Отважные

Глава вторая
НОЧЬ

Всю эту страшную ночь после казни матери Коля провел в одиночестве. Он лежал на неубранной кровати, в пальто, нахлобучив глубоко на лоб старую ушанку, и широко раскрытыми глазами смотрел в темноту, куда-то в угол, где тускло поблескивал кафель остывшей печи. В комнате было холодно, и от этого мальчик еще сильнее чувствовал одиночество. Вместе с матерью отсюда ушло тепло, и дом перестал быть домом.

«Что теперь будет? Что делать?…» - думал Коля. Сколько раз он видел в кино, как в самый последний момент в город врывались красные и спасали приговоренных к смерти. Не успев выбить из-под их ног скамейку, палач падал, сраженный меткой пулей, а остальные враги разбегались. Да, в кино бывало так… А в жизни…

Еще совсем недавно в этой комнате были и отец и мать. Отец работал в паровозном депо. Иногда он брал сына с собой. В депо было очень интересно. Коле особенно нравилось смотреть, как на большом кругу разворачиваются паровозы. Огромные, пыхтящие, они по очереди въезжали на помост и, словно игрушечные, начинали кружиться вокруг собственной оси.

Отец был высокий, усатый, всегда немножко хмурый. Соседские мальчишки его боялись. Иногда он выходил во двор, чтобы посмотреть, как ребята гоняют голубей. Постоит, постоит и всунет в рот два пальца, озорно и пронзительно свистнет. Голуби испуганно взвивались в небо. Как Коля ни старался, но так молодецки свистеть он не мог… Отец ни слова не говорил Коле, когда тот прыгал вниз с крыши сарая. Не замечал он и других его шалостей. Мать была гораздо строже. Она всегда все запрещала. «Алексей, - говорила она отцу, - ты сделаешь из сына настоящего басурмана…» - «Всякое бывает в жизни, - отвечал тот. - Вдруг Коля останется один - пусть ничего не боится…» - «Какие ты глупости говоришь!» - обижалась мать и уходила на кухню. Коля слышал эти разговоры и тоже в душе считал, что отец говорит глупости. Почему вдруг он может остаться один? Все соседи говорят, что у него молодые родители. Да и в магазине однажды старый продавец сказал матери: «Нехорошо - себе ветчину покупаете, а младшему братишке конфет купить не хотите». Мать улыбнулась, зарделась, встряхнула светлыми волосами и купила Коле плитку шоколада. «Получай, братик», - сказала она весело. А Коля повернулся к продавцу и серьезно ответил: «А мама вовсе мне не сестра, а мама». Все засмеялись. «Ты зачем меня выдал?» - смеясь, сказала мать.

Возвращаясь вечером из школы, куда Коля ходил во вторую смену, он знал, что отец в это время ужинает. Отец любил подолгу сидеть за столом, положив на скатерть свои большие руки, и рассказывать матери о своих делах. А мать в это время или шила, или перемывала посуду и слушала не перебивая. «Ну, что принес?» - обычно спрашивал отец, едва Коля переступал порог. Это означало - какие новые отметки появились в дневнике. И, если там встречалась тройка, отец мрачнел и начинал крутить свой ус, что выражало его глубокое недовольство. Коля начинал лепетать о том, что учительница Мария Павловна поставила ему отметку вовсе не за незнание, а потому, что у него в тетради была клякса…

«Береги мать, - сказал отец, когда, уже одетый в новую военную форму, в последний раз обнял и поцеловал его в щеку. - Береги ее. Ты ведь теперь один в доме мужчина».

Отец сказал это с улыбкой, но Коля видел, что в его глазах что-то дрогнуло. Мать долго целовала отца и что-то тихо говорила, а отец гладил ее по волосам своей большой ладонью.

«Так помни, - как-то очень серьезно сказал отец, - это трудно… Надо быть умной… держи себя в руках… - На пороге он обернулся: - Может быть, все-таки уедешь?…»

«Нет, нет, - быстро ответила мать, - я останусь…»

Тогда отец вернулся и опять попрощался с ней и с Колей. В его движениях было что-то такое порывистое, такое отчаянное, что Коля не выдержал и зарыдал.

Отца ждала машина. Она увезла его надолго…

Через неделю пришли немцы. И с тех пор началась новая, непривычная жизнь. Голубей приказали уничтожить. И, если бы Коля не подчинился, немцы расстреляли бы всех, кто живет в доме. Как разрывалось его сердце, когда голуби теплыми комочками падали на крыльцо! Полицай отрывал им головы.

