Подменыш

Глава 7

В десять лет я начал выступать перед публикой. В качестве благодарности нашим учительницам-монахиням, которые позволяли мне репетировать в школьной столовой, я согласился сыграть на рождественском концерте, в самом его начале. Пока дети наряжались в эльфов и волхвов, их родители под мою музыку родители занимали свои места. Вместе с моим учителем, мистером Мартином, мы подготовили программу, в которой были Бах, Штраус и Бетховен, а заканчивалась она одной из «Шести маленьких фортепианных пьес» Арнольда Шёнберга, скончавшегося годом ранее. Мы вставили в программу эту экспрессионистскую пьесу, абсолютно незнакомую нашей аудитории, и в память выдающегося композитора, и чтобы продемонстрировать публике мой широкий музыкальный диапазон. За день до концерта, после занятий я отыграл тридцатиминутную программу перед монахинями[15], которые то и дело, не одобряя наш выбор, хмурились из-под своих накидок.

— Замечательно, Генри, — сказала мать-настоятельница, она же директриса нашей школы, предводительница этой банды ворон, — очень необычно. Но вот последняя песня…

— Пьеса Шёнберга?

— Да-да. Очень интересная, — она оглядела сестер, подбирая слова. — А ты можешь сыграть что-нибудь другое?

— Другое, матушка?

— Что-нибудь более подходящее.

— Подходящее, матушка?

— Что-нибудь знакомое публике.

— Я не уверен, что понимаю вас.

— Ты знаешь какие-нибудь рождественские песни? Гимны? «Тихую ночь»[16], например. Или «Вести ангельской внемли»[17]… По-моему, это Мендельсон. Если ты играешь Бетховена, то и Мендельсона сможешь сыграть.

— Вы имеете в виду рождественские гимны?

— Не только гимны. Можно и песни. Ты мог бы сыграть «Колокольчики звенят» или «Белое Рождество»[18]?

— Это из фильма «Праздничная гостиница»[19], — добавила одна из монашек, — с Бингом Кросби, Фредом Астером и Марджори Рейнольдс. О, ты еще маловат.

— Кто-нибудь уже видел «Колокола Святой Марии»[20]? — спросила у своих подружек учительница третьего класса. — Как он там смотрится?

— Мне понравился «Город мальчиков»[21] с Микки Руни.

Взмахнув четками, настоятельница прервала эту беседу:

— Так ты мог бы сыграть рождественские песни?

Удрученный, я вернулся домой и принялся разучивать всю эту ерунду, про которую они говорили, используя вырезанную отцом из картона клавиатуру. На следующий день я сократил нашу программу примерно наполовину и добавил несколько рождественских песен. Пьесу Шёнберга я оставил, хотя и так было понятно, что никто ее не оценит. Рождественские песенки вызвали бурю аплодисментов. «Кретины», — пробубнил я себе под нос. И, когда вышел кланяться, сначала овации не вызвали у меня ничего, кроме отвращения. Но потом, вглядевшись в восторженную толпу, я различил лица моих родных и соседей, которые светились счастьем и благодарностью. Они испытывали искреннее восхищение от узнавания знакомых с детства мелодий. Воистину, нет подарка лучше, чем ожидаемый. Чем дольше длились аплодисменты, тем приятнее мне становилось, и тем сильнее кружилась голова. Оте и аплодировал стоя. На его физиономии светилась радостная улыбка. От осознания своего успеха я чуть не упал в обморок. Мне захотелось большего.

