Печать султана

Глава тридцать вторая ПОХИЩЕНИЕ

Утро. Лес по дороге к деревне Шамейри еще не прогрелся, и я дрожала в своем легком ферадже. В воздухе приятно пахло сосной. У меня во рту стоял соленый привкус.

— Прошло уже около года. Почему я должна жить в изгнании? Здесь не с кем поговорить и нечем заняться, — с раздражением говорила я.

Я не сказала Мэри, что Виолетта не любит ее и Хамзу, моих единственных настоящих друзей. Я отругала служанку за то, что она скрыла от меня послания Мэри. Если бы Виолетта не была служанкой, я бы заподозрила ее в ревности. Меня больше не влекло к ней, как раньше, когда она оставалась моей единственной подругой. Теперь меня больше не возбуждали ее ласки. В последний раз, когда она пришла ко мне ночью и хотела забраться под одеяло, я сказала, что мы уже не дети, которые беззаботно резвятся, будто новорожденные щенки. Она с мрачным видом, опустив голову, сидела на краю кровати. Я видела глубокие складки возле ее рта и на лбу. По привычке я протянула руку, чтобы разгладить их. Она приложила мою ладонь к своей щеке. Я попыталась высвободить руку, но она схватила ее зубами и зажала, в точности как это делают пастушьи псы. Потом отпустила и убежала из комнаты. Я смотрела на следы зубов, оставленные на руке. Мне хотелось смеяться, и в то же время что-то тревожило меня.

Несмотря ни на что, я дорожила обществом Виолетты, и она знала это. Мы проводили все время вместе. Зимой, когда движение по дорогам приостановилось из-за обильного снега, наши встречи с Мэри прекратились. Лодочник, привозивший уголь, еще доставлял письма от Мэри в начале зимы. Однако потом моя подруга куда-то пропала и не приезжала даже после того, как открылись дороги. Наконец написала, что у нее какие-то срочные дела, обещая приехать, как только разберется с ними. Мне же надоело ожидать ее и хотелось окунуться в море жизни.

— Дядя Исмаил почти не бывает здесь, а мама не слушает меня и относится как к ребенку. — Я представила маму, лежащую на диване, закутавшись в меховой плащ, несмотря на теплую весеннюю погоду, и почувствовала укоры совести. — Надеюсь, она скоро выздоровеет, — виновато прошептала я.

Виолетта молча шла рядом со мной. Я уже привыкла к тому, что она постоянно молчит в последнее время. Вспомнила, как она плакала в своей комнате, приехав в Шамейри. Решила, что девушка страдает от одиночества. Посмотрела на нее краем глаза. Губы крепко сжаты, лоб нахмурен. Возможно, пора просить папу или дядюшку Исмаила найти ей мужа.

Мы прошли мимо орхидей, растущих за разрушенной кирпичной стеной. Фиговые листья будто накинули на нее зеленое колеблющееся на легком ветру покрывало. За ними скрывались аккуратные плоды. Парочки голубей с темно-красными шеями нежно ворковали в зарослях. Мы вышли на тенистую узкую улочку.

Виолетта осмотрелась по сторонам. Она явно нервничала.

— В чем дело? — спросила я.

— Ни в чем. Все хорошо.

Виолетта солгала. Что-то беспокоило ее.

На открытой площади в центре деревни стояла овощная лавка. Костлявые собаки нехотя вылезли из-под скамеек при нашем появлении. Еще одна собака продолжала лежать на боку в пыли, подергивая задними лапами. Несколько стариков сидели на плетеных стульях под навесом в виде влажной циновки из ароматной травы и пили чай. Они провожали нас любопытными взглядами.

Мы быстро пересекли площадь и погрузились во тьму узкой улицы, ведущей к берегу пролива. Над нашими головами нависали крыши деревянных домов. Мы прибыли сюда, чтобы взять лодку и отправиться в Бешикташ, ближайший пирс от Нишанташа. Мама ни за что не разрешила бы нам поехать туда. Без ее позволения мне не удалось бы послать слугу нанять лодку, так что пришлось просить Виолетту пойти со мной. Я оставила записку маме и дядюшке Исмаилу с сообщением о том, что возвращаюсь в дом отца. Дом дяди принадлежит мне, однако я испытывала острое желание жить свободно. Замужество теперь мне не грозило, надо было как-то определиться. Светское общество не особенно привлекало меня, однако я чувствовала себя очень одинокой. Я надеялась продолжить образование в городе.

