Остров, зовущий к себе

ГЛАВА 4

Купив на пристани билеты — оранжевые, полосатые и твердые, как железнодорожные, только с якорем, путешественники наконец шагнули по короткому трапику на «Метеор» уютный, вытянутый, как реактивный воздушный лайнер, чистенький, с мягкими креслами в салонах, с буфетом, красной дорожкой и лампами дневного освещения.

— Ой сколько народу! — ахнула Зойка. — И все едут в Кижи?

Народу и вправду было многовато: какие-то небритые мужчины с треногами и теодолитами в чехлах, рослые парни с городскими кожаными чемоданами, а рядом с ними старомодные старухи в толстых плюшевых жакетах и какой-то диковинный, как из летописи, из сказки или из проклятого прошлого, сутуленький, сильно потрепанный жизнью старичок с большим берестяным коробом за плечами. Были тут, конечно, и вездесущие туристы с неизменно бодрыми лицами и тяжелыми, туго набитыми рюкзаками у ног.

А они с Зойкой и родителями кто, если не туристы? Самые настоящие туристы! Наверно, паломники и странники по «святым местам», о которых говорил отец, тоже были немножко туристами, хотя и ходили они не для того, чтобы любоваться красотой мест и божьих храмов, а может, и для того тоже.

Неожиданно Валера услышал, как одна старуха в плюшевом жакете, сидевшая возле него, жалостливо и недоуменно сказала другой:

— И чего они все к нам ездют? Деревень и воды не видали?

— Валер, где ты? — раздался Зойкин голос. — Наши у того вон окна расположились. — И она потянула его туда за руку.

Охотно подчиняясь, Валера стал протискиваться вперед.

«Метеор» между тем просигналил, отошёл от причала, выпустил подводные крылья и стал набирать скорость. Вот-вот оторвется от воды и взлетит.

— Каталась когда-нибудь на «Метеоре»?

— Нет... Какая скорость! — Зойкины глаза сияли. — А все-таки идем к своим, небось волнуются: где мы?

Ничего подобного — никто не волновался. Ее папаша, расслабившись всем своим крупным телом и удобно откинувшись в кресле, сидел у окна и благодушно поглядывал сквозь мокрые стекла на бескрайнюю хмурь озера; рядом с ним сидел Женя с открытым «Зенитом» на коленях и напряженно всматривался в Онегу. Все-таки он, кажется, ничего.

Валера стал искать глазами отца. Отец пристроился на крайнем кресле и смотрел на разношерстную публику в салоне, жующую бутерброды и пьющую из бумажных стаканчиков ядовито-желтый лимонад. Вдруг лицо его напряглось и чуть побледнело — совсем так же, как и в поезде! Он медленно повернулся к стеклам корабля и стал смотреть туда же, куда смотрели его спутники.

Валера опять почувствовал тревогу.

Он должен был немедленно выяснить, в чем дело. Кто всю дорогу преследует его отца? Валера стал смотреть туда же, куда только что смотрел отец, стал вглядываться в пассажиров. Он медленно переходил от лица к лицу, словно выискивал затаившегося на судне опасного преступника, подолгу задерживался на том или ином лице, но никого не мог обнаружить...

Вокруг были обычные лица: молодые и старые, мужские и женские, красивые и некрасивые, грустные, усталые, довольные...

Внезапно Валера почувствовал необыкновенную, прямо-таки ликующую радость — сразу даже не поверил себе, — губы без его ведома и согласия стали расплываться в улыбку. Нет, это было совсем не то, что он искал. Бывает же так — ищешь одно, а находишь совсем другое! Это был Павел Михайлович, это был сам Архипов, старый университетский товарищ отца, замечательный человек, которого всегда с таким нетерпением ждали они у себя дома и который в последнее время у них не бывал.

Он стоял у буфетной стойки с каким-то парнем Валериных лет — наверно, это и был его сын, о котором Павел Михайлович столько рассказывал. Конечно. У них же почти одинаковые лица... Они о чем-то разговаривали и пили из больших граненых стаканов мутноватый кофе с молоком.