Особенно сильно меня радовало то, что мой музыкальный талант имел человеческую природу. В лесу нет пианино. По мере того как мои магические способности сходили на нет, росло мое мастерство как музыканта. Я все больше удалялся от тех, в чьих сетях пробыл почти сто лет, и единственное, чего мне хотелось, чтобы они оставили меня в покое. После первого выступления я словно разделился на две части. Я продолжал трудиться под началом мистера Мартина, совершенствуясь в исполнении классики, и научился то греметь по клавишам, как Тор молотом, то заставлял инструмент вздыхать и плакать. Но в то же время, расширяя репертуар в угоду публике, я разучивал модные мелодии и песенки, звучавшие по радио, которые обожала моя мама. Мне нравилось и то, и другое, и «Хорошо темперированный клавир», и какой-нибудь шлягер вроде «Сердце и душа»[22]. Все это прекрасно уживалось во мне, а популярные песни позволяли к тому же еще иметь и кое-какой заработок, потому что я стал играть на танцах и вечеринках. Мистер Мартин сначала возмущался «бастардизацией» моего таланта, но я рассказал ему слезливую историю о необходимости доставать где-то деньги на оплату его же уроков, и он угомонился. И даже на четверть снизил плату за обучение. На деньги, заработанные на этих вечеринках, а также на доходы от маминого «куриного бизнеса» мы смогли купить подержанное пианино, которое стало подарком мне на двенадцатилетие.

— Что это такое? — спросил отец, вернувшись с работы в тот день, когда пианино установили в нашей гостиной. Его волшебный механизм находился внутри замечательного корпуса из розового дерева.

— Это пианино! — торжественно произнесла мама.

— Я вижу, что это пианино. Откуда оно взялось?

— Привезли грузчики.

Он вытащил сигарету, прикурил.

— Руфи, я знаю, что его привезли грузчики. Зачем они его привезли?

— Чтобы Генри мог заниматься.

— Мы не можем себе это позволить.

— Мы сами купили его. Я и Генри.

— На деньги, которые я заработал на танцах, — добавил я.

— И еще на «куриные» деньги.

— Вы его купили?

— Мистер Мартин нам посоветовал. На день рождения Генри.

— Ладно. С днем рождения, сынок, — буркнул он и вышел из комнаты.

Я играл, едва выдавалась свободная минутка. В течение нескольких лет я проводил за клавишами по нескольку часов в день, неизменно приходя в восторг от гармонии, которую рождали ноты. Музыка уносила меня, словно река, погружая мое сознание в такие глубины, где, казалось, не существует никаких других звуков, кроме тех, которые я сам извлекал при помощи этого магического инструмента. За лето я удлинил ноги на целый дюйм, чтобы лучше доставать до педалей пианино. Мистер Мартин удивлялся тому, как я научился раздвигать пальцы. Их подушечки стали мягкими и чувствительными. Гаммы из-под них текли рекой. Плечи ссутулились.

Чем больше увеличивалось мое мастерство, тем больше я осознавал важность музыкальной фразировки в повседневной жизни. Хитрость заключается в том, чтобы заставить людей прислушиваться к слабым долям, не к самим звукам, а к паузам между ними. Если правильно использовать фразировку, можно играть или говорить все что угодно, и тебя будут слушать. Музыка научила меня этому.

Отец терпеть не мог этих занятий, возможно из-за того, что осознал, какого мастерства я достиг. Едва я начинал играть, как он тут же выходил из комнаты и закрывался где-нибудь в самом дальнем углу дома или находил какой-нибудь предлог, чтобы выйти на улицу. Несколько недель спустя после того, как мы с мамой купили пианино, отец принес домой телевизор, первый телевизор в моей жизни. А еще через неделю, к нам зашел мастер, который установил на крыше антенну. Теперь все вечера отец проводил у телеэкрана за просмотром какого-нибудь комедийного сериала, вроде «Ставки на жизнь»[23] или «Шоу Джеки Глисона», приказав мне «не шуметь». Но все чаще и чаще по вечерам он куда-нибудь уезжал.

— Пойду, прокачусь, — обычно говорил он в таких случаях, уже надев шляпу.

— Надеюсь, ты не будешь пить?

— Разве что пропущу стаканчик с парнями.

— Не задерживайся слишком поздно.

