Остров, зовущий к себе

ГЛАВА 9

Ушли они втроем, и не было на душе у Валеры никакой радости и облегчения.

Далеко не ходили, побродили вокруг небольшой и довольно жалкой, по мнению Валеры, часовни Успения, которая была неподалеку от дебаркадера, в деревне Васильево. Странное дело: одна старая жилая избенка с белыми рамами, широкое жиденькое дерево около, темная убогая банька вблизи и напротив, через дорогу, двухэтажный сарай с почерневшими от времени и копоти бревнами — и это называлось деревней Васильево! Это было написано на доске, прикрепленной к шесту на дебаркадере.

На часовенке тоже была дощечка с кратким описанием этого редкостного памятника архитектуры... Даже смешно — ничего ведь особенного не было в нем! Валера с Лошадкиным и Женей побродили по сырому бугристому лужку, заодно обследовали большой полузатопленный лихтер, служивший причалом дебаркадеру.

Василий Демьянович оглядел с его палубы простор, задумчиво подвигал морщинами на лбу, обвел рукой Кижи и другие острова и протоки Онеги.

— Так вот он какой, наш Север! Серенький, скромный, тихий, — сказал он. — Был здесь когда-то самый центр, сердцевина русской жизни: возвышались и падали княжества, кипели страсти, гремели сечи, менялись в Новгороде князья, служились молебны, чтоб не явились сюда с гиканьем, свистом и пожарами жестокие монголо-татары, и они не дошли до этих мест. И никогда тут люди не знали крепостного права. А потом... Потом главная дорога русской истории передвинулась южней, к Москве, а здесь остались тишина, нетронутые деревянные церквушки и незамутненная чистота народной памяти... Ведь здесь же, здесь были записаны былины об Илье Муромце и Микуле Селяниновиче, о Владимире Красное Солнышко и стольном граде Киеве... Что б делали мы, если б не жили на этих берегах великий сказитель Рябинин и великая вопленица Федосова!..

Валера, признаться, плохо слушал учителя физики. А Женя кратко сказал:

— Спасибо, Василий Демьянович, за лекцию.

— Может, я не прав? — насторожился Зойкин отец. — Увлекаюсь? Отсебятину несу?

— Нет, что вы, все в общем правильно, — заметил Женя, — все, кроме одной мелочишки, кроме того, что население этого доброго поэтичного Севера невыносимо страдало от поборов, безжалостно сгонялось на железоделательные заводы и считалось «пашенными» солдатами: и землю пахало, и несло военную службу, и костьми ложилось за царя-батюшку на войне; хозяйства разваливались, и крестьяне то и дело слали царям и царицам челобитные, чтоб было все по справедливости. Толку от них было немного, и крестьяне с кольем и дубьем шли на воевод, подымая народ, били всполох колокола Преображенской церкви в Кижах — это всегда был бунтовщицкий остров. А чем все кончилось? В ограде, возле этой великолепной двадцатидвухглавой церкви каратели из пушек расстреляли восставших и, сломив сопротивление, каленым железом выжгли на лбу и щеках у вожаков «воз» — возмутитель — и сослали на вечную каторгу.

Лошадкин почесал толстую шею, потянулся и вздохнул:

— И это было, не отрицаю, тоже читал... Из пушек у храма божьего. Ужас! Да, нелегко жилось здесь простому народу. — Василий Демьянович помолчал и уже другим, более спокойным и трезвым голосом велел: тот, кто завтра проснется первым, должен немедленно сбегать в буфет и еще купить про запас печенья, хлеба, сахару и десятка три яиц, потому что магазина и столовой здесь нет, все придется готовить самим, а жить им здесь еще дней семь, и надо, чтоб всего хватило.

Когда они вернулись, в комнате уже горела люстра. Архиповых и «повышенок» на месте не было. Зойка и рыбак крепко спали — Зойка под одеялом, а рыбак в той же позе, в какой они его оставили, и лишь всхрапывал он более громко и воинственно.

Отец тоже лежал на своей койке и смотрел в потолок. Он встретил их вопросом:

— Интересно побродили?

— Отменно, — проговорил Лошадкин, — далеко не ходили. Поздновато уже, да и сыро. Завтра все облазим.

— Я думаю, завтра вечером можно и уехать, — медленно и раздумчиво сказал отец, и сердце у Валеры сжалось от боли и недоумения: а как же встреча с Андриевским?

— Да ты что? — возмущенно вскинулся на отца Василий Демьянович. — Для того ехали, чтоб на один день?

— В Кижах уже все ясно, — проговорил отец, — здесь не так много смотреть. А в оставшееся время можно съездить в Кондопогу — там стоит на мысу Успенская церковь, говорят, она лучше всего, что имеется здесь.

— Очень сомневаюсь, — тут же перебил его Лошадкин. — Здесь надо пожить, Олег. Над Кижами еще разойдутся тучи, выглянет солнце, и будет прекрасно. Верно я говорю, Валер?

Валера рассеянно кивнул. «Неужели, — думал он, — отец готов даже пожертвовать встречей с Андриевским и, может быть, всем своим будущим? Где ж его точный расчет, выдержка, мудрость? Сам ведь говорил, что надо быть выше эмоций!»