Теперь мать стала еще строже, не разрешала ему выходить со двора, боялась, как бы с ним чего-нибудь не случилось…

В доме по соседству поселился немецкий офицер. Он ходил в сером мундире со множеством нашивок и в фуражке с черным блестящим козырьком. У офицера было крупное веселое лицо, и, одеваясь по утрам, он любил напевать песенки. Особенно странно было слушать, как он пел по-немецки «Катюшу».

Однажды офицер в расстегнутой рубашке, из-под которой была видна волосатая грудь, высунулся из окна, заметил Колю, который, сидя на заборе, старался снять с дерева мяукавшего рыжего котенка, и поманил сердитым движением руки:

- Мальчик!.. Мальчик!..

Коля испуганно спрыгнул, пошел было к крыльцу, но опомнился, - нельзя ослушаться немецкого офицера, - и робко подошел к окну. Офицер, прищурившись, посмотрел на него, добродушно покачал головой: «Не надо баловаться», а затем вдруг небрежно бросил ему большую плитку шоколада. Коля попробовал отказаться, но офицер нахмурился и захлопнул окно.

Коля опрометью бросился домой и с волнением стал ждать возвращения матери. Она пошла в городскую управу устраиваться на работу…

Коля посматривал на плитку, которая блестела на комоде серебряной бумажкой. Нет, не мог же он отказаться! И так офицер рассердился…

Ведь он, Коля, отвечает за семью, он должен быть осторожным и осмотрительным.

А потом случилось то, чего Коля никак не мог понять. Офицер стал часто приходить к ним. Он был веселый и всегда угощал Колю сладостями. Перед тем как офицер должен был прийти, мать говорила Коле, чтобы он сидел в комнате и никуда не уходил. Офицера звали Карл Вернер. Он умел немного говорить по-русски.

Его речь представляла собой причудливую смесь немецких и русских слов. Русские слова он коверкал на свой манер - вместо «работать» произносил «работен», цыпленка называл «курки».

Когда Вернер впервые пришел в их дом, неся под мышкой большой сверток с угощением, Коля с любопытством разглядывал его из-за спины матери, которая смущенно и приветливо приглашала гостя снять шинель и присаживаться к столу.

Вернер тщательно вытер ноги о мешок, брошенный у порога, снял шинель и, вежливо поклонившись матери, сел на то место, где обычно сидел отец.

В этот первый вечер Вернер был вежлив и внимателен. Он приветливо угощал Колю, а тот ел конфеты, мало говорил и изредка смущенно посматривал на мать - она была одета в блестящее шелковое платье, сшитое к Новому году. Длинные светлые волосы завитыми прядями лежали у нее на плечах, и она казалась более молодой, чем обычно. Мать пила вино и много смеялась…

Постепенно в сердце Коли закрадывалось чувство щемящей тревоги. Почему этот немец сидит на месте отца? Почему, ожидая его, мать оделась так красиво? Почему она пьет вино и смеется? Почему она все время смотрит на немца? Коля невольно поднял глаза на стену, туда, где всегда в светлой рамке висел портрет отца. И вдруг он увидел темный квадрат обоев и погнутый гвоздь - рамка с портретом исчезла.

Это было последней каплей. Он проникся такой злобой и к матери и к гостю, что не смог сдержаться, слезы хлынули из его глаз, он вскочил и метнулся в сени.

- Коля! - крикнула ему вдогонку мать.

Он хлопнул дверью и быстро забрался в опустевшую голубятню. Здесь все напоминало о недавней жизни: в решетке торчали маленькие пушистые перья, а в углу стояла ржавая консервная банка, наполовину наполненная водой, остро пахло голубями, и казалось, здесь все еще раздается их тихое воркование.

Коля забился в угол, под жердочку, и сжался в комочек, внизу хлопнула дверь, мать тихо позвала:

- Коля!.. Коля!..

В душе его шла борьба. Что-то сложное и непонятное творилось вокруг него. Все перемешалось. Он остро ненавидел мать… Был бы отец! Как посмел этот немец сесть на его стул! Как смела мать снять со стены портрет! Никогда она не одевалась так при отце. Только под Новый год. А сейчас надела это платье для немца. И пила с ним вино, и смеялась… Нет, нет, надо бежать. Перебежать через фронт, найти отца, все ему рассказать…

Мать не уходила, она стояла внизу, на крыльце, и звала Колю. Опять хлопнула дверь; это из комнаты вышел Вернер и тоже стал звать его.

- Коля! Коля! - кричал он низким басом.