Из окон с деревянными ставнями доносились крики женщин. Внезапно рядом выплеснули грязную воду, обрызгав наши плащи. В страхе я остановилась и посмотрела вверх на женщину, которая все еще высовывалась из окна, держа в руках ведро. Она улыбалась. За ее спиной слышались голоса и приглушенный смех. Виолетта схватила меня за руку и резко потянула за собой, чуть не сбив при этом идущего впереди человека.

Мы выбежали на открытое пространство перед магазином. Молодые рыбаки сидели на камнях и чинили сети. Баркасы ушли в море задолго до рассвета. Юноши с любопытством смотрели на нас. Наши белые фераджи покрылись желтыми пятнами. Мы подняли вуали до самых глаз. Виолетта все еще сжимала мою руку. Нам нужно срочно покинуть негостеприимное место. Во всяком случае, матроны Нишанташа не станут выливать на нас помои. Они воспользуются более утонченными средствами для того, чтобы обрезать нити, соединяющие меня с высшим обществом.

Внезапно я страшно рассердилась. Высвободила руку, расправила плечи и направилась к человеку, разводящему самовар.

— Я хочу нанять лодочника, который перевез бы нас на пирс Бешикташ за хорошее вознаграждение.

У Виолетты смуглое, несколько угловатое лицо. Она привлекательна по-мужски, но у нее нежные, широко поставленные миндалевидные глаза. Девушка нетерпелива, вечно суетится и ерзает, тонкие пальцы постоянно теребят одежду. Только в воде, обнаженная, она успокаивается и полностью расслабляется.

Помню, как Виолетта возмущалась, когда лодочник назначил слишком большую цену. А затем еще имел наглость попросить две монеты на чай.

— Простолюдины чувствуют, когда люди находятся в отчаянном положении, — прошептала она мне сквозь яшмах. — Им ничего не стоит обобрать даже собственную мать.

Путешествие по Босфору прошло без всяких приключений. Перевозчик практически не работал веслами, лодку несло быстрым течением. А он забавлялся тем, что рассматривал нас. Но доставил к пирсу Бешикташ в целости и сохранности.

Моим кошельком распоряжалась Виолетта. Она внимательно следила за ним, когда мы находились в людской толпе. На причале было очень многолюдно — лодочники, пассажиры, рыбаки со своим уловом, непременные уличные торговцы и покупатели, грузчики и нищие. Виолетта держала меня под руку, и мы пробивались сквозь толпу в поисках экипажа, который довез бы нас до Нишанташа. До главной улицы мы так и не добрались. Виолетта увидела карету, слишком большую для такой маленькой улочки, стоящую прямо у причала. Она привлекала к себе внимание яркой красно-голубой упряжью лошадей. Кучер невысокого роста, но очень крепкий и хорошо сложенный. У него светлые волосы, вьющиеся тугими колечками, как у барашка, которого Халил однажды весной купил, чтобы зарезать на праздник. На вознице обычная одежда, но башмаки черные — такие носят евреи. Виолетта быстро переговорила с ним и тут же помогла мне усесться в экипаж. Кучер резво вскочил на облучок. Помню, ее удивила низкая цена.

— Он даже не торговался, — сказала она. — Похоже, очень спешит.

Внутри было темно. Я пыталась разглядеть Виолетту и вдруг почувствовала резкий запах. Экипаж сорвался с места и помчался вперед. При вспышке света я увидела лицо Виолетты. Потом все исчезло.

Заунывный крик старьевщика. Такой знакомый: он долго тянет первую букву, потом идет быстрый поток согласных, и наконец вырисовывается пышная, словно павлиний хвост, фраза, качающаяся за его тележкой. Я находилась в своей комнате в Нишанташе. Скоро Виолетта поднимет шторы и разбудит меня. Я блаженно потянулась, однако кровать оказалась слишком короткой, а одеяло неимоверно тяжелым.

Открыла глаза и увидела незнакомый потолок, состоящий из параллельных рядов узких арок. На высоких окнах выкрашенные белой краской железные ставни, запертые тяжелой поперечиной. Я лежу на узкой кровати, накрытая ватным стеганым одеялом. На мне моя одежда, кроме туфель, фераджа и чадры. Подхожу к окну, но не могу открыть ставни. С улицы доносятся приглушенные звуки — грохот тележек, крики торговцев, резкий голос ребенка. Я надеваю туфли. Плащ висит на крючке. Он вычищен и отглажен. Желтые пятна исчезли. Я медленно направляюсь к двери. К моему удивлению, она не заперта. Осторожно тяну за ручку, приоткрываю дверь и прижимаю глаз к щели.

