Не хотелось бы мне снова стать ребенком, потому что его жизнь проходит в неопределенности, под угрозой кучи опасностей. Дитя — наша плоть и кровь, но нам нечем ему помочь, мы можем лишь переживать за него, лишь надеяться, что он сумеет приспособиться к этому миру. После того ночного набега я боялся за нашего сына все время. Ведь Эдвард был не тем, кем его считали другие, а отпрыском самозванца. Он был не Дэй, а сын подменыша. Я дал ему свои гены, свое лицо, характер Унгерландов, и кто знает, что еще. Все, что я знаю о своем детстве — это имя на обрывке бумаги: Густав Унгерланд. Меня украли давно. И мне пришло в голову, что лесные черти приняли моего мальчика за одного из своей шайки и хотели его вернуть. Разгром, который они учинили в кухне, наверняка был лишь уловкой, призванной отвлечь наше внимание от их главной цели. Сдвинутые фотографии на стене ясно указывали на то, что они кого-то искали. За всем этим крылся злой умысел — гоблины тянули из чащи свои костлявые пальцы к нашему сыну.
Весной в воскресенье Эдвард пропал. Стоял чудесный весенний день, мы выбрались в город, потому что в одной из церквушек в Шейдисайде[54] я обнаружил отличный орган, и мне разрешили на нем поиграть после воскресной мессы. После этого мы с Тесс повели Эдварда в зоопарк — показать ему слонов и обезьян. К сожалению, мы оказались не одиноки в этом своем стремлении. По зоопарку бродили толпы народу: молодые родители с колясками, кучки шумных подростков, семьи с детьми. Но мы стойко переносили все лишения и невзгоды. Эдвард был очарован тиграми. Он надолго застрял возле клетки полосатых хищников, рычал на них и размахивал своей сахарной ватой на палочке, пытаясь криками пробудить их от ленивой дремы. Один из тигров, насильно вытащенный из своего черно-оранжевого сна, начал раздраженно бить по полу клетки хвостом, а Тесс, воспользовавшись тем, что Эдвард увлекся этой игрой, завела серьезный разговор.
— Генри, я хочу поговорить с тобой по поводу Эдди. Как ты думаешь, с ним все нормально? В последнее время он ведет себя как-то странно, ты не находишь?
Из-за ее плеча мне было видно, как Эдди орет на тигров.
— Он абсолютно нормален.
— Тогда ненормален ты, — сказала она. — Значит, это ты ведешь себя странно в последнее время. Ты же не даешь ему и шагу ступить. Ты лишаешь его детства. Он должен гулять на улице, бегать в лес, лазать по деревьям, ловить головастиков, но у меня создалось ощущение, что ты боишься упустить его из своего поля зрения. Ему не нужно так много внимания, ему нужна независимость.
Я взял ее за локоть и отвел подальше от клеток, чтобы Эдди не услышал нашего разговора.
— Ты помнишь ту ночь, когда кто-то забрался к нам в дом?
— Да, помню. Но ты сказал, что беспокоиться не о чем, а сам теперь только об этом и думаешь, разве нет?
— Нет, нет. Я не об этом. Я тогда посмотрел на фотографии на стене и вспомнил свое собственное детство — годы, проведенные за пианино. Тогда все было понятно и просто, ответы на все вопросы были на кончиках моих пальцев. А сейчас… Я никак не мог понять, что за симфонию сочиняю. И вот сегодня в церкви я это наконец понял. Орган звучал точно так же, как тот, в Хебе. Орган — вот ключ к моей симфонии. Это будет концерт для органа с оркестром.
Тесс обняла меня, прижалась к моей груди, в ее глазах сияла вера в мой талант. Никто еще во всех моих трех жизнях не смотрел на меня с такой готовностью поддержать. В этот момент любовь к Тесс настолько переполнила меня, что я забыл обо всем на свете, даже о нашем ребенке и о своих страхах. Когда же я снова взглянул через ее плечо, то увидел, что нашего сына нет перед клеткой с тиграми. Сначала я подумал, что тигры ему надоели, и он, увидев, как мы обнимаемся, решил присоединиться к нам и сейчас стоит где-то рядом. Потом мне пришла в голову мысль, от которой зашевелились волосы на голове: Эдвард каким-то образом протиснулся в клетку к тиграм, и они его съели. Но звери никак не проявляли свою кровожадность и так же мирно дремали, как и пару минут назад. Неужели подменыши? Тесс еще ничего не заметила, и я испугался, что заражу ее своей паникой.
— Эдвард куда-то ушел, — сказал я как можно спокойней.
Она развернулась на месте и бросилась туда, где он только что стоял.