Коля не отзывался. Во дворе было уже совсем темно, и сквозь решетку он видел две темные фигуры, стоявшие на верхней ступеньке крыльца. Вернер и мать о чем-то тихо говорили.

- Глупый мальчик,- услышал Коля голос немца.

- Глупый, совсем глупый, - соглашалась мать.

И это согласие, установившееся между ней и Вернером, еще раз убедило Колю, что она предала его, и отца, и всех.

Коля до боли впился пальцами в решетку. Пусть только они уйдут, он пойдет и бросится в реку. Он умрет, раз мать могла так поступить. Нет, раньше он убьет Вернера. Влезет к нему в окно и ударит по голове топором.

Мать и Вернер поговорили еще о чем-то, потом заскрипели ступени, Вернер спустился вниз и пошел по дорожке к воротам. Стукнула калитка, и все стихло.

Впервые в жизни Коля почувствовал себя одиноким и беспомощным. Он не знал, что ему делать… Мать продолжала неподвижно стоять в темноте. Она думала о чем-то своем и, казалось, забыла о том, что он здесь, рядом.

На небе ярко сияла россыпь звезд. С Дона дул теплый ветер. В такие вечера они всей семьей ходили к обрыву. Мать с отцом садились на скамеечку, а Коля, примостившись у их ног, слушал, как в траве верещат поздние кузнечики, и не отрываясь смотрел на таинственную темную гладь реки.

Думал ли он когда-нибудь, что может настать час такого горя, которое разъединит его с матерью, час, когда, сидя в пустой голубятне, он будет чувствовать, что какая-то жестокая, непреодолимая сила встала между ними!

Вдруг мать сошла со ступеньки. Ее темный силуэт приблизился к голубятне. Коля затаил дыхание.

- Коля, спустись! - сказала она.

Он молчал.

- Спустись, - повторила мать тем строгим, негромким голосом, каким она обычно говорила с ним, когда он бывал в чем-нибудь виноват. - Сейчас же выходи оттуда! Слышишь?…

- Не выйду! - хрипло ответил Коля, прижимая лицо к ржавой решетке.

Тогда мать с быстротой, которой Коля от нее не ожидал, схватила лестницу, подвинула ее ближе к центру голубятни и быстро взобралась по ней. Когда ее лицо оказалось на уровне его блестящих от напряжения и обиды глаз, она тихо проговорила:

- Ты должен верить своей матери, Коля! Так приказал отец! Это нужно. Когда-нибудь ты поймешь…

Голос ее был таким взволнованным, таким серьезным… Впервые в жизни мать говорила с ним, как со взрослым. И Коля поверил…

Да, мать не солгала. Но лучше бы он задушил Вернера тогда, - может быть, она была бы жива.

Неделю назад Вернер поехал в штаб своей армии, который находился в Белгороде. На обратном пути он подвергся нападению. Было официально сообщено, что Вернер убит и что из его машины украден портфель с важными документами.

А через два дня комендант города Курт Мейер приказал матери явиться в гестапо на допрос. Гестаповцы считали, что она могла знать о маршруте поездки Вернера и сообщила о нем подпольщикам…

…Начинало светать, и все предметы в комнате стали приобретать свои реальные очертания.

Как ему дальше жить, Коля не знал. Идти к дяде Никите? Не ошиблась ли мать? Может быть, она уже сама не понимала, что говорит. О дяде Никите в городе рассказывали самые ужасные вещи. В первый же день он продался немцам. А теперь служит в городском управлении, и нет у бургомистра Блинова более злого и более верного человека, чем он. Ведь в тот вечер, когда пришли за матерью, Никита стоял во дворе, вооруженный автоматом. А когда мать проходила мимо, чтобы сесть в закрытый фургон, Никита выругался и погрозил ей своим маленьким морщинистым кулачком. Нет, мать ошиблась. Он не пойдет к Никите, ни за что не пойдет!

Коля заснул мгновенно, как засыпает вконец измученный человек, а когда проснулся, было уже совсем светло. Он вскочил, еще не понимая, почему так холодно, почему вокруг такой беспорядок, почему он один… И вдруг сразу все вспомнил, и ему от этого стало еще холоднее и еще более одиноко.

В буфете он разыскал несколько сухих кусков хлеба - все, что осталось от продуктов. Потом вскипятил на керосинке воду, налил ее в кружку и пил обжигаясь, стремясь хоть немного согреться.

Внезапно за окном раздались отрывистые слова команды. Мелькнула фигура немецкого кавалериста. Послышалось шарканье нестройных шагов многих людей.

