По лезвию судьбы

=49=

— Ника…

Ощущение, что я лежала под толстым ватным одеялом, которое придавило не хуже бетонной плиты. Мозг отказывался обрабатывать информацию и покинул чат. В голове стоял тихий мерный гул, ресницы слиплись, не позволяя открыть глаза. Я стояла на границе миров, застыв посередине. Уже не здесь, еще не там, и мне было хорошо. Лучше пустота, чем боль.

— Ника!

Хоть и с трудом, но я узнала родной голос, который слышала с самого детства. Папа.

— Ника, хватит! — металлические ноты неприятно резали слух, солоноватым вкусом отзываясь на кончике языка. — Пора приходить в себя!

Холодные капли упали на лицо, и я вздрогнула. Весы Вселенной качнулись, в клепсидре времени еще одна капля сорвалась вниз. Та самая капля…

— Папа… — я с трудом облизала пересохшие губы, разлепила глаза. — Где я?

— Дома, дочка. У себя дома… — отец сидел на стуле возле моей кровати и держал меня за руку, мама стояла в изножье кровати.

Штормовое море — зафиксировал знакомый интерьер мой мозг, страшные события хлынули в распахнутые ворота сознания. Я всхлипнула.

— Хватит, дочка! Достаточно!

— Мне больно, папа…

— Все переживают потери, Ника. Люди уходят, хочешь ты этого или нет, — голос полковника Демидова немного смягчился, но стальные нотки все еще резали слух. — Пора возвращаться к жизни. У тебя есть сын, работа, люди, за которых ты несешь ответственность…

— Рома! — ахнула я и села в постели. — Сынок! Где он?

— Вот то — то же… — выдохнул папа. — Вспомнила, наконец. Рома с отцом, не волнуйся. Они уехали на спортивную базу.

— Но школа…

— Договорились на дистанционное обучение. Все в порядке с парнем, а вот ты, Ника…

Я осмотрелась вокруг. Да, это моя спальня. Наша с Мишей. За окном царили сумерки, в квартире — полумрак. Из гостиной через приоткрытую дверь пробивался слабый свет. И тишина. Такая громкая, пронзительная, от которой звенело в ушах.

— Расскажите мне все, — выдохнула с трудом, и запрокинула голову, чтобы сдержать новый водопад слез. Похоже, мой организм генерировал соленую воду без ограничений.

— Хорошо, только после этого ты встанешь, придешь в себя и вернешься к жизни, Ника. Хватит жалеть себя, подумай об остальных.

— Я спала всего несколько часов…

— Ты отключилась на три дня, дочка. Семьдесят два часа выкинула из жизни, провалившись в страдания, — оборвал меня папа, махнув рукой в темный угол. Только сейчас я заметила, что там стоял штатив для систем, а на сгибе моего локтя белела стерильная повязка, закрывающая прокол катетера.

— Расскажите…

Клацая зубами о края чашки, которую подала мама, я сделала несколько глотков воды, откинулась на подушку и приготовилась слушать.

— Миша пришел к нам три месяца назад, Ника. Он рассказал о диагнозе, покаялся, что не предупредил тебя о своей болезни…

— Я должна была знать, — прошептала, мысленно представляя яркие синие глаза мужа, его фигуру. Картинка опять поплыла перед глазами, а горло перехватил спазм. Замолчав, я кивнула отцу и тот продолжил.

— Наверное, да, дочка, — я дернулась в ответ, но папа выставил руку вперед, предупреждая мои возражения, — но попробуй представить, во что превратилась бы твоя жизнь. Каждый миг — страх, каждая минута — ожидание смерти любимого мужчины. Три года вашего счастья стали бы тысячью дней и ночей бесконечного ужаса. Поверь, с ума сходят и от меньшего… Мы с мамой поддержали Михаила в том, чтобы ты и дальше ничего не знала об аневризме, так что мы готовы взять на себя ответственность за решение и принять твои упреки. Но все было сделано ради твоего счастья, Ника. Ты отказалась бы от счастья с Мишей, зная, что через три года вам придется расстаться?

Папа резал по живому, не стараясь смягчить или приукрасить ситуацию. Он всегда был таким, предпочитая жестокую правду.

— Нет, не отказалась бы.

— А если бы знала дату расставания?

— Не надо, папуля. Пожалуйста…

Бороться со слезами не получалось. Бесконечными ручьями они текли по щекам, капали на пододеяльник. Я понимала смысл слов и даже соглашалась с ним, но сердце отторгало все произошедшее. Боль пульсировала в груди.

