Остров, зовущий к себе

ГЛАВА 19

Утром всех разбудил Олег Петрович, чтоб ехать, как было уговорено со шкипером, по тем же «объектам», по которым вчера ездил Павел Михайлович с компанией. Ехать с одними взрослыми, без ребят, Зойке не очень хотелось. Но Олег Петрович с присущей ему решительностью стал сдергивать с нее и отца одеяла, и пришлось подчиниться.

За завтраком Анна Петровна сообщила, что «Метеор» сегодня не придет: сломался один двигатель, и, значит, буфетчица ничего не привезет из Петрозаводска, что нынче она не смогла уснуть, так как принятый после ночного рисования люминал и запитый водой из стакана, в которой она мыла кисти, не подействовал.

Валера негромко попросил отца:

— Пап, я еще раз съезжу... С вами... Можно?

— Вот здорово было бы! — встрепенулась Зойка.

— И вчера и сегодня? — Олег Петрович поднял темные брови.

Зойка совсем огорчилась — жалко ему! — и хотела попросить за Валеру, да как-то неловко было: опять родители ввернут что-нибудь вроде Ромео и Джульетты. Да и лицо у Валеры после отказа было не очень грустным.

Впрочем, народу в кижанку набилось достаточно: кроме Олега Петровича и Лошадкина, поехали Ярослав, Татьяна с этюдником и еще две неразлучные и внешне очень неинтересные, по мнению Зойки, студенточки из какой-то другой комнаты.

Кижанка умчалась в сторону Подъельников, и Валера понял: отец всерьез рассердился на него. Он лишь для красного словца сказал, что рад тому, что Валера стал принимать самостоятельные решения... Совсем он не рад! Он не может простить ему этого. Но какое он в конце концов имеет право указывать, с кем ему дружить, а с кем нет? О чем думать и мечтать, что любить и что ненавидеть? Ведь Валера давно уже не маленький... Знал бы отец, что за парень Кирилл! Из него, может быть, получится великий человек, а отец и поговорить обо всем этом по-настоящему не хочет. Тогда, во время разговора в кустарнике, обещал потолковать, а потом не захотел. И вечером ни слова не сказал, и вообще...

Оставшиеся на острове Павел Михайлович, Кирилл, Женя и Валера бродили возле мельниц — ветряной и водяной. Валера не отходил от младшего Архипова: вчерашний закатный вечер и Нарьина гора приобщили к какой-то большой совместной тайне.

У причала они заметили молодого плотника в засаленном ватнике.

Он лихо обтесывал толстое бревно. Его окликнули откуда-то с лесов на церкви, плотник сунул топор за широкий солдатский ремень и пошел к воротам. Павел Михайлович оглянулся:

— Что ж вы не сняли его, Женя? Пленку пожалели?

— Всю кассету отщелкал.

— А я уж подумал, что вы специализировались только по церквам, облакам и чайкам. Такой случай упустили.

— А что в нем особенного? — спросил Валера, тоже оглядываясь.

— Запомните его, дети, — с нажимом сказал Павел Михайлович. — Вот такие люди рубили этот погост и даже топор носили так же. Посмотрите, как он идет, как держит плечи! А заметили, какие у него глаза?

— Какие? — спросил Валера.

— Да вы, братцы, я вижу, слепые, — улыбнулся Павел Михайлович. — Отточенные у него глаза, глубокие и мечтательные. Глаза человека, знающего цену всему вокруг. Ну конечно, цену не в рублях. Такие вот ребята и рубили для людей и нас, потомков, подобные храмы.

«Такие, как этот в засаленном ватнике? — подумал Валера. — Впрочем, кто его знает, может быть, Павел Михайлович знает, если говорит...»

Они подходили к кладбищу.

Ветер гнул из стороны в сторону высокую нескошенную траву, метелки овсюга и тимофеевку, доносил с полей неумолчный, жаркий стрекот кузнечиков и едва уловимый запах цветов — может, его и не было, запахами он лишь угадывался, воображался по памяти о тех полях и лугах, где он ощутимей и ярче.