Первое, что хотел сделать Валера, — броситься к отцу и закричать на весь салон, что в этом же «Метеоре» находится Архипов. Хотел обрадовать отца, но не успел, потому что Архипов заметил Валеру, мгновенно вспомнил, узнал, заулыбался и удивленно развел руками — при этом он все еще держал стакан с кофе, и от резкого движения руки мутная жидкость перелилась через край.

Валера подбежал к нему и поздоровался.

— И ты здесь? — Архипов протянул ему, как взрослому, руку, и его бледное, слегка одутловатое лицо с темно-серыми пристальными глазами выражало неподдельную радость. — Знакомься, мой старший, Кирилл, помнишь, я давно хотел вас...

— Помню, помню! — перебивая Архипова, как маленький зачастил Валера и с силой, по-мужски пожал крепкую, сухую руку длинного парня в спортивной, как и у Валеры, куртке.

— Ты с кем здесь? — спросил Павел Михайлович.

— С папой! — выдохнул Валера. — И его приятели здесь, и Зойка, дочь Василия Демьяновича... Мы вам говорили о нем... Тот самый, который очень увлекается русской стариной и достает папе...

— Помню, — сказал Павел Михайлович, — у него, кажется, смешная фамилия...

— Ну да, Лошадкин. И Женя с нами, он авиационный инженер-конструктор, весь в фотоаппаратах и телевиках, странноватый, но я его еще плохо знаю...

— Вы тоже в Кижи?

— А куда ж еще? — выпалил Валера. — Вот так встреча!

— Молодцы, поздно, правда, собрались мы с вами сюда, давно пора бы поклониться этому месту, да лучше, как говорится, поздно, чем никогда...

— Папа тоже говорит, что поздно, что приехать сейчас сюда не очень оригинально, да еще в такую погоду...

Кирилл не спускал с Валеры своих глаз — длинных, темно-серых, внимательных, как и у его отца.

— Ну это как сказать, — Архипов потрогал зачесанные назад волосы — мокроватые, реденькие, с сильной проседью. — Все зависит от того, как к этому подойти... Мы с Кириллом, например, счастливы, что вырвались сюда даже в такую погоду... Кирилл, это так? — И парень утвердительно кивнул. — Мы не будем роптать на погоду и согласны жевать все, что нам предложат местные столовки и буфеты, потому что не будем тратить времени на добывание более вкусной пищи... Верно, Кирилл?

Длинный парень опять кивнул.

«Нет у них своего Лошадкина», — с огорчением и радостью подумал Валера и сказал:

— А что делать с погодкой? Помешает ведь!

— Не помешает, а поможет, — неожиданно сказал Кирилл, и это были первые слова, которые он произнес.

— Почему? — с удивлением спросил Валера. — Разгонит орды туристов и оставит нас одних?

— И поэтому отчасти, — сказал Кирилл, — и потому, что ничто не будет отвлекать, мешать сосредоточиться; к тому же деревянные церкви и северный пейзаж хорошо смотрятся в дождь...

Валера опять хотел спросить: «Почему?» — но Кирилл мог бы подумать, что он так себе, недогадливый парень, и ничего не спросил.

— Полное соответствие погоды и материала, — добавил Кирилл, — и вообще такой дождик заставляет думать и вытаскивает из тебя самые неожиданные мысли... Согласен?

— Да ты не бойся его, — с улыбкой сказал Павел Михайлович, поглядывая на озадаченное лицо Валеры. — Я забыл тебя предупредить, что мой старший сын немножко заумный, но все-таки он ничего, и, думаю, вы сдружитесь...

— И я думаю, — растерянно проговорил Валера. Решив, что, наверно, Кирилл очень высокого мнения о себе, подумал: надо немедленно кончать этот разговор втроем. — Павел Михайлович, — сказал он горячась, — что ж мы тут одни? Сейчас я позову папу, вот обрадуется!

Валера бросился к отцу, который сидел спиной к ним.

— Папа, — затормошил он отца, — ты знаешь, кого я встретил? Знаешь, кто с нами едет? Никогда не угадаешь!

