Остров, зовущий к себе

ГЛАВА 8

Валера двинулся за отцом на другой, обращенный к острову борт дебаркадера и потом, притихнув, медленно, с тяжелым сердцем поднимался следом по отвесному трапу вверх. Ступени под угрюмыми шагами отца глухо скрипели. Глухо и отчужденно.

— С таким, как он, нельзя дружить, — бросил отец. — Пока он достигал своего положения, он растерял доброту и совесть и, может быть, связался с тем институтом, чтоб мне напортить, чтоб оказаться правым... Раз нам придется теперь жить рядом, я по-прежнему прошу тебя — никому ни слова о том, что мы были когда-то знакомы.

— И даже Зойке?

— Ей в первую очередь. Или ты не знаешь, на что бывают способны девчонки ее уровня?

Валера вздохнул: он все знал. И все-таки ему было не очень приятно — выходит, и Зойка не по сердцу отцу, и он, наверно, с глубокой иронией следит за их отношениями. А ведь когда-то он очень нахваливал ее. И вообще, не завидует ли он Архипову? Почему у того вдруг не оказалось совести, если раньше, пятнадцать долгих лет их знакомства и дружбы, она была? И почему отец уклонялся от вопросов?

Ведь было время, когда он ничего не скрывал от Валеры. От матери под большим секретом Валера узнал, что ученый совет завалил его кандидатскую диссертацию. Больше двух лет возился отец с толстенной рукописью, вклеивал в нее цитаты, дополнял и сокращал. И вот... Раньше отцу в жизни везло: с помощью друзей он перебрался из средней школы в институт, чтоб на старости лет, как говорил он, всерьез заняться наукой, вел семинар, читал лекции, издал пять брошюр, обставив многих коллег, давно работавших в институте, писал статьи для радио и одновременно работал над этой диссертацией: только ученая степень, по его словам, может вывести в люди, обеспечить материально, расчистить достойное местечко в научном мире.

Валера знал, что задолго до защиты диссертацию прочитал Павел Михайлович, и у них был какой-то долгий разговор наедине; видимо, диссертация ему не очень понравилась, потому что после того разговора у отца было довольно кислое настроение, и он говорил маме за чаем, что нельзя требовать от кандидатской работы уровня докторской, каких-то сенсационных открытий, что он не намерен донкихотствовать, лезть на рожон, проводить непроверенные, спорные идеи, за которые может крупно влететь на защите, где в ученом совете будут люди разных направлений. Однако месяца два еще отец возился с толстой рукописью, снова работал ножницами и клеем. В исходе защиты он не сомневался. Он был уверенным в себе человеком и любил говорить: «Я бывший детдомовец, не помню своих родителей, рос в казенной обстановке, с детства знаю, почем фунт лиха, и у меня хватка будь здоров. После того, что я прошел, мне ничего не страшно. Я интеллигент в первом поколении, у меня сильная кровь, и я без иллюзий и прекраснодушия. Знаю, что такое жизнь, как нужно стоять за себя». Потом отец снова попросил Павла Михайловича прочитать его диссертацию, и тот опять не похвалил ее; больше того, он сказал, что не советует защищать ее в таком виде в его институте: у них требования очень высоки, ее неминуемо зарежут. Тогда отец обиделся на него и сказал, что в Москве есть и другие институты, где можно защищаться. Павел Михайлович по-прежнему не советовал этого делать. Отец твердо решил защищаться в другом институте. Там уже был отпечатан автореферат, отец организовал нужные отзывы, но на тайном голосовании его с треском завалили. Отец вернулся мрачный, злой, заперся у себя в комнате и ни с кем не разговаривал. Только сегодня понял Валера, что вина Архипова была в том, что он не помог отцу защититься на кафедре своего института. Но как должен был поступить Архипов, если он считал диссертацию недоработанной? Как раз после разгрома к ним забрел Василий Демьянович, без предварительного телефонного звонка, с завернутой в газету иконой под мышкой, и в который уже раз стал звать отца в Кижи. Отец был не против такой поездки — «хорошо б проветриться и отвлечься от всего». На этот же раз он наотрез отказался от Кижей — не до них было, но икону, изображавшую богоматерь, взял, сунул в кладовку, быстро выпроводил Василия Демьяновича и принялся с мамой обсуждать план действий. Отец развил прямо-таки бешеную деятельность, чтоб сгладить неприятное впечатление. Все свободное от занятий время он звонил разным знакомым, разъезжал по нужным людям, писал письма, давал телеграммы. Наконец после отчаянных усилий о нем, по словам матери, поговорили с известным историком академиком Андриевским, могущественным и влиятельным человеком, который согласился принять его, прочесть диссертацию и, возможно, смог бы как-то повлиять на судьбу отца в будущем. Однако, как узнал отец по телефону, в ближайшее время тот не сможет встретиться с ним, потому что спешно готовится к поездке на туристском теплоходе рейсом Москва — Ленинград через Волго-Балт. Отец вежливо осведомился, зайдет ли теплоход в Кижи, академик подтвердил и даже назвал день и точное время захода на этот остров — теплоход там будет стоять более трех часов. И здесь отец не растерялся и сообщил, что как раз в это время он будет в Кижах. «Ну и прекрасно, — заметил академик, — там и состоится наше предварительное знакомство, — он назвал теплоход и номер каюты, — лучшего места для историков и не найти. Вы можете присоединиться к нашей экскурсии, потом мы погуляем по острову, поговорим о деле». Отец был вне себя от радости и после этого засекреченного для Валеры разговора тотчас позвонил Василию Демьяновичу и сказал, что передумал и согласен ехать, тут же кинулся в библиотеку Исторического музея: читал все, что там было о Кижах, чтоб не ударить лицом в грязь перед академиком. Отец не то чтобы согласился поехать, но и взял с собой Валеру и еще прихватил сына своего редактора. Валера не очень хотел ехать: «От скуки сдохну с вами, стариками...» В ответ на это отец сказал: «По слухам, Василий Демьянович хочет взять одну из своих красоток, кажется, Зою... Она из тебя быстро сделает рыцаря...» — «Ну тогда я вообще не поеду с вами!» — вспылил Валера, и отец сказал матери: «Без детей плохо, а с детьми еще хуже... Ты прав: не езжай — она слишком красива для тебя, начитанна и умна... О чем ты будешь с ней говорить?» В общем, пришлось поехать; они очень быстро собрались; вопреки советам мамы отец захватил с собой любимый серовато-белый, в глухую полоску итальянский свитер, который даже в Москве жалел часто надевать, и отличные, немнущиеся черные брюки, сказав при этом: «Возможно, пригодятся...» И был оживлен и счастлив. А потом... Эта встреча с Павлом Михайловичем. И Валера уже не был уверен, что отец по-прежнему возлагает так много надежд на близкую — через шесть дней — встречу с Андриевским.