Павел Михайлович закинул вверх, к солнцу, голову и зажмурился:

— Никогда б не уезжал отсюда!

Несколько минут они шли молча.

— А вы представьте себе, — неожиданно сказал Кирилл, показывая на старые, полусгнившие, склонившиеся и совсем упавшие кресты, — представьте, что здесь похоронен кто-нибудь из тех строителей, может, даже главный мастер; лежит себе и не подозревает, сколько живых перебывало тут за эти столетия, чтоб посмотреть на дело его рук.

— И эти живые даже не знают его имени, — продолжил Женя.

— Как и автора «Слова о полку Игореве»! — внезапно перебил его Валера и весь вспыхнул, зарделся.

— Здесь слышно, как течет время, — сказал Женя, — и даже можно пощупать его руками, прошлое и настоящее, здесь как-то острей начинаешь понимать, что ты навечно связан со всем, что было, есть и еще будет.

Он говорил то же, почти то же, что и Кирилл на вершине. И еще Валера почему-то вспомнил Женины слова в день приезда сюда о том, что это «бунтовщицкий остров», что когда-то в самой ограде возле Преображенского храма пушки карателей палили по восставшим, и в землю острова впиталась их кровь, и потом их клеймили раскаленным железом.

Когда они пришли к дебаркадеру, кижанка уже вернулась с «объектов», и на носу лихтера собралась вся шумная компания.

— Что ж вы так рано? — спросил Женя. — Все уже успели облазить?

— А то как же! — Василий Демьянович похлопал себя по животу и бокам. — Даже Георгия Победоносца на Корбе спасли! Отобрали у каких-то шаромыжников: вынесли, сперли из часовни, а мы хвать за холку и к сторожу отвели... Вот как!

— Да вы просто герои! — сказал Женя. — Жаль, меня с вами не было, перепало бы немножко славы...

— А мы ведь тоже видели, что эта икона не прикреплена, — заметил Кирилл, — а не догадались сказать сторожу... Да и часовня была не заперта,..

— Так и надо вам! — заявил Лошадкии, — Будете теперь предавать и продавать нас?

Валера кинул быстрый взгляд на отца: лицо у него было спокойное, чуть задумчивое и совсем не мрачное. Рядом с ним сидел какой-то незнакомый интеллигентного вида старичок в застегнутом на все пуговицы темном плаще, в таком же берете и внимательно слушал.

Его узкое, усохшее личико до глаз заросло колючей седоватой щетиной. Таких ветхих, допотопных старичков еще не было на дебаркадере.

Его присутствие заметил и Лошадкин и спросил не без удивления:

— А вы, отец, зачем прикатили сюда? Тоже хотите полюбоваться красотой?

— Хочу посмотреть, — ответил тот. — Но здесь, оказывается, и переночевать-то негде и есть нечего.

— Это кто как устроится и поспеет, — посмеиваясь, сказал Василий Демьянович. — Наше время — время скоростей, и у кого нет положенной скорости, тому и есть нечего, и спать приходится без комфорта.

Старичок на это неопределенно, но довольно презрительно гмыкнул.

— Тебе-то, отец, сколько годков? — тут же перешел на «ты» Лошадкин. — Небось под восемьдесят подкатило?

— Уже стукнуло, — вежливо ответил старичок. — Да еще два добавьте.

— Да ты, выходит, совсем древний! Молодец, молодец! Не дашь столько! — похвалил его Лошадкин. — Зачем только ринулся в такую даль? Кости бы греть тебе у парового отопления, около бабки сидеть, а не мыкаться здесь.

— А вы зачем? — Глаза старичка колюче посмотрели на Василия Демьяновича.

— Я?.. — растерялся от такого прямого вопроса Зойкин отец. — Я люблю это всем сердцем, хобби это мое — Древняя Русь, с детства засела она мне в печенки — и никуда. Да и моложе я тебя почти вдвое. А тебе-то каково в странствиях? Старые — вы такие: ходите, хорохоритесь, а чуть подул ветерок — и с катушек долой.

— И так бывает, — вежливо согласился старичок.

— А как у тебя с давлением? Не шалит?

