гарцуешь, говорят, на лошади, как пан Закобякинский. Собаку завел черную, странную, будто бы для устрашения. А права нам превышать нельзя. Ну, а что зашел — спасибо. Дело, конечно, серьезное, решать его надобно не сплеча. Присмотримся, приглядимся, подумаем. Интуиция — вещь опасная.

Вечер Михеев провел в кругу семьи, редко выпадало ему бывать дома, здесь, в Любиме. Хлопотала Катерина, девочки Вера и Лида с рук не сходили, они любили забираться в седло к отцу-всаднику и тут все просили: «Покатай!» А он смеялся и повторял: «Завтра, завтра…» И Джек норовил шершавым языком лизнуть прямо в губы. Только в первом часу ночи Михеев лег спать, но уснуть не мог, донимали мысли, снова и снова вставал разговор с Буяновым.

В два часа ночи его поднял нарочный: «Звонили из Раслова. Ограблена церковь. Опять».

Поехали на место тотчас. Джек крутился в ногах и повизгивал, но Михеев оставил его дома: «Жалуются тут на тебя!» Выехали в Раслово втроем — Михеев, Леонид Румянцев и любимский оперуполномоченный Александр Андреев. Метод тот же, что и в Пречистом. Связан сторож, брошен в канаву. Отмычки — знакомый инструмент — кованы опытным кузнецом. Пустая церковь дохнула на них холодом. Никого. Похищены десятки серебряных сосудов, прекрасных ювелирных изделий, украшенных искусной чеканкой, гравировкой, сканью. Драгоценности с риз, окованные серебром оклады Евангелий, подсвечники. На паперти — груды медяков, воры вытащили железный сундук, разбили, увидели старинные медные монеты и расшвыряли в злобе — дешевка!.. Церковные книги в толстых кожаных переплетах разбросаны, страницы помяты, искали деньги между страниц.

На высокой телеге, говорили жители, грабители скрылись в сторону Любима. Румянцев с Андреевым поворотили лошадей на любимскую дорогу.

— Ну что ж, — сказал Михеев, — поеду на свой участок, в Закобякино. Там буду искать. Позвоню в случае чего.

Товарищи видели, как его догнал уполномоченный районного комитета заготовок Петр Иванович Зудин, и оба — верхами — Михеев и его попутчик медленно исчезли в предутреннем мареве моросящего дождя.

Жеребеночек взбрыкнул, обежал вокруг заколоченной церкви и стремглав полетел вслед за Майкой.

Через сутки в Закобякино пришла понурая и измученная Майка с жеребенком. С ней — неизвестная лошадь. Обе лошади — без седел, без седоков. Где же Михеев? Подняли людей. Прочесывали лес, поля, берега рек и речонок, правую сторону — к Пречистому, левую — к Борисовскому. Председатель Поддубновского сельсовета Иван Тихомиров создал отряд конников и лично руководил поисками пропавшего милиционера. В Закобякино выехал следователь Николай Васильевич Елизаров. В эти дни будто опрокинулось небо, дожди шли беспрестанно. Следов не было.

Дней через пять в другой сельсовет — Акуловский, пришла женщина из деревни Андрониково. Шла с мельницы тропкой, нашла плетеный шнур. Леонид Румянцев узнал — шнур от нагана Михеева. От его тульского, семизарядного. Район поиска сузился. У деревни Санино прошли болото, открылось поле, высокая стена ржи, дальше синел густой ельник. На изгороди, которая окружала рожь, Леонид приметил: одна жердь поломана. Поломана недавно. Пригляделся к траве, на которой еще не высохла роса, — тянется ряд помятых стебельков. На земле — следы подков. Подковы особые по всему району. Везде гвоздями подбивают, а милицейские подковы с винтами, покрепче. То был след михеевской лошади, шедшей уже без седока. В ельнике по деревьям густо висела белые клочья. Румянцев подошел ближе и увидел разбросанные, прибитые дождем обрывки документов.