Потом Валера лежал на койке, поеживаясь под ненадежным одеяльцем, смотрел, как полощутся шторы от ветра, гулявшего в комнате, как глядит на них через огромные окна серебристо-серая, вкрадчивая, призрачная северная ночь — светло, можно читать, если посильней напрячь глаза. Все в комнате уже спали или делали вид, что спали. Внезапно Валера почувствовал, что его койка слегка пошатывается, слегка кренится, а вместе с ней кренятся пол, потолок и окна со шторами, кренятся и возвращаются в старое положение. «Так это ж волна покачивает дебаркадер! — понял он и обрадовался своей догадке. — Ведь дебаркадер как-никак находится на плаву и является судном, хоть и без двигателя, это Онега подхлестывает его под борт...»

Дома у них сейчас все по-прежнему. Так же висят на своих местах иконы, яркая керамика, печные изразцы и прялки. Павел Михайлович, заходивший раньше к ним, осторожно трогал все, снимал иконы со стены, осматривал с тыльной стороны сухое до звона дерево, пазы и клинья, сделанные для того, чтоб икону не коробило, не вело со временем, трогал руками красочный слой, вглядывался, чтоб понять, как говорил он, тайну письма, загадку непостижимой выразительности плоских иконных лиц. Валера не понимал этого: какая там «непостижимая выразительность»! Примитив, беспомощность, неумение выписать лицо во всех оттенках и переходах, однообразие красок. Все иконы ужасно похожи друг на друга, точно писал их один и тот же богомаз. Каждый из отцовских приятелей старался обзавестись хотя бы одной иконой, а у отца уже с десяток их. Он никогда не восторгался ими и на вопросы Валеры, почему иконы сейчас так ценятся, отвечал шуткой: «Потому что их писали яичными красками, на каждую икону пошло не меньше ста куриных яиц...» Однажды заглянувший к ним Валерин приятель увидел их и ахнул: «Вы что же это, богу молитесь? Вот возьму и скажу всем в классе — куда денешься тогда?» — «Глупый ты, — оборвал его Валера, — отец собрал их не для молитв...» Но сам-то Валера, говоря откровенно, был в чем-то согласен с приятелем. Однако Павла Михайловича радовали не только их иконы. Так же осторожно брал он в руки какую-нибудь прялку, глазурованный изразец с изображением белого лебедя на синих завитках волн, деревянную резную игрушку или медный литой складень и приводил своими тонкими пальцами, словно повторял «таинственный», как он говорил, путь резца, кисти или ножа и вникал в «тайну волшебства» древних мастеров. Валера не замечал этой таинственности и этого волшебства, однако чутко прислушивался к каждому слову Павла Михайловича. «Кириллу бы это показать, — сказал однажды со вздохом, — он это чувствует лучше меня». — «Приходи в следующий раз с ним! — тут же обрадовался отец новому предлогу позвать Павла Михайловича. — Свожу вас к Василию Демьяновичу. Вот у кого сокровищ! Всю жизнь, можно сказать, посвятил этому». — «Крупный грабитель? — спросил Архипов. — С тобой делится частью добычи?» — «Да нет, — улыбнулся отец, — добродушное существо и фанатик, рыскает в отпуск по деревням, шарит по чердакам и кладовкам и так расхваливает, так восторгается находками — все почти что даром получает...» — «Наиболее опасный вид грабителя, — заметил Павел Михайлович. — Не занимается перепродажей? Предметы русской старины теперь доходный бизнес...» — «Что ты! Если и приносит что мне, так или дарит, или берет столько, во сколько ему обошлось. Теперь и сам увлекся ремеслом и стал кое-что делать: у него дома вместо кресел есть два пня с вырубленной сердцевиной, вместо люстры повесил медузу из лакированного корня и обклеил ее засохшими кленовыми листьями». — «Словом, оригинал», — улыбнулся Павел Михайлович. «Первостатейный! И краснобай, и говорун, и помешался на Древней Руси».

Валера ежился под одеялом, думал об отце и своем доме. На столике возле книжных полок, плотно уставленных томами по истории Карамзина, Ключевского, Соловьева, Покровского и даже какого-то кадета Милюкова (отец удачно купил оптом эту библиотеку у вдовы одного скоропостижно скончавшегося историка), всегда лежала стопка отцовских брошюрок; эти книжечки ценой в десять-пятнадцать копеек отец щедро раздаривал всем своим, маминым и даже Валериным гостям и с маху сопровождал разными шутливыми надписями, и гости горячо благодарили его. Однако Петру Михайловичу он не решился дарить эти брошюры, а только показывал и виновато улыбался: «Вот еще одна вышла в популярном изложении, для широких масс, дарить тебе не смею...» И Павел Михайлович не протестовал, как другие, не заверял отца, что он излишне скромничает, и не требовал немедленно надписать и подарить, а говорил: «Неволить не буду, подаришь когда-нибудь такую, какая самому понравится. Мне кажется, Олег, ты слишком много суетишься, распыляешься, и тебе некогда сосредоточиться и подумать».

Внезапно в комнате послышался шорох. Валера насторожился и незаметно повернул голову в ту сторону. Анна Петровна отложила одеяла и, как лежала, в лыжных брюках и байковой кофте, на цыпочках подошла к окну, где на стуле стоял раскрытый этюдник и были разложены кисти, окунула кисточку в стакан и начала рисовать.

Где-то за окном кричали разбуженные чайки, дебаркадер едва заметно покачивался, внутрь помещения струилась тихая и странная белая ночь, и кисть медленно ходила по белому листу бумаги, приколотому к фанере. Валера смотрел на Анну Петровну, смотрел и думал, что она, как и эта ночь, странная и призрачная — не спит, как все люди, она хочет что-то нарисовать, изобразить на листе бумаги и всматривается в белую северную ночь и рисует, окунает кисть в стакан, окунает, окунает, окуна...