На ковре сидит старуха, зажав между ног медную чашу с баклажанами. Берет один овощ в руки и отрезает стебель, затем умело вырезает сердцевину и кладет полый баклажан в другую чашу.

— Входи, — говорит она, не глядя в мою сторону.

Я открываю дверь шире. Где же Виолетта?

— Входи, входи.

Я распахиваю дверь. В комнате, кроме старухи, никого нет. Из мебели здесь только диван, покрытый не шелковыми или бархатными, а хлопчатобумажными подушками, расшитыми цветами. Ковер довольно потертый, однако паркет под ним сверкает. Окна открыты, и свежий ветерок доносит в комнату уже слышанные мною звуки. В одно из окон виден фасад соседнего здания с окнами, завешенными кружевными шторами, в другое — липа с листьями, поблескивающими в солнечном свете. В комнате прохладно.

Женщина смотрит на меня и улыбается. У нее не хватает нескольких зубов.

— Добро пожаловать.

Я сажусь на ковер. Она продолжает опустошать баклажаны.

— Не могли бы сказать мне, где я нахожусь? Как я попала сюда? Со мной была девушка. Где она? Пожалуйста, объясните.

Старуха откладывает в сторону нож, вытирает руки тряпкой и встает. Поправляет широкий фартук, прикрепленный к платью. Так одеваются евреи.

— Иди, сядь сюда, — говорит она, показывая на диван.

По-турецки она говорит с легким акцентом. Я сажусь на цветастые подушки, поджимаю ноги под себя и жду. Странно, но, находясь в таком необычном положении, я чувствую себя совершенно спокойно. Что же произошло? Неужели меня похитили?

Женщина уходит и возвращается с двумя чашками чая на сияющем серебряном подносе с богато украшенными ручками. Единственный предмет роскоши, который мне удалось здесь увидеть. Наверное, он из ее приданого.

Несколько минут мы сидим в полной тишине. У нее серьезное лицо, голубые глаза смотрят на меня доброжелательно.

— Я не могу назвать свое имя и не знаю твоего, — начинает она. — Так будет лучше для нас обеих.

— Я нахожусь в опасности?

— Насколько мне известно, тебе грозит большая опасность. Поэтому тебя и привезли сюда.

Я удивлена.

— Что мне грозит? И кто привез меня сюда?

— Пока тебе лучше не знать об этом. Мой сын разбирается в таких делах. Я не вникаю. — Женщина созерцает свою чашку. — Не хочу рисковать. — Она смотрит мне в глаза. — У меня единственный сын.

— Я благодарна вашему сыну за помощь. Как его зовут?

Она рассматривает меня. Потом отводит взгляд.

Внезапно меня охватывает тревога.

— А что с Виолеттой, той девушкой, которая была со мной у причала?

Старуха хмурится:

— Твоя служанка убежала. Поэтому мы все в опасности. Она может поднять тревогу, и тебя станут искать в Бешикташе.

Женщина вопросительно смотрит на меня. Я киваю. Она говорит:

— Однако у них нет оснований расширять поиск до района Галата.

Я уверена, что дядюшка Исмаил начал поиски, как только понял, что мы пропали. Прочитав мою записку, он, надо думать, сразу же отправился в дом папы, куда мы так и не добрались. Далее он мог послать Джемаля в деревню Шамейри узнать, не видел ли нас кто-нибудь из местных жителей. Рыбаки могли сообщить ему, что две девушки нанимали лодку и высадились у пирса Бешикташа. Однако там наши следы теряются. Злится ли на меня дядя за то, что я убежала из дома? Полагаю, он обратится за советом к своему старому другу, седобородому кади из Галаты. Но чем тот поможет ему? Ситуация лишь начала развиваться и напоминает сваренное, но еще не очищенное яйцо. Рано делать какие-то выводы. Кади раньше был судьей, он пошлет по нашему следу полицейских.