Тут же фотографии. Михеев на коне, в седле, вместе с ним две девочки в беленьких платьицах — Вера и Лида. Вышитое Катериной полотенце. Бутылки из-под водки и ликера, огрызки селедки, окурки. Дальше, в густой траве, тщательно укрытые от глаз седла. И рядом, упираясь плечами друг в друга, лежали убитые Михеев и Зудин. Скрученные веревками-канатами намертво, они, казалось, все еще пытались разорвать страшные путы. На окровавленных руках, на лице, на шее, на гимнастерке Михеева — следы ножевых и пулевых ран.

…В почетном карауле стояли участники революции и гражданской войны, партийные и советские активисты. В городской клуб Любима проститься с жертвами бандитского нападения сплошной чередой шли и шли люди. Траурная процессия с красными знаменами протянулась по берегу реки Учи. Над открытой могилой товарищи клялись усилить бдительность. От жителей Закобякинского «куста» выступил председатель Поддубновского сельсовета Тихомиров, требуя жестоко покарать тех, кто вырвал из жизни беззаветных и преданных борцов Советской власти.

Следователь Николай Елизаров жил на квартире у старухи Марьи Вороновой.

— Не нашли убивцев-то? — спрашивала она каждый вечер.

— Не нашли, — соглашался Елизаров. — Помогаете плохо, вот и не нашли.

— Ищешь не там, — уклончиво заметила Марья. — Сходил бы, милок, к нашему кузнецу. Мужик-то он честный, да, может, припугнул кто. Он мастер всякую всячину делать.

— Кому ты, дед, трехгранный нож делал? — войдя в кузницу, спросил Елизаров. — Припомни-ка, ломики да трезубцы…

— Припоминать нечего, — сказал Кузьма. — Трактор пригнали к воротам кузни, сказали, инструмент нужен. Власть же у них. Я разве отказываюсь?..

— А может, тем инструментом…

И Елизаров направился к Тихомирову. Дом Ивана Алексеича был на замке. Ну что ж, тогда к Зайцеву. Хозяйка доила корову, в доме была девочка, дочка лет пяти. — Кукла вот, кроватка, чашки, — стала показывать она Елизарову игрушки. — Корытце, куклу мыть…

«Корытце» было латунное, с хорошим орнаментом, ковш из церковной трапезной.

— А другие игрушки, — похвасталась девочка, — еще лучше, тятька в чулане запер.

За печкой Елизаров нашел скомканную рубаху с застиранными пятнами крови.

Из Любима выехала оперативная тройка. Узел стал распутываться. Зайцева арестовали. Осложнилось дело — убежал, скрылся Цветков.

— Это же Цветков орудовал — матерый уголовник, — свидетельствовал Тихомиров. — Он не то что Зайцеву, а и мне подсовывал всякую рухлядь. Чтобы замарать. И грозил: чуть что — прирежу. Из страха терпел.

Не помогли увертки и Тихомирову. При обыске в его доме обнаружили целый склад церковного имущества.

Следствие, судебное разбирательство и рассказали о последних минутах Михаила Георгиевича Михеева.

Ждали его в лесу, где дорога петлей повертывала в сторону деревни Санино. Дождик перестал, выглянуло солнце, а маленький тощий человек в кожанке, что преградил путь Михееву, будто дрожал, рот повело на сторону.

— Слезай-ка, покурим, поговорим… — и Тихомиров протянул Михееву пачку папирос. Федор Зайцев, в брезентовом фартуке, в рубахе с засученными рукавами взял лошадь под уздцы.

— Табачок у меня свой имеется, — Михеев откинул полу плаща, занес руку к боковому карману, медленно — к кобуре. Два выстрела — и рука Михеева повисла плетью. Он увидел, как опрокинулся навзничь Петр Иванович, и кровь темной струей поползла по его лицу и шее.

— Нехорошо поступаешь, землячок, — ласково улыбнулся Тихомиров и тут же поморщился: — Вот, даже сердце схватило. Хотел угостить тебя, понимаешь, табачком, а ты свой гостинец, вижу, припас… — и он поднял с земли наган Михеева.

Майка рванулась к жеребенку. Михеев вздыбил коня, резко повернул его и спрыгнул в желтеющую густоту ржи. Навстречу поднялись двое. Третий забегал справа. Так и есть, засада. Старые приятели — Рожков и Цветков, а третий — пропойца и скандалист Пчелин, здешний пастух. И вся свора сейчас шла на него, безоружного.

