Остров, зовущий к себе

ГЛАВА 16

Утром следующего дня Валера с отцом и компанией продолжали осмотр свезенных на остров изб. Говоря откровенно, второй раз Валера без всякой охоты бродил от избы к избе, разглядывая вышитые полотенца, старинные самовары, прялки, иконы. Вот если б рядом был Кирилл и можно было послушать его, обменяться мнением, поспорить, а то отец стал скупым на слова. Восторженность Лошадкина («Каждая изба здесь монументальна, законченна, красива, как резной терем...») сильно поднадоела. Наверно, интересно было б поговорить обо всем и с Женей, да он сегодня не пошел к избам, а остался возле церквей и с «Зорким» наготове терпеливо караулил чаек, ждал, когда они залетят с Онеги к кресту верхней главы Преображенской церкви, чтоб снять с ними.

Женя разговорился с местными плотниками у «курилки» — на грубой скамье, перед железной бочкой с песком, врытой в землю: только здесь разрешалось курить экскурсантам и рабочим. Женя не курил, а вот о чем-то горячо спорил.

Лошадкин окликнул его, когда они проходили мимо, спросил:

— О чем ты с ними?

— Да ни о чем особенном, — Женя покатал в ладони черную кассету с отснятой пленкой.

— А все-таки? — не отставал Василий Демьянович.

— Пожалуйста. Один плотник агитировал другого сматывать отсюда удочки, податься на лесопункт — в два раза больше платят, чем здесь, на реставрации.

— А что ответил ему другой?

— Ответил, как надо.

Они медленно зашагали мимо причала к своему жилью.

И здесь Валера увидел туристов. Они шли цепочкой, одетые по-походному, с огромными рюкзаками за плечами.

— Смотри, — сказал Валера Зойке, — уходят...

Зойка стала зорко оглядывать цепочку. Среди туристов была Маша в узеньких отглаженных черных брючках, белом свитере под курткой и тоже с большим рюкзаком за плечами.

«А куда ж подевался Кирилл? — подумал Валера. — То два дня не отходил от них, а то не пришел даже проводить. Обиделся за вчерашнее?»

Валера подошел к Маше:

— Уезжаете?

— График, ничего не поделаешь. — Маша вновь обдала его яркой синевой глаз, ставших на мгновение большими, и попробовала улыбнуться.

Но глаза ее тут же сузились и стали обычными, будто она не хотела, чтоб Валера заметил то, что было у нее на душе. А Зойка стояла в сторонке и не без любопытства поглядывала издали, как ребята проходят у стен погоста и медленно спускаются к причалу — там уже стоял бело-синий стремительный «Метеор».

— Ну всего тебе, счастливого пути, — сказал Валера на причале и пожал протянутую ему узкую с тонкими пальцами руку. Пожал руки тех, с кем успел познакомиться, кто протянул ему.

Но потом когда туристы вошли по сходням на «Метеор», Валера неожиданно подумал об адресе... «Да, да, надо обязательно взять адрес их школы — хорошо бы списаться с ними — и даже, может быть, домашний адрес Маши — знает ли его Кирилл?» Не раздумывая, Валера прыгнул на палубу и закричал:

— Маша, Маша, где ты?

Пересмеиваясь, ребята показали ему, куда она ушла, и Валера, толкая пассажиров, разыскал ее; Маша вырвала из блокнота листок и, приложив к стенке салона, быстро написала большими округлыми буквами свой адрес. Валера еще раз пожал ее руку и выскочил на причал.

И оставался на причале до тех пор, пока «Метеор» пронзительно не просигналил и не полетел по серебристо-матовой Онеге. И Валера махал руками, и ему отвечали.

К дебаркадеру он шел один.

Возле Васильева он свернул к кустарнику, где совсем недавно был раскинут лагерь туристов. Теперь здесь было тихо, пустынно, сквозь реденькие ольховые веточки виднелись кострище — черный круг давно погасшего костра — и места, где были разбиты палатки. Там, где они находились, и вокруг них было чистенько, голо, ни бумажки, ни консервной банки или картофельных очисток: все прибрали.

Внезапно Валера увидел Кирилла. Он стоял за дальним густым кустом и смотрел на Онегу. Валера затаился. Потом осторожно, чтоб не наступить на сухую валежину, вышел из кустарника на дорогу. Неподалеку, за врытым в землю столом у плиты для временных жильцов, уже сидела вся их компания.

— А вот и наш герой, — улыбнулись ему глаза Жени. — Проводил?

Валера кивнул и присел на лавку.

— Разливай, — подал его отец команду Зойке, — заждались мы тебя.

Зойка вскочила и с иронически поджатыми губками принялась разливать по мискам венгерский суп из пакетов. Василий Демьянович был не в духе: хмурил кустистые брови, нервно почесывал дюжую, в складках шею, вздыхал и машинально крутил на пухлом запястье потускневший от времени японский браслет. И толстые, совершенно как у Зойки, губы его возмущенно подрагивали и шептали что-то про себя.

— Вот типус, вот обормот, — отрывисто буркнул через несколько минут Василий Демьянович. — Не мог дровишек раздобыть, хватает чужое.

— А что такое? — спросил Валера.

— Лемех его сожгли, — горестно вздохнув, пояснил Женя, — столько было от него радости, а этот самый рыбачок, атеист в резиновых сапогах, взял его из-под кровати и сунул в плиту, чтоб сготовить картошку.

— Вандал! — простонал Лошадкин. — Ведь не спросил же ни у кого. Кто ему давал разрешение?