Полицейские, разумеется, начнут с рыбаков. Простолюдины попадают под подозрение в первую очередь: у них нет денег, и они завидуют богачам. Однако рыбаки никогда не станут нападать на девушек из хорошо известного и влиятельного дома. Полицейские могут не согласиться с таким доводом и предположить, что кто-то заплатил рыбакам за похищение. Они узнают от папы или от кого-то еще, что Амин-эфенди жаждет мести.

Возможно также, что дядюшка Исмаил не сказал никому о побеге, опасаясь полностью погубить мою и так уже основательно подпорченную репутацию.

Я не чувствовала, как мама дергает за красную нить, опоясывающую мою талию. Думает ли она, что я нахожусь в полной безопасности?

Виолетта, должно быть, не спит. Ее черные глаза горят в темноте как светлячки. Я помню эти глаза с детства, когда она приходила ко мне и помогала заснуть.

Еврейка сидит на подушке у дальней стены и плетет кружево, ловко орудуя пальцами. Рядом с ней на ковре присел на корточки широкоплечий юноша с шапкой вьющихся светлых волос, тот самый кучер, как я полагаю, сын старухи. Она что-то возбужденно шепчет ему, он отвечает медленными и хорошо обдуманными фразами. Они говорят скорее всего на ладино, архаичном наречии стамбульских евреев испанского происхождения, бежавших под покровительство османского султана после того, как королева Изабелла изгнала их из Испании. Мать и сын не смотрят в сторону дивана, на котором я сижу. Между мной и Хамзой стоит стакан с нетронутым чаем.

— Я нахожусь здесь уже несколько дней, сама не знаю почему. У меня нет никакой возможности сообщить дядюшке Исмаилу, что я в безопасности. Только Аллаху известно, о чем он думает.

Хамза одет, как простой рабочий, в коричневые штаны и белую рубашку. Талия повязана полосатым кушаком. Хлопчатобумажный тюрбан потемнел от частых стирок. Он отрастил бороду.

— Прости меня, Янан. Только так я мог оградить тебя от беды.

— От какой беды?

— Я пытался связаться с тобой в Шамейри, однако Виолетта окружила тебя непроницаемым кордоном. Ты получала мои письма?

— Письма? Нет. Я не получала от тебя никаких вестей. В последний раз мы виделись в доме отца. — Горькие нотки зазвучали в моем голосе. — С тех пор прошло уже около года. Я думала, ты опять уехал за границу.

Вдруг я вспомнила о посланиях Мэри, которые тоже не доходили до меня. Неужели Виолетта перехватывала и письма моего кузена?

Хамза разочарованно покачал головой:

— До последнего времени я находился в Париже. Я писал тебе оттуда. — Поняв, что я ничего не знаю о письмах, он продолжал: — Так вот почему ты не отвечала мне. В общем, отчаявшись наладить связь, я нанял человека в деревне, который должен был следить за тобой. Он разузнал, что ты направляешься к причалу Бешикташа, и прислал мне сообщение.

— Так ты следил за мной? Но с какой целью?

— Я волновался за тебя. Ты в опасности.

— Ты постоянно твердишь о какой-то опасности, но я не понимаю, в чем дело. Почему ты просто не приехал ко мне в Шамейри и не предупредил обо всем?

— Не уверен, что Исмаил-ходжа одобрил бы мои действия. Он не любит меня.

— Неправда! — воскликнула я.

— Так или иначе, я дважды приезжал в отсутствие твоего дяди, однако Виолетта не впустила меня в дом.

— Что? Но она ведь служанка. Она не вправе контролировать мои действия и препятствовать встречам с близкими людьми.

— Она заявила, что ты никого не хочешь видеть. Я ждал в павильоне и звал тебя. — Он сжал губы и издал соловьиную трель. — Однако ты так и не явилась. Наверное, Виолетта чем-то отвлекла тебя. Не знаю, какие у нее мотивы. Возможно, она участвует в заговоре.

В раздражении я повысила голос:

— Какой еще заговор? Если ты так беспокоился, почему не встретил меня у пирса, а прятался в карете, как вор? Когда мы сели в экипаж, разве ты не мог показаться мне?

Я разволновалась, вспоминая детали пережитого. Практически на меня напали во второй раз.

— И зачем нужно было пользоваться хлороформом?

Хамза смотрел вниз, его длинные пальцы трогали чайный стакан.

— Я скрываюсь. Меня разыскивают агенты султана по обвинению в подстрекательстве к мятежу, — быстро сообщил он, бросая на меня тревожные взгляды. — Я находился в Париже, когда услышал о случившемся в прошлом году.