— Знаю, — тихо сказал отец, так тихо, что, кажется, даже Зойка, со скучающе обиженным видом стоявшая неподалеку, не расслышала.

Сердце у Валеры на мгновение остановилось, но тут же снова застучало так часто и гулко, что даже Зойка могла услышать. Впрочем, сейчас он забыл о ее существовании и вообще обо всем на свете.

— Я сказал ему, что позову тебя... — уже не так уверенно и тоже очень тихо произнес Валера, так тихо, что ни Василий Демьянович, ни Женя не оторвали глаз от исхлестанных дождем стекол корабля.

Тогда отец встал, но Валера знал уже точно — встал не для того, чтоб подойти к Архипову. Он медленно встал, взял за руку Валеру — у отца прямо-таки железные пальцы! — и отвел в сторонку, к носу «Метеора». И там быстро и четко сказал:

— Я не хотел тебе этого говорить, но придется. Я порвал с ним всякие отношения. Он... Он мне больше не друг.

Валера вдруг почувствовал острую боль.

— Почему, папа? Я только что с ним говорил, и он так держался, словно ничего не случилось.

— Он это умеет, — сказал отец.

— Что умеет?

— Делать вид.

Валере захотелось протестовать, решительно не соглашаться с отцом.

— Он не делал! Он не делал вида!

— Хорошо, пусть, по-твоему, не делал. Ты не знаешь всех тонкостей, всех оттенков и обстоятельств взрослой жизни и наших отношений с ним, — отец не назвал Архипова ни по имени и отчеству, ни даже по фамилии. — Он оказался не таким, как я думал. Я не люблю громких слов, абстрактных понятий, за которыми уже ничего не стоит, но есть такое простое и понятное слово — «совесть». Так вот о ней нельзя забывать, когда дело касается человека, которого ты считал своим другом и который к тебе прекрасно и по-дружески относился... Короче говоря, он предал меня в трудное время, в момент, когда узнается настоящая ценность человека.

— Павел Михайлович? — Валера поднял глаза на твердое и непримиримое отцовское лицо.

— Да.

Валера громко глотнул.

— И чтоб ни слова об этом. Никому.

Валера медленно вздохнул.

— Мы с ними незнакомы. Ни я, ни ты. Понял?

Валера молчал. На него смотрели острые, холодные, как нож, глаза.

— Повторять не надо?

— Не надо, — ответил Валера.

Отец быстро пошел на свое место.

...Стук, стук, стук топоров расколол тишину — и чайки закричали над затуманенной Онегой, и собаки залаяли во дворах. А в одной из старых изб погоста просыпается Мастер. Он быстро натягивает стоптанные яловые сапоги, накидывает кафтан и спешит по пустынной улице на этот стук. Гулкий и согласный, он торжественно висит над островом — артель уже работает, — и у Мастера перехватывает дыхание. Всю жизнь идет за ним этот стук, стоит в ушах, отмеряет, как бой часов, его минуты и дни, несет радость и муку...

Мокрый ветер путает русые волосы, сдувает в бок бороду. Вот они — горы бревен на месте старой сгоревшей церкви — вчерашние кондовые сосны, с гудением тянувшиеся к тучам и коршунам, распластанным в небе, а сейчас их обтесывают мужики в лаптях, босые, чернорожие от солнца и ветра — его плотники. С их топоров медленно стекает холодное онежское солнце. Мастер вбирает ноздрями вязкий, щекочущий запах смолы, достает из кафтана смятый, закапанный воском лист бумаги, на котором сегодня ночью, проснувшись, как от удара, он набросал карандашом все, чего не хватало; все главы и главки расположились так — с какой стороны ни глянь на храм, везде лицо и нет затылка, и ни одна главка не мешает другой, не теряется, не давит, а лишь подсобляет, поднимает, тянет вверх другую. Смотрит Мастер на этот свой лист, а потом на бревна, а потом на высокие облака и дали, смотрит, точно примеряет храм к местности, к острову, к облакам и далям. И примерил. Вошел он, врос, вжился и стал частью этого прекрасного, неяркого, вечного мира — легкий, диковинный, далеко видный, храм победы с восходящими двадцатью двумя главами...