— Эдди! — закричала она. — Эдди, где ты?
Мы побежали по дорожке мимо клеток со львами и медведями, выкрикивая на бегу имя сына и пугая остальных посетителей. Тесс остановила пожилую пару, шедшую нам навстречу:
— Вы не видели маленького мальчика, трех лет, со сладкой ватой?
— Таких здесь полно, — ответил старичок, показывая пальцем нам за спину, где туда-сюда шнырял десяток трехлеток со сладкой ватой в руках. Но тут среди них мы увидели своего. Он гнался за пингвином. Пингвин, переваливаясь с боку на бок, улепетывал со всех лап, а Эдвард мчался за ним, явно собираясь схватить. Из-за спины мальчика вынырнул служитель зоопарка и, подхватив пингвина под мышку, куда-то понес. Мы подбежали к нашему сыну.
— Ну и дела, — сказал он нам совсем по-взрослому. — Этот побежал, а я его хотел поймать.
Мы схватили Эдди за обе руки и поклялись себе больше никогда не спускать с него глаз.
Эдвард был как воздушный змей на бечевке — все время казалось, что он вот-вот вырвется и исчезнет. Пока он не начал ходить в школу, мы глаз с него не спускали. С утра им занималась Тесс, а вторую половину дня, когда я возвращался с работы, Эдвард проводил со мной. Когда ему исполнилось четыре года, мы отдали его в городской детский сад, и каждое утро я сначала отвозил его, а потом ехал к себе в школу. Через какое-то время я начал учить его игре на пианино, но занятия ему быстро надоедали, и он возвращался к своим кубикам и динозаврам. С детьми на улице играть ему не нравилось, но меня это только радовало, потому что любой из них мог оказаться замаскированным подменышем.
Как ни странно, относительное уединение в кругу семьи пошло мне на пользу, и сочинять музыку становилось все легче. Пока Эдвард возился со своими книжками и игрушками, я работал. Тесс всячески меня поддерживала. Примерно раз в неделю она приносила домой новую пластинку с органной музыкой, добытую в каком-нибудь пыльном музыкальном магазинчике. Она доставала билеты в Хайнц-Холл[55], разыскивала редкие ноты или книги по оркестровке, заставляла меня ездить в город играть на органе. В итоге я написал несколько десятков музыкальных пьес, хотя их никто не заметил, за исключением нашего местного полусамодеятельного хора да ансамбля духовых инструментов, где я пару раз подыгрывал на синтезаторе. Я рассылал свои записи и партитуры по всей стране, но издатели и известные музыканты отвечали либо отказом, либо молчанием.
Все изменил один телефонный звонок. Я только что, забрав Эдди из садика, вошел с ним в дом. Голос в телефонной трубке принадлежал человеку из другого мира, то есть из мира музыки. Знаменитый камерный квартет из Калифорнии, игравший экспериментальную музыку, заинтересовался одной из моих композиций, написанной в атональном ключе. Ноты им показал мой старый друг по The Coverboys Джордж Нолл. Я позвонил Джорджу, поблагодарил за рекомендацию, а он пригласил меня к себе, чтобы и я смог принять участие в записи. Мы с Тесс и Эдвардом тут же вылетели в Сан-Франциско, где провели несколько дней в гостях у семейства Нолл. Это было летом 76-го.
Принадлежавшее Джорджу скромное кафе на Норд Бич оказалось единственным андалузским заведением в шеренге итальянских ресторанчиков. Если к этому еще добавить красавицу жену и потрясающего шеф-повара, можно сказать, что жизнь моего приятеля удалась. Несколько дней, проведенных вдали от дома, успокоили мои нервы. По крайней мере, здесь можно было не опасаться, что кто-то ночью залезет к тебе в дом.
Пастор Храма Милости Господней в Сан-Франциско выделил нам всего несколько часов на запись партии органа, который звучал ненамного хуже, чем старый орган в Хебе. Едва я коснулся клавиш и нажал ногами на педали, меня охватило уже знакомое чувство, будто я вернулся домой. После того как мы вместе с квартетом семь раз сыграли мою фугу для органа и струнных, звукорежиссера наконец устроило качество записи.
Моя встреча со славой длилась чуть более девяноста минут. Мы пожелали друг другу удачи, высказали взаимную надежду на дальнейшее сотрудничество и распрощались. Возможно, несколько сотен человек и купит этот альбом, а кто-то даже дослушает до моей фуги в самом конце диска, но трепет от причастности к созданию настоящего произведения искусства во много раз важнее любого успеха или неуспеха у слушателей.