Видимо, на моем лице отразилось полное недоумение. Он отвел взгляд, повернувшись к окну. Сквозь густую листву просачивался желтоватый солнечный свет.

— Я имею в виду этого негодяя Амина, — пояснил он, вдруг осознав, что я не понимаю, о чем идет речь. Хамза покраснел.

Я ничего не ответила, и он продолжил скороговоркой:

— До меня дошли сведения о планах мести, вынашиваемых Амином, и тогда я отправился в обратный путь. Я не в силах ничего изменить, но хочу позаботиться о тебе и предотвратить новую беду.

— Тебе не следовало подвергать себя такому риску.

— Я знаю Амина, — отвечал он, гневно сверкая глазами. — Ты не представляешь, на что способен этот человек.

— В чем заключается суть заговора, от которого ты меня спасаешь? — резко спросила я. — Тебе следовало сообщить о нем папе или дядюшке Исмаилу. Какой смысл привозить меня сюда? Все начнут беспокоиться и предполагать самое худшее. Ты хорошо обдумал последствия?

— Зато теперь я спокоен. Стоило рискнуть ради того, чтобы увидеть тебя в целости и сохранности.

— А ты подумал, как это все отразится на мне?! — закричала я.

Хамза помрачнел и стал объяснять:

— Амин — подлец, который ни перед чем не остановится.

— Почему ты не сказал об этом в прошлом году, когда папа впервые заговорил о помолвке? Почему ты тогда не предупредил отца?

Хамза одним глотком выпил чай из стакана и поставил его на блюдце так резко и с такой силой, что я вздрогнула. Старуха с беспокойством скосила глаза в нашу сторону.

— Мне пришлось провести многие годы в Париже, потому что кто-то во дворце обвинил меня в измене. Когда я вернулся на родину два года назад, за мной установили слежку и стали чинить всяческие препятствия. Ты считаешь, твой отец послушал бы меня? Да он презирает меня и мои идеи. Дабы продвинуться по службе, он водит дружбу с отъявленными реакционерами. Я думаю, именно он донес на меня полиции.

— Не верю, — горячо возразила я. — Папа не мог поступить так с племянником. Ты ведь жил в нашем доме, ел наш хлеб.

Хамза горько улыбнулся и пожал плечами:

— Ты многого еще не понимаешь, принцесса.

— Ты несправедлив ко мне, Хамза. Я знаю своего отца и имею кое-какое представление о происходящем во дворце. Бесчисленные фракции непрерывно плетут интриги. Возможно, папа не разделяет твоих взглядов, но уверена: родная кровь дает о себе знать. Отец не всегда поступает правильно, но у него доброе сердце. Кто сказал тебе о предательстве?

— Я уверен в этом.

— Отлично, — фыркнула я. — Можешь обвинять его во всех смертных грехах, однако, если тебя хоть немного заботит справедливость, о которой ты постоянно говоришь, приведи какие-то доказательства.

— Твоего отца повысили в должности и назначили советником в министерстве иностранных дел за несколько дней до того, как меня обвинили в измене. Друг отца Амин способствовал его продвижению. Теперь, когда Амин обесчещен и впал в немилость, положение твоего отца также стало шатким. Нельзя служить преступнику, — с негодованием закончил он.

— Что ж, тогда у нас в правительстве останется совсем мало приличных людей, не так ли? Папа был твоим покровителем, — парировала я.

Хамза растерялся. Он явно не ожидал, что разговор примет такой оборот.

— Твой отец не уважает меня, — пробормотал он.

— Чепуха! Нет никаких доказательств того, что отец донес на тебя. Может быть, виной всему Амин. Ты ему очень не нравился. — Мне пришло в голову, что Амин считал Хамзу соперником в борьбе за мою руку, однако я не стала говорить об этом. Вспомнила выражение лица моего жениха в тот вечер, когда Хамза приветствовал меня во время приема в нашем доме. Амин привык силой устранять всех, кто вставал на его пути. Ему было гораздо легче убрать Хамзу, чем в течение длительного времени завоевывать мое расположение.

— Может быть, — неохотно согласился Хамза, — кто-то предал меня после ужина в вашем доме. Мне пришлось уехать в Париж, чтобы избежать ареста.

