Катер просигналил и отошел от причала.
Отодвигались, уходили назад низкие строения со спасательными кругами и яркими, как мухоморы, огнетушителями; каменистый берег с жиденькими деревцами; взгорок, поросший травой и какими-то белыми цветками; погост, окруженный бревенчатой оградой, и круглые, плотно покрытые сверкающим лемехом главы — главы, главы, главы, застывшие в мягкой северной синеве. Глядя на них, Лошадкин потер рука об руку, расплылся толстым добродушным лицом:
— Отлично провели времечко. Насладились!
Зойка опиралась на рюкзак и вздыхала: хотелось домой, к маме и сестрам, но и почему-то жаль было уезжать, покидать остров и неустроенный, неуютный дебаркадер.
Женя смотрел на отходящее спокойно и печально: давно кончилась пленка, черно-белая и цветная. Кончалось, уходило, становилось воспоминанием, прошлым и его жизненным опытом бревенчатое чудо.
Отцовское лицо было тихое, сосредоточенное. Валерино — тревожно-радостное, повзрослевшее. Оно слишком многое приняло в себя за эти дни. Слишком много думал он и понял на этом острове, маленьком, сдержанном, суровом, задумчивом острове. «Прощайте, — хотел сказать он вслух Кижам, — чтоб вы оставались вечно и чтоб красота ваша росла, ширилась, разливалась по всему миру, по землям и сердцам...» Но ничего не сказал Валера и даже не шепнул, потому что совсем недавно понял: о красоте нельзя говорить вслух — она может навсегда исчезнуть от этого...
С криками реяли над главами белые чайки, вода бездумно отражала в себе пронизанные солнцем облака и эту красоту на берегу, а люди уплывали все дальше и дальше: им надо было жить, думать и принимать решения.
1971—1972