Одно только знал Михеев — недолго им ходить по земле осталось. Главное он все-таки успел — сообщить в райотдел… Раскроется тайна, разберутся…

Заряд картечи прошил тело и свалил его. Потом — удары ножа, второй, третий, и небо закрыла мгла. Он увидел Катерину и дочек своих — «завтра покатаю, завтра… Ищи, Джек, ищи!»

— Сейчас связывать или когда кончится? — спросил, продолжая мелко дрожать, Тихомиров. — Вяжи, Пчелин, вяжи крепче, чтоб не ушел, он — сильный, живучий. Оживет — всем нам крышка. Да ударь еще раз! Во-он, глаза открывает! — и отпрянул в сторону.

Михеев открыл глаза и увидел васильки во ржи, тонкие ноги жеребенка, тот ошалело носился по полю, не слыша жалобного ржания Майки. Завтра, завтра…

Из полевой сумки вытряхивали бумаги. «Акт ревизии — 3851 рубль». Рви! Газета «Северный колхозник», подчеркнуто — «кулаки распоясались…» Рви!

— Глянь-ка, Лексеич, — ахнул Зайцев, — Михеев-то тебя нарисовал! И ведь похож — сказать невозможно!

Тихомиров вырвал листок из блокнота. «Зеленые», — чуял, гад, где паленым пахнет, я давно понял. Рви! В ярости и злобе они разбрасывали бумаги, утащили убитых в лес, в бурелом, а сами устроили у дороги пир. Время от времени Тихомиров подходил к убитому:

— Вроде шевелится, дышит… И все, все видит, все слышит… — и кричал Рожкову и Пчелину:

— Кончай участкового!

И мертвый, Михеев был страшен им. Уже убитого, они опоясали его толстыми веревками в несколько рядов и вывернули руки назад, сорвав с гимнастерки милицейский нагрудный знак.

По земле им оставалось ходить и впрямь недолго. Областной и районный отделы НКВД занялись этим делом вплотную. «Кулацкая месть», — заявила об убийстве газета «Северный колхозник», рассказывая о политической подоплеке этого дела.

Прошли годы. Жизнь на берегах Обноры и Учи переменилась. А в Любиме и по сей день помнят Михаила Михеева, беззаветного борца за Советскую власть, за социалистический порядок.

Живы друзья Михеева по работе и говорят о нем как о живущем среди нас, современнике. Леонид Павлович Румянцев отдал службе в милиции десятки лет: «Расправа над нашим боевым товарищем призвала нас к еще большей бдительности».

Михаил Дмитриевич Осипов, ветеран милицейской службы: «Росли мы с Мишей в Любиме, в семьях трудовых и строгих, считали честью постоять за слабых».

Мария Ивановна Смирнова, председатель Акуловского сельсовета, который входил в участок Михеева: «Нелегко было женщине возглавлять тогда сельсовет. И когда приезжал к нам Михеев, я ему выкладывала всю душу. С ним хотелось делиться самым сокровенным. И подсказать мог, и пожурить, где перегибала».

Серафима Алексеевна Чадаева, секретарь-машинистка райотдела НКВД: «Не забуду страшного дня. Привезли их с Зудиным, убитых и истерзанных. Врач заключение диктовал, я протокол составляла, а перед глазами их раны были».

Румянцев Михаил Георгиевич, тезка Михеева, его племянник, участник Великой Отечественной войны: «Мне двенадцать было тогда. Дядька Миша поручил мне Джека. Береги, говорит, тосковать будет, приласкай. А Джек не просто тосковал, рвался, вырыл огромную яму у сарая, все хотел убежать, догнать. Когда убили дядю Мишу, я обнял Джека и заплакал. Все мы плакали. Нет больше дядьки Миши…»

Екатерина Алексеевна Михеева, жена и друг его: «Всю жизнь пронесла Мишу в сердце. Детей, Веру и Лидию, учила добру. Теперь у меня взрослые внуки. У них светлая, радостная жизнь. О такой жизни мечтал Михаил Георгиевич. И жизнь отдал за эту мечту».