Меня занимало, почему Хамза так злится на отца. Не из-за того ли, что папа хотел выдать меня за Амина? Тогда почему Хамза сам не сделал мне предложение до помолвки? Будучи моим кузеном, он имел право просить моей руки, невзирая на то, как относился к нему отец. Хамза, конечно же, знал, что я соглашусь. Я внимательно посмотрела на него. В нем что-то изменилось. И дело не только в бороде. Вид кузена настораживал меня, хотя я не могла понять, в чем заключается причина опасений.

— Почему ты напал на меня в экипаже?

Вопрос застиг его врасплох.

— Я не напал на тебя, Янан. Мне такое и в голову не могло прийти.

— Ты воспользовался хлороформом! А что случилось с Виолеттой? Ты не обидел ее?

Хамза вскочил на ноги:

— Янан, как ты могла подумать? Мне пришлось прибегнуть к насилию, чтобы удержать тебя от крика и сопротивления. Ты ведь могла испугаться, увидев кого-то рядом. Я не мог рисковать. Если бы ты не узнала меня и подняла шум, то привлекла бы внимание прохожих. Измена карается смертью, Янан. Мне никак нельзя обнаруживать себя. С Виолеттой все в порядке. Она выпрыгнула из экипажа и убежала. Теперь твоя служанка уже вернулась в Нишанташ. Изобретательная девушка, — добавил он улыбаясь. — Отчаянно боролась, чтобы спасти тебя.

На его лице появилась очаровательная улыбка, столь знакомая мне еще по Шамейри. Я просто не могла не улыбнуться в ответ. Нас вновь накрыло теплой волной взаимного обожания.

— Ты так и не сказал, зачем тебе понадобилось похищать меня.

Хамза откинулся на спинку дивана и подвинул наши стаканы к подносу, стоящему на полу. Затем взял меня за руку.

— Амин замышляет… — Он умолк в нерешительности, затем продолжил тихим голосом: — Этот человек хочет обесчестить тебя. Я слышал, что он планирует увезти тебя из Нишанташа в свою усадьбу. Как только люди узнают, что ты живешь в доме Амина, тебе волей-неволей придется выйти за него замуж.

— Увезет меня из дома? — насмешливо спросила я. — Это невозможно. Ему не позволят войти туда. Он что, подкупил слуг? — Я была столь ошеломлена, что не могла поверить Хамзе.

— Мой источник сообщил, что негодяй договорился с твоей мачехой. Прости, — поспешно добавил он, увидев выражение моего лица.

— У тебя надежный источник?

— Вполне.

— Не обращайся со мной как с фарфоровой чашкой, — сказала я нетерпеливо. — Расскажи все без утайки.

— Амин в отчаянии. Однажды он уже претендовал на тебя. Теперь обратного пути нет. Даже Исмаил-ходжа и твой отец не перенесут позора, если ты не выйдешь за него.

— Он не любит и не уважает меня. Чего он хочет?

— Амин увлекается азартными играми и тратит большие деньги на женщин. По уши в долгах. Ему просто необходимо твое богатство, и как можно скорее.

— Но деньги у отца и дядюшки Исмаила. У меня ничего нет.

— У тебя хорошее приданое, которое после свадьбы перейдет к нему. Речь также идет о приличном наследстве.

Меня смутило выражение лица Хамзы. Он смотрел куда-то вдаль, поверх моей головы. Духовная связь между нами резко оборвалась, как это не раз случалось в те годы, когда он занимался моим обучением.

Внезапно я страшно разозлилась на Амина за то, что он украл у меня юность и будущее, и на Хамзу за то, что он не сумел оградить меня от несчастья. Я, безусловно, согласилась бы на предложение руки и сердца, и он знал об этом. Папа, без всяких сомнений, дал бы свое согласие.

— Итак, твои друзья сказали, что тетя Хусну помогает этому человеку, а он собирается похитить меня из нашего дома и с помощью шантажа заставить выйти за него замуж.

— Правильно.

— И поэтому ты привез меня сюда.

— Да. Другого выхода я не видел. Послать записку с просьбой не покидать Шамейри? Да и там тебе грозит опасность, несмотря на все меры предосторожности, предпринимаемые Виолеттой, чьи мотивы мне тоже не ясны. — Внимательно взглянув на меня, он поспешил добавить: — Знаю, ты близка с Виолеттой, но тебе следует открыть глаза. Она как-то странно смотрит на тебя.