— Случается.

— Завел бы японский браслет. — Лошадкин показал ему свой на запястье руки. — В нем шесть-восемь магнитов, они создают магнитное поле, силовые линии пронизывают сосуды и способствуют снижению кровяного давления.

— Что вы говорите! — ахнул старичок. — Ай да японцы!

— Приобрети, советую. Одной твоей пенсии вполне хватит.

— Да нет уж, спасибо... Я теперь ничего не боюсь — уже посмотрел на Кижи.

— Ну и как они тебе?

— Легкие они, негромкие, а ведь как звучат!

— То есть? — спросил Лошадкин. — Как это понимать?

«А и правда, чудной старикашка, — подумал Валера. — Не мог дома усидеть, а теперь вот попал в переплет...»

Кирилл, между прочим, тоже внимательно, с явным интересом посматривал на этого старичка.

Впрочем, скоро все оставили его в покое и принялись со смехом обсуждать поездку. Зычный голос Василия Демьяновича перекрывал все голоса. Вспоминали, как в Подъельниках Татьяна, вылезая из кижанки, чуть не свалилась в воду вместе со своим этюдником, как на Волкострове за ними увязались деревенские мальчишки и рассказали: совсем недавно один из мужиков, через край хватив самогона, продрог на улице и решил из часовни Петра и Павла устроить костерок, чтоб погреть озябшие руки.

— Вандал! — громыхнул Василий Демьянович и почесал свою крупную голову с реденькой растительностью на темени. — Таких надо под тюремный запор... Женя, верно я говорю?

Женя охотно кивнул:

— Как всегда.

— Скажи, что тебя не поразили эти часовенки? Ведь изумительные! Сногсшибательные! Смотришь на них — оглушают красотой! Верно я говорю?

— Не верно, — ответил Женя. — Не оглушают они и с ног не сшибают, тихие они, скромные, а если чем-то и поражают, так не этим...

— А чем же? — беспокойно задвигал перед ним дюжими плечами Лошадкин.

— Совестливостью. В самой сути их, в очертаниях и материале заложен характер людей, которые срубили их.

— Интересно, продолжай, — разрешил Василий Демьянович.

— Спасибо, — с улыбкой сказал Женя, — продолжаю... В них, есть сдержанность, скромность, желание уйти в тень и не мозолить глаза своей нарядностью и пестротой, не вопить о себе, о своей красоте и своих заслугах, а сосредоточиться и жить своей некрикливой, но полной жизнью...

— Ого, — воскликнул Лошадкин. — Академик! Сам до этого дошел или тебе подсказал Павел Михайлович? Честно признайся. Ну?

— Конечно, подсказал.

— Ну тогда все ясно. Повезло тебе — в одну кижанку попал с ним. Верно я говорю, Олег?

— Абсолютно! — И к полному удивлению Валеры, голос отца на этот раз прозвучал бодро, с прежней скрытой энергией и насмешливостью. Можно было подумать, что у него уже не осталось обиды на своего бывшего университетского товарища. — Я и не догадывался, что Женя умеет так красиво и складно говорить.

— А разве все это неправда? — спросил Василий Демьянович.

— Я этого не говорю, — уклончиво ответил отец.

— Но разве ты отрицаешь, что совесть... Ну, понимаешь, совесть, обостренная и чистая, главное в нашем характере? Что она — фундамент и каркас, те шесть седьмых айсберга, скрытых под водой, о которых говорил Хемингуэй? Что в ней русский дух...

— Ох, Демьяныч, — вздохнул отец, — неисправимый ты философ и говорун... — и замолчал.

— А здесь никто ничего не сдает? — поспешил воспользоваться паузой старичок в берете.

Лошадкин недовольно сдвинул брови, потому что старичок уводил разговор в сторону.

— Поищи! Никто не виноват, что ты по своей опрометчивости, не наведя справок о жилье и питании, пожаловал сюда.

— А я никого не виню. — И Валере вдруг стало жаль старичка с этой его несуразной, сильно запоздавшей мечтой увидеть Кижи.

— Все, теперь спать! — сказал отец.