Виолончелист группы посоветовал нам обязательно съездить в Биг-Сур[56], и в последний день перед отлетом домой мы арендовали машину и направились на юг по Тихоокеанскому шоссе. Солнце то выходило из-за туч, то снова пряталось, но открывавшиеся за каждым поворотом виды были просто потрясающими. Тесс с детства мечтала увидеть Тихий океан, потому мы решили спуститься к небольшой, сказочно красивой бухте в Вентана Вайлдернесс[57] и немного там отдохнуть. Едва мы вышли на берег, как все вокруг заволокло густым туманом, но мы не стали возвращаться к машине и расположились на песке, рядом со знаменитым водопадом МакВей, который падает с почти тридцатиметровой высоты прямо в океан. Перекусив, мы с Тесс прилегли отдохнуть на расстеленное покрывало, а пятилетний Эдди, полный неукротимой энергии, стал бегать взад-вперед по пляжу. Несколько чаек, взлетев со скал, кружили над пустынным пляжем, а на меня впервые за долгие-долгие годы снизошло умиротворение.
Возможно, виной тому мерный шум прибоя или свежий морской воздух, или сытный ланч, или все вместе, но мы с Тесс задремали. Мне приснился странный сон, один из тех, что давно перестали меня тревожить. Я снова был среди хобгоблинов, и мы, словно стая львов, выслеживали какого-то ребенка. Я забрался в дупло, схватил его за ногу и стал вытаскивать наружу, а мальчик извивался, как раненый зайчонок, пытаясь вырваться из моих цепких лап. Ужас наполнил его глаза, когда он увидел меня, свою ожившую копию. Остальные сгрудились вокруг нас, хищно сверкая глазами и скандируя заклинания. Я собирался отнять его жизнь, а взамен всучить ему свою. Мальчик закричал…
Где-то недалеко чайка издала пронзительный крик, но в тумане ее не было видно. Я посмотрел на спящую Тесс. Даже во сне она была прекрасна. Я уткнулся носом ей в шею, вдохнул запах ее волос. Она проснулась, обняла меня и прижалась ко мне крепко-крепко, словно ища моей защиты. Мы завернулись в покрывало, я забрался на нее и начал снимать с нее одежду. Мы стали кувыркаться, смеясь и щекоча друг друга. Вдруг она остановилась, спросила:
— Генри, ты знаешь, где ты сейчас?
— Я здесь, я с тобой.
— Постой! А где Эдди?
Я выбрался из-под покрывала и огляделся. Туман немного рассеялся и за водопадом открылся небольшой скалистый мыс, выступавший в море. На мысу росло несколько сосен. Струи водопада с гулом рушились вниз, сливаясь с волнами прибоя. Производимый ими шум поглощал все звуки.
— Эдди! — крикнула Тесс, поднимаясь на ноги. — Эдди!
Я тоже поднялся.
— Эдвард, ты где? Иди сюда!
Со стороны мыса раздался ответный крик, и вскоре мы увидели, как наш сын спускается по скалам на пляж. Он подбежал к нам, его куртка и волосы были мокры от брызг, разбивавшихся о прибрежные камни волн.
— Ты где был? — спросила его Тесс.
— Ходил вон на тот остров, там интересно.
— Разве ты не знаешь, что это опасно?
— Я хотел посмотреть, что там, в тумане. Там была девочка.
— На скале?
— Да. Она сидела и смотрела на океан.
— Одна? А где ее родители?
— Она сказала, что у нее нет родителей. Она сама приехала сюда. Как мы.
— Эдвард, не выдумывай. Тут никого нет на многие мили вокруг.
— Правда, пап. Она и сейчас там сидит. Пойдем, посмотрим, если не веришь.
— Не пойду. Там сыро и скользко.
— Генри, — Тесс показала на сосны, растущие на вершине мыса. — Посмотри.
Маленькая девочка с развевающимися черными волосами ловко, как горная козочка, карабкалась по скале. Издалека она, легкая и воздушная, словно морской бриз, казалась сгустком тумана. Заметив нас, она остановилась на мгновение — мгновение это длилось не дольше, чем щелчок фотоаппарата — и скрылась среди деревьев.
— Постой, — крикнула Тесс, — подожди!
И хотела побежать за ней.
— Оставь ее, — сказал я жене, схватив ее за руку. — Она уже убежала. Похоже, она знает, что делает.
— Что за черт, Генри? Почему ты позволил ей уйти? Ее нельзя оставлять одну в этой глуши!
Промокший до нитки Эдди стучал зубами от холода. Я завернул его в покрывало и усадил на песок. Мы стали расспрашивать его об этой девочке, и по мере того, как он согревался, картина становилась все яснее.