— Конечно, — фыркнула я, все еще защищая компаньонку, несмотря на растущие сомнения. — Она заботится обо мне. Что касается… того человека… Какой смысл ему похищать меня? Он должен понимать, что я никогда не стану его женой.

— Янан, — процедил сквозь зубы Хамза, — у тебя нет выбора. Поверь мне. Таким образом он возмещает нанесенный тобой ущерб.

Я задумалась. Возможно, он прав. Я плохо разбиралась в жизни, но четко помнила поучительные истории и предупреждения, услышанные на летних виллах.

— И что же нам делать?

Я отдавала себя в руки Хамзы. Он подался вперед и положил руку мне на плечо. Пальцы играли с моим локоном, выбившимся из-под платка, наброшенного на голову.

— Не знаю, — ответил он тихо. — Какое-то время ты будешь здесь в безопасности. Только не выходи из дома. Местные женщины постоянно сидят у окон и наблюдают за всеми, кто проходит мимо.

— Значит, я сменила одну тюрьму на другую, — прошептала я, обращаясь к самой себе.

— Только на время. Потом мы что-нибудь придумаем.

«Мы»… Не намекает ли Хамза на то, что сам женится на мне? Я ждала, что он скажет дальше. Однако продолжения не последовало.

Меня интересовало, как будет воспринято мое исчезновение. Может ли моя репутация пострадать еще сильнее? Уже нет времени подумать о будущем и понять, какие пути все еще открыты для меня. Пока что другие делают наброски на карте моей жизни.

Я окинула взглядом все так же молчащего Хамзу.

— Чем все это обернется для меня, по твоему мнению? Каковы будут последствия? — спросила я кузена, надеясь по ответу расшифровать скрижали его жизни, вписанные на страницы моей.

— Последствия чего?

— Пребывания здесь.

— Что ты имеешь в виду?

— Все станут считать, будто меня похитили.

— Я полагал, что спасаю тебя, — защищался он.

Какое-то время мы молчали, думая каждый о своем.

— Могу я говорить с тобой откровенно? — спросил он.

— Будь добр, — сказала я решительно.

— Не хочу обижать тебя, Янан. — Он замолчал, продолжая смотреть мне в лицо. — Но после нападения Амина тебе будет трудно жить здесь. Общество не прощает таких вещей. Я-то уж знаю. — В его голосе звучала горечь, которой я никогда не замечала раньше. Что же такое он пережил?

— Я понимаю, Хамза. Но я не одинока. Папа никогда не оставит меня, и дядюшка Исмаил будет заботиться обо мне.

«И ты тоже останешься со мной», — добавила я про себя, однако без особой уверенности.

— Ты должен сообщить дяде Исмаилу, что я нахожусь в безопасности, — настаивала я.

— Я поеду и все ему расскажу. — Хамза встал и сделал знак рукой юноше.

Сын обнял старуху, а та начала покачиваться и тихо о чем-то умолять. Он осторожно отнял ее руки от своей жилетки и заговорил с ней на ладино. Слезы лились по ее пергаментному лицу.

Только что созревший миндаль, очищенный и предназначенный для еды в сыром виде, обжигает язык, как будто вы съели какой-то дикий плод. Продавец выставляет миндаль напоказ, словно драгоценные камни: кучка орехов с тонкой коричневой шкуркой покоится на кусочках льда в стеклянном ящичке и освещается керосиновой лампой. Теплыми весенними вечерами торговец катит свой товар на тележке и не нуждается в призывных криках: сама тележка притягивает людей как магнит, и они толпой бегут за ней.

Хамза вернулся следующим вечером и привез тарелку охлажденного миндаля. Мы сидели на диване у окна, угощались и разговаривали. Я нажала пальцем на нежную кожицу плода. Внезапно она отделилась, оставив на моей ладони серебристый панцирь. Еврейка ушла в другую комнату в задней части квартиры. Мы остались наедине, что уже не беспокоило меня.

Хамза бросил в рот неочищенный миндаль. В следующий миг он уже сидел рядом и обнимал меня. Платок упал на пол, я приникла к его груди. От него пахло кожей.

— Янан, — заговорил он хриплым голосом. Я вспомнила гвоздики, вышитые на маминых бархатных подушках золотыми нитками. Они царапали мне щеку, когда я прижималась к подушке.

Я не сопротивлялась. Только подумала: «Так вот он, мой путь. — Без колебаний открыла ворота и вышла на дорогу.