Они вернулись в комнату — Кирилл с Зойкой сидели на койке и о чем-то разговаривали, — и не успели Валера с отцом перешагнуть через порожек, как на них буквально накинулся Василий Демьянович:

— Ну где вас там черти гоняют?! Мы все так проголодались, что шатает. Пожуем кое-что и к церквам! Дождик-то уже, можно сказать, прошел!

— Я на этот раз не попутчик вам, — ответил отец, — а поесть не откажусь.

— И у меня еще нога не прошла, — поддержала отца Зойка, но голос у нее был такой довольный, лукаво-радостный, что было совершенно ясно — дело не в натертой ноге.

— Надень кеды, — посоветовал Василий Демьянович, — они мягкие, И ноги перестанут болеть.

— Зачем мучить себя? — продолжала хитрить Зойка. — Мы и завтра и послезавтра успеем налюбоваться заповедником. Правда, Валера?

— Нет! — рубанул Валера и дал себе слово, что больше не посмотрит на нее; ни на нее, ни на этого Кирилла, которому он так еще и не ответил за «эксперта», но теперь вина того явно увеличивалась, и хотелось напрочь срезать его чем-то.

Василий Демьянович торопливо постелил на столе газету «Известия» и разложил на ней недоеденную в поезде снедь.

Между тем на удобной угловой койке, уже глубоко и основательно всхрапывая, спал рыбак: спал не раздеваясь, прямо на покрывале. На спинке койки висели его милицейский плащ и грязная телогрейка, а рядом стояли громадные и всесокрушающие резиновые сапоги, и на них висели аккуратно расправленные вонючие портянки.

— А ты, Женя, пойдешь? — Лошадкин внезапно перешел с ним на «ты».

— Пойду. Будут ли еще такие тучи над Кижами?

Отец ел не разговаривая, и Зойка ела молча, изо всех сил стараясь не встречаться с Валерой глазами. Анна Петровна с Татьяной сидели у окна и рисовали.

Скоро явился в комнату старший Архипов, Кирилл подошел к нему, и они стали негромко переговариваться.

Валере было неуютно, тоскливо от всего этого — и от неладов отца с Архиповым, и оттого, что Зойка перестала обращать на него внимание, и от этих темно-серых туч, собравшихся над островом. Небо висело совсем низко, и, наверно, поэтому остров казался более плоским и пустынным. Теперь это был не столько остров Тоски и Одиночества, сколько остров Предательства.

...Стук, стук, стук топоров несется над погостом. Все выше лезут в небо венцы. Внизу, в тени встающего сруба, крутит босоногий мальчишка ручку точила; плотник в холщовой рубахе и лаптях держит топор: поет сталь, искры, как огненные комары, струей летят из-под лезвия; пробует мужик большим пальцем острие: «Еще верти! Еще! Чтоб волос брал!»; и потом уже лезет по доске на леса. Летит сверху щепа, летят сверху голоса и смех.

В полдень приходят молодки с узелками и кошелками; плотные молодки, грудастые, в белых расшитых платочках, глаза из-под светлых ресниц посверкивают. «Эй, мужики, шабашить! Щи и каша стынут!..» — «Погодите, бабоньки, — летит сверху. — Вот довяжем венец — тогда!» И снова стук, сочный, гулкий, радостный. Летят вниз кривая пахучая щепа и капельки пота. Не могут мужики спуститься на землю; подгоняют бревна, кончают угол. Золотится под рукой растопленная смола, звенит сталь. И Мастер не гонит их, сам сжимает стянутыми от мозолей ладонями топорище и вскидывает топор — забыл про голод, забыл про усталь; мягко, точно, звучно входит в древесину отточенное лезвие, отваливая лишнее, оставляя нужное... День бы работал, ночь бы работал... Э-эх!

Бегут облака, как парусный флот Петров, только что спущенный со стапелей. Крепнет Русь, набирает в новые тугие паруса попутного ветра; бежит надоедливый швед; не к прикладу ружья — к сохе, к рыбачьему веслу и плотничьему топору скоро лягут мужичьи руки. И тогда уж дозволит царь вздохнуть людям от нужды и бесправия... Ярится солнце, шумит с Онеги ветер — сушит на высоте горячие мужицкие лбы, сушит пот на лопатках, выпирающих из-под холстин. Ладно, прочно, плотно ложатся друг к другу теплые, нагретые солнцем бревна, ложатся в громадный сруб медленно взлетающего к небу храма о двадцати двух главах...