— Мне просто было интересно, что там, за туманом, и я полез на эту скалу. И, я ведь уже говорил, она там сидела. Вон под теми деревьями, и смотрела на волны. Я ей сказал «привет», и она мне сказала «привет». И она сказала: «Хочешь посидеть со мной рядом?»
— И как ее звали? — спросила Тесс.
— У нее какое-то странное имя, вроде Пятнышко, или Крапинка. Она сказала, что приходит сюда смотреть на китов.
— Эдди, ты говоришь, что она приехала сюда сама. А откуда она приехала?
— Она сказала, что пришла пешком и что шла целый год. Потом она спросила меня, откуда я приехал, и я ей сказал. А она спросила, как меня зовут, и я сказал: Эдвард Дэй, — он опасливо посмотрел на наши хмурые лица. — А что, не надо было говорить?
— Что-нибудь еще она сказала?
— Нет.
Он поглубже закутался в покрывало.
— Совсем ничего?
— Она спросила: «Ну, и как тебе живется в этом большом-пребольшом мире?» Я подумал, что это какая-то шутка из мультфильма.
— Она не делала ничего… необычного? — спросил я.
— Она умеет смеяться как чайка.
— Смеяться как чайка?
— Ну, когда чайки кричат, они как будто смеются. Она тоже так кричала. А потом вы меня позвали. И она сказала: «Прощай, Эдвард Дэй». А я сказал: подожди меня тут, я сейчас приведу своих маму и папу…
Тесс обняла нашего сына и стала растирать его сквозь покрывало. Потом она посмотрела в ту сторону, где мы видели девочку.
Ты видел, она просто растворилась. Как призрак.
С этого момента и до того, как наш самолет приземлился в аэропорту Питтсбурга, я не мог думать ни о чем, кроме этой девочки. Но беспокоило меня не ее таинственное появление, а затем исчезновение, а фамильярность, с которой она вела себя с нашим сыном.
Мне всюду чудились подменыши.
В субботу утром мы с Эдвардом поехали в город, чтобы подстричься, и меня всерьез напугал какой-то рыжий мальчик, который, посасывая леденец, не мигая, пялился на моего сына. Когда осенью возобновились занятия в школе, мне показалась подозрительной пара новеньких братьев-близнецов, которые не только были похожи друг на друга, как две капли воды, но и обладали пугающей способностью заканчивать друг за друга фразы. Возвращаясь однажды поздно ночью домой, я заметил на кладбище трех мальчишек, и это тоже вывело меня из равновесия. Интересно, что они там замышляют? Когда мы оказывались на каких-нибудь вечеринках или праздниках, я старался найти людей, знающих подробности о тех двух девочках, которых поймали однажды ночью в магазине, но никто уже не помнил этой истории. Все дети, кроме моего собственного сына, казались мне подозрительными. Эти твари умеют маскироваться. В глазах каждого ребенка я видел спрятанную Вселенную.
Пластинка «Рассказы о чудесах», на которой была записана и моя фуга, вышла перед самым Рождеством, и мы практически сразу ее запилили, ставя для всех друзей и знакомых. Эдварду нравился звук диссонирующих скрипок на фоне устойчивой темы виолончели, а затем мощное вступление органа. Ожидание этого вступления и начало его всякий раз вызывали восторг у слушателей, независимо от того, какой по счету раз они слышали запись. В новогоднюю ночь, далеко за полночь, когда весь дом уже глубоко спал, меня разбудил звук моего органа. Ожидая самого худшего, я, накинув халат и взяв бейсбольную биту, спустился в гостиную, но обнаружил там только своего сына, который, широко раскрыв глаза, сидел прямо перед колонкой и внимательно слушал. Когда я убавил громкость, он потряс головой и часто-часто заморгал, словно пробудившись от глубокого сна или гипноза.
— Эй, дружбан, — сказал я ему низким голосом Санта Клауса, — ты знаешь, сколько уже времени?
— Уже 1977-й?
— Уже несколько часов. Вечеринка закончилась, приятель. Что это тебе вздумалось слушать музыку?
— Мне сон плохой приснился.
Я посадил его к себе на колени.
— Расскажешь?
Он ничего не ответил, только сильнее прижался ко мне. Последняя нота композиции повисла в воздухе и растаяла, я поднялся и выключил стереосистему.
— Знаешь, папа, почему я поставил твою песню? Она мне кое-что напоминает.
— Что напоминает? Нашу поездку в Калифорнию?
— Нет, — он посмотрел мне прямо в глаза. — Я вспоминаю Крапинку. Ту девочку-фею.
Я глухо застонал, прижал к себе своего сына и почувствовал, как сильно бьется его сердечко.