Раньше всех и незаметно исчез с лихтера Кирилл. За ним, громко посмеиваясь, ушли в обнимку две студенточки; потом, протяжно позевывая, последовала Зойка и на ходу бросила со сходней в воду обертку «Каракумов». Валера пошел за отцом. Уже на трапе, ведущем в их комнату, тот взял его за локоть.

— Надеюсь, не скучал без нас?

— Нет, — честно признался Валера. — А ты доволен вылазкой?

— Неплохо скатали... Какая там тишина! Впервые за всю поездку ощутил ее там, а вернулись — вроде и здесь она. А про эти маленькие часовенки не говорю — иная стоит собора. Величавые. Заставляют думать, выворачивают тебя! Жаль, времени не хватило прочувствовать их до конца и к тому же родитель твоей подружки немилосердно шумел.

— Но-но, — заворчал Лошадкин, шедший за ними, — больше слушай его.

«Значит, — понял Валера, — я был не прав, когда думал, что отец равнодушен к деревянному зодчеству, к иконам и резьбе».

— А это правда, что Павел Михайлович нашпиговал вас в поездке своей эрудицией? — вдруг спросил отец. Этот вопрос поразил Валеру.

— Ни капельки! Он удивлялся и радовался как маленький!

— Не сочиняешь? — отец сузил глаза.

— Нисколько!

Отец снова стал таким, каким был в купе до того, как по коридору прошел Павел Михайлович, — веселый, въедливый, любящий преувеличения. А почему? Понял, что не прав, что не мог помочь ему с защитой Архипов, или оттого, что завтра, подумать только — завтра! — придет сюда теплоход?

— Говорят, «Метеор» могут ремонтировать дня три, — сказал Валера, а Василий Демьянович добавил:

— Где три, там и пять, а где пять, там и неделя. С завтрашнего дня будем экономить продукты.

После ужина Валера решился и спросил, внимательно глядя в глаза отцу:

— Пап, а ты правда не жалеешь, что приехал сюда? Ведь получилось все не так, как ты думал.

— Нет, — коротко сказал отец. — Забудь о том, что я говорил про него. Бывает так, что на резких поворотах заносит. Хотя я до сих пор считаю, что он мог поступить и по-другому. Но это его право, поступить так, как он хочет... Ну и все. Хватит об этом.

Валера раньше всех забрался под одеяло и, успокоенный, что в общем у них все утряслось, наладилось, закрыл глаза. Но что-то мешало ему спать.

Он оторвал от подушки голову и осмотрелся. Жиденькая северная ночь смотрела в огромные окна, и в комнате было довольно светло. Вон там спят — странно, спят, а не рисуют! — «повышенки», вон счастливо посапывает во сне Зойка, вон негромко и благодушно пыхтит, активно восстанавливая израсходованную за день энергию, ее папаша. А вон чернеет на подушке темноволосая голова отца. А вон... Нет, что ж это такое! На койке, где всегда лежал Кирилл, виднелась голова старичка. Сердце Валеры сжалось от неожиданности и удивления.

Не веря себе, Валера повыше приподнялся над подушкой. Сомнения не было — это был он! Узенькое лицо с седыми бровями и темными веками... А где же Кирилл?

Валера стал перебегать глазами с койки на койку, достиг койки Павла Михайловича. И увидел на ней две головы: младший и старший Архиповы спали спиной к спине — отец стащил во сне с плеча сына одеяло, и была четко видна белая майка Кирилла.

Валера опустил голову на подушку, натянул на глаза одеяло, зажмурился и почувствовал, как внутри что-то стало жечь. Он хлюпнул носом, вытер ладонью глаза и еще туже сжал веки, чтоб ничего больше не подступало изнутри и не жгло. Но стало еще хуже...

Как же так вышло? Никто, никто из них, стоявших на носу лихтера, не пожалел этого старичка, никто, даже Женя, умный, все понимающий, чуткий, воспитанный Женя. И лишь они, они, Кирилл с отцом, они... Что стоят после этого все разговоры Лошадкина о русском духе и обостренной совести?