Коля привстал из-за стола и взглянул на улицу. Затем быстро нахлобучил шапку и, забыв запереть дверь, выбежал во двор. В воротах уже столпились жители, смотревшие на колонну военнопленных, которые медленно шли под конвоем эсэсовцев.

Пленных было человек двести. Многие из них были ранены и поддерживали друг друга. Женщины бросали им куски хлеба, но эсэсовцы не разрешали его подбирать, давили хлеб своими тяжелыми сапогами.

- Коля! - крикнула соседка Анна Николаевна, старая седая женщина, бывшая учительница (когда Колиной матери было столько же лет, сколько ему, она учила ее географии). - Где же ты пропадал до поздней ночи? Я пять раз к тебе приходила. Идем, я тебя накормлю…

Но Коля не слушал. Ему показалось, что среди пленных он увидел чем-то очень знакомого ему человека. Вот тот высокий, который прихрамывает на правую ногу. Голову он держит чуть набок. Коля устремился вперед, обогнал колонну, пристально вглядываясь в серые от усталости лица пленных.

И вдруг он увидел лицо высокого раненого. Отец!.. Это был отец. Похудевший, осунувшийся. Голенище сапога на правой ноге разрезано сверху донизу, и обмотанная какими-то грязными тряпками нога казалась бесформенной.

Каждый шаг, очевидно, доставлял ему страдания. Он щурил глаза и непрерывно кусал губы.

- Папа!.. - крикнул Коля.

Отец обернулся и приостановился.

- Колечка! - крикнул он. - Где мама?…

Эсэсовец сердито закричал и толкнул отца в спину. Тот опять заковылял, все время оглядываясь на Колю, который продолжал идти рядом с колонной. Ему хотелось броситься к отцу, прижаться к его груди, зарыдать.

- Где мама? - опять спросил отец, воспользовавшись тем, что конвойный пошел вперед.

Коля молчал. Он боялся сказать отцу правду. Он даже нарочно споткнулся и упал, чтобы приотстать немного и подумать. До сих пор Коля никогда не задумывался над тем, что можно говорить, а чего нельзя. Мать даже звала его «болтушкой». А тут он почувствовал, что не должен говорить отцу правду: отец и так очень несчастен.

Колонна миновала несколько улиц. Эсэсовец вновь оказался рядом, и Коля теперь даже был ему рад: можно не отвечать. А отец все время оглядывался на него, улыбался запекшимися губами и как будто стал меньше хромать.

Концлагерь «Ост-24» находился на окраине города. Колючей проволокой там было огорожено несколько кварталов. Пленных обычно водили туда боковыми улицами.

Но сейчас их решили провести по базарной площади - пусть посмотрят на виселицу и поймут, что их ожидает, если они решатся бежать или выступят против гитлеровцев.

Когда колонна свернула в переулок, ведущий к базару, Коля от отчаяния заплакал. Так он и шел рядом с колонной, плача и быстро вытирая слёзы, чтобы их не заметил отец.

Но отец их увидел и почувствовал недоброе. Как только внимание эсэсовца чем-то отвлекалось, он делал знак Коле подойти ближе. И Коля подходил, но не успевал ничего сказать: мешал конвойный.

- Где мать?! - в третий раз спросил отец.

В это время колонна вышла из переулка на пустынную базарную площадь. Все ларьки были заколочены. Слева, на дальнем краю, у крытых навесов, стояла небольшая толпа: там меняли носильные вещи на кусок мыла или на бутылку с прогорклым подсолнечным маслом.

Виселицу нельзя было не заметить… Она стояла на самом пути и невольно притягивала к себе взгляды. И отец увидел… Он остановился, вскинул руки, отпрянул назад и рухнул на дорогу.

Колонна пленных невольно приостановилась. Коля бросился в толпу, растолкал бойцов и нагнулся над лежащим в беспамятстве отцом:

- Папа!..

- Поднимите его скорей! - тревожно крикнул кто-то. - А то конвойный пристрелит!

Сзади слышались торопливые шаги и голоса ругавшихся эсэсовцев.

- Отойди, отойди, мальчик, - сказал тот же голос. - Эх, зачем ты отца расстроил?

Несколько рук подняли упавшего и быстро поставили на ноги.

- Ну, очнись… очнись!.. Пойдем!..

Отец медленно приходил в себя. Изо рта у него текла тонкая струйка крови. Двое пленных взяли его под руки, и колонна вновь двинулась дальше.

Коля бежал за колонной до самого концлагеря. Ворота за пленными захлопнулись. И мальчик медленно добрел назад.