— Темнота, — сказал Валера. — Откуда ему знать, что эта подгнившая доска была прекрасным сувениром. А вы так защищали его!

— Кто ж знал? — проговорил Василий Демьянович. — Думал, он ничего, хоть неотесанный, но свойский мужик, а он нате вам...

— Трагедия! — сказал отец. — Как переживешь ее, Демьяныч? Как твой музей будет без лемеха?

— Брось иронизировать, Олег.

Лошадкина было даже жалко.

Скоро они вернулись в комнату, и Валера увидел почти всех жильцов, в том числе Павла Михайловича и Кирилла. Вид у того был уже не такой безнадежный, не скажешь, что это он стоял в кустах и смотрел на Онегу.

В комнате опять появились новенькие — две немолодые женщины и высокий, моложавый мужчина. Он с первого взгляда поразил Валеру, потому что совершенно не вписывался в эту комнату и вообще в Кижи. Одет он был с иголочки: отглаженный черный костюм, безукоризненно белая сорочка с полосатым галстуком, выходные туфли.

«Он что, в театр собрался? А может, у него не все дома», — подумал Валера. Однако карие глаза того умно и живо поглядывали на вошедших в комнату через тонкие — без оправы, с золотистой полоской сверху — очки.

На занятой им койке лежал, очевидно, весь его багаж — коричневатый, не слишком набитый портфель с никелированными застежками на ремнях.

Он прервал разговор с Павлом Михайловичем и представился вошедшим, назвав себя Ярославом. Сказал, что работает архитектором в Ленинграде. И с места в карьер продолжал разговор:

— Кижские церкви, а в особенности Преображенская, во всех отношениях верх совершенства. Она безупречна и по смелости решения главной идеи, и по неслыханной новизне, по национальному духу, заключенному в ней, по чувству формы. Она вобрала в себя все лучшее, что было на Руси в то время, и, должен вам сказать, оторвалась, взлетела над тем, что было! И она же стала лебединой песней деревянного зодчества, потому что строители уже перешли на более прочный и долговечный материал — на камень. Она наш Парфенон, наша Айя-София и наш Нотр-Дам и давно вошла в самые солидные учебники по архитектуре. Поверьте мне, тот мужик с топором, тот плотник в лаптях — не знаю, как он там был одет и обут, — придумавший и поднявший вот это, — Ярослав показал рукой на окно, за которым четко виднелся погост, — был гением, одним из величайших архитектурных гениев мира! И высокая художественная идея, витавшая в воздухе, нашла в нем своего выразителя.

Валера с некоторой даже робостью слушал столь многоумную речь.

— По времени и стилю Преображенская — чистое барокко, — сказал Павел Михайлович, — все лучшее, что было в нем, и никакой вычурности и стилизации, никакого жеманства и манерности!

— Зато сколько чисто народной выдумки, — заметил Ярослав, — воображения, нарядности, сказочности. Ну не храм, а сказка, вырубленная топором!

«Надо будет расспросить у Кирилла, что такое барокко», — тут же подумал Валера.

— И как жалко, как жалко, — поддержал его Павел Михайлович, — что невечен материал, из которого построена Преображенская и весь погост! Не могу представить, что когда-нибудь...

— Бросьте чепуху молоть, — поднял кудлатую голову над грязной подушкой рыбак. — Уши мои вянут.

— Вы опять за свое? — сорвался Кирилл. — Можете помолчать? Не хотите жить здесь как человек, найдите себе другое жилье.

— Ого! — крякнул рыбак. — Храбрый какой нашелся! В папашу, вижу, пошел.

— А и правда, взял бы ты, любезный, свои манатки и топал отсюда подобру-поздорову, — сказал Павел Михайлович.

— Пока что уйду, а там видно будет, — рыбак неторопливо обмотал ноги просохшими портянками, влез в грязные резиновые сапоги, взял удочки и пошел к двери. — Рыбка счас брать должна — ужин у ее.

В установившейся тишине оглушительно хлопнула дверь.

— Слава тебе, господи! — как по команде вздохнули «повышенки». — Что за люди бывают на свете.

...Стук, стук, стук топоров разносится над островом. Вот он уже стоит, почти готовый, храм Преображения: сквозь леса проглядывают сруб, бочки, барабаны и главки, главки, главки с крестами. Высоко — от венца к венцу — взобрались мужики. В дождик, в туман, в зной и стынь не снимали рук с топорища. А Мастер иногда спускался на землю, отходил подальше, смотрел на храм, видел сквозь опутавшие его леса весь — от первого венца до верха — и мучился: удался ли? Вобрал ли в себя мечту его, тоску его рук и сердца? Надежду людей на радость? Величие дел Петровых? Смотрел Мастер сквозь леса на храм и думал: а мог бы поставить другой — краше, легче, чем этот?

Сомнения мучили его. Однажды Мастер влез, мрачный и нелюдимый, на самый верх — одни облака да солнце выше него. Далеко было видно ему — низкие луга в валунах, леса и волны. Долго-долго смотрел он вдаль, и вдруг почудилось, примечталось ему: летит по синим волнам при попутном ветре на туго надутых парусах военный фрегат, и на палубе — государь с подзорной трубой в руках. Стоит и смотрит в нее. Пристает фрегат к острову, сходит на берег высокий Петр с грозным лбом, с грозными бровями и царскими всесильными глазами. И вдруг улыбается. Разгладился, подобрел его лоб, глаза зажглись удивлением и радостью, лишь окинул он пристальным взглядом его — взлетевший над землей и водами огромный храм о двадцати двух главах...