— Но зачем выносить все вещи? Почему нет могилы? Это жестоко…

— Могила привяжет тебя, не даст жить дальше, — мама перехватила инициативу рассказчика. — Ты можешь решить переехать в другой город, а его могила останется тут. И что?

— Я останусь в Москве…

— Что и требовалось доказать, — спокойно кивнула мама. — Любовь и память мы носим в себе, детка, они не хранятся под каменной плитой, а что касается вещей… Я уверена, что сейчас ты спряталась бы в шкаф с его одеждой, стараясь окружить себя его запахом, прикасаясь к его костюмам…

— Да… — и пусть мне почти тридцать семь, но я вела бы себя именно так, как говорила мама. Нырнула в пучину воспоминаний, задохнулась под тяжестью потери.

— Вот тебе и ответ, Ника.

— Он написал, что вода должна вернуться к воде. О чем это? — я с трудом выдавила нужные слова. От пробуждения не стало лучше. Боль вернулась, открытая рана снова начала кровоточить. Сколько времени должно пройти, чтобы я начала хотя бы нормально дышать?

— Когда Миша был у нас, я случайно обмолвилась о том, как ты однажды сравнила его с полноводной рекой. Твоему мужу понравились эти слова.

Все ответы получены, но легче от этого не стало. Я не понимала, как жить, за что ухватиться, когда нет ни сил, ни желания даже свесить ноги с кровати. Словно почувствовав мое настроение, папа снова заговорил.

— Рома возвращается послезавтра, дочка. Пора приходить в себя. Ты же не хочешь, чтобы твой сын сошел с ума от беспокойства, глядя на то, в кого превратилась его мама?

Послезавтра… Значит у меня еще есть эта ночь и целый день. Так много и так мало.

— Не хочу, конечно. Я справлюсь. Спасибо вам.

Я села на кровати, а затем медленно встала. Мир медленно кружился вокруг меня, умудряясь при этом плавно покачиваться. Эти качели — карусели продолжались до тех пор, пока теплые руки мамы не легли мне на плечи, а потом папуля обнял нас обеих. Я справлюсь, выдержу. Папа прав: не я первая, не я последняя теряю любимого человека. Жизнь продолжается, пусть даже в груди зияет огромная дыра, края которой постоянно кровоточат.

— Вот и славно, — рокотал над ухом отец. — Я возвращаюсь домой, а мама еще поживет у тебя, Ника. Помни, что ты не одна.

Хлопнула входная дверь, оставляя нас вдвоем в темной тишине. Закрывая дверь, я закусила губу, вернулась в спальню и бросила взгляд на кровать: там была одна подушка. Только моя. Я так надеялась… Марс продумал все до мелочей, разрывая материальные связи между нами, оставляя меня одну… свободной, но разбитой в хлам и…

— Ты не одинока, Ника! — голос мамы сейчас напоминал строгую учительницу, которая отчитывала двоечника, в который раз не выучившего урок. — Хватит себя жалеть! Смотри по сторонам! Ты живешь в огромном мире, в котором можешь быть счастливой! Иди в душ, приведи себя в порядок, а то от тебя уже дурно пахнет, — она демонстративно сморщила нос. — Потом приходи на кухню, поужинаем.

Вы замечали, что у боли есть запах? Липкий, тяжелый, вязкий, похожий на запах плесени, гнили. Вода очистила кожу, промыла волосы, но не унесла с собой боль. Переодевшись в домашний костюм, я пришла на кухню. Не помню, что ела. Кажется, это был плов, но не точно. Еда не имела вкуса, я поглощала ее, как огонь пожирает дрова, чтобы не погаснуть. Скоро вернется Рома, и я не имею права пугать ребенка, в этом отец был прав.

Потом мы с мамой смотрели кино. Я выбрала старый музыкальный фильм «Тридцать первое июня». Хотелось отключить мозг, включить душу, поэтому я предпочла музыку. Старые песни, наполненные смыслом.

Мир без любимого –

Солнце без тепла,

Птица без крыла.

Край без любимого –

Горы без вершин,

Песня без души.

Птица без крыла… Сколько раз смотрела фильм, слушала песню и только сейчас обратила внимание на эту строчку. Она про меня. Пернатая лишилась не только крыла, но и части души. Меня снова развезло, размазало. Я ревела, не скрывая слез, надеясь, что вместе с соленой водой выйдет хотя бы немного душевной боли.