Возвращался отец обычно глубоко за полночь, шатаясь, что-то бормотал или напевал себе под нос, чертыхался, когда наступал в темноте на какую-нибудь игрушку близнецов или ударялся ногой о пианино. Если позволяла погода, все выходные он проводил на улице: красил дом, менял ставни или чинил курятник, лишь бы не слышать моей игры. С Мэри и Элизабет он, наоборот, был полон нежности, качал их на коленях, завязывал им волосы в хвостики, играл в кукольные чаепития и восхищался их примитивными рисунками или домиками, сложенными из палочек. Ко мне же он относился более чем холодно, и, хотя я не могу читать мысли, подозреваю, что это было связано с моим увлечением музыкой. Возможно, он считал, что музыка развращает меня и убивает во мне ребенка. Все его разговоры со мной сводились либо к указаниям, что мне надо сделать по дому, либо к упрекам за плохие, по его мнению, оценки в школе.

В одно из воскресений отец, как обычно, забрал меня на троллейбусной остановке после занятий с мистером Мартином и по пути домой попытался «поговорить». По радио передавали футбольный матч между «Нотр-Дам Файтинг Айриш» и «Нэйви». Одна из команд провела красивый гол.

— Вот это да! Ты слышал?!

Я смотрел в окно, правой рукой отбивая на подлокотнике, как на клавишах, новую мелодию.

— Что, тебя даже футбол не захватывает?

— Не знаю. Наверно, есть маленько.

— Ну хоть какой-нибудь спорт тебе нравится? Бейсбол? Волейбол? Хочешь, сходим на охоту как-нибудь?

Я не стал отвечать. Даже сама мысль о том, чтобы остаться наедине с Билли Дэем и его заряженным ружьем, приводила меня в ужас. Влесуегобесы могли вырваться наружу. Несколько миль мы проехали молча.

— Как вообще можно целыми днями и ночами бренчать на пианино?!

— Я люблю музыку, и у меня неплохо получается «бренчать».

— Да-да… Но скажи честно, неужели тебя совсем ничего больше не интересует, кроме музыки? Разве тебе не хочется заняться чем-нибудь другим, хотя бы ради разнообразия?

Если бы он был моим настоящим отцом, я был бы в нем бесконечно разочарован. Приземленнейший человечек без высокой мечты, без страсти к жизни… Я был благодарен судьбе за то, что мы с ним не родные. Машина шла через лес, и на лобовое стекло легла плотная тень. Глядя на свое отражение в нем, я узнавал в своем лице черты лица отца Генри, но сыном его я был только внешне. Неожиданно в отражении появилось лицо моего настоящего отца. Я даже будто услышал его голос: «Ich erkenne dich! Duwillstnurmeinen Sohn!»[24] Его глаза сердито сверкнули за стеклами очков, но видение быстро исчезло. Я почувствовал, что Билли Дэй краем глаза наблюдает за мной, пытаясь понять, как такое могло произойти? Как его угораздило родить такого сына?

— По-моему, мне начинают нравиться девочки, — нарушил я молчание.

Он улыбнулся, взъерошил мне волосы. Закурил свой «Кэмел», а это был явный признак того, что мой ответ удовлетворил его. Тема моей мужественности больше никогда не поднималась.

Но правду я Билли не сказал. Девочки были повсюду, они просто витали в воздухе. Я наблюдал за ними в школе, глазел на них в церкви, играл для них на вечеринках и концертах. Как только они появляются в твоей жизни, все сразу меняется. Я влюблялся по десять раз на дню: женщина в возрасте, под тридцать, в сером пальто, часто вижу ее на углу; рыжеволосая библиотекарша, которая по вторникам приходит к нам покупать яйца; девчонки с завязанными на головах хвостиками, прыгающие через скакалку; девочки, с очаровательным иностранным акцентом; девочки в беленьких, коротеньких носочках и юбочках-колокольчиках… Тесс Водхаус, которая стесняется своих брекетов, когда улыбается… Блондинка из журнала с карикатурами… Сид Чарисс, Полетт Годцар, Мерилин Монро… Завитые локоны… Шарм, которым они очаровывают сердца. Одних заводит их внутренний гироскоп. Другие скользят, по жизни, как на коньках, Одни замучены жизнью, и это сразу читается в их глазах, другие чаруют мелодией своего беззаботного смеха, Как они меняются, меняя одежду… Рыжеволосые, блондинки, брюнетки…

Мне нравились все.

Женщины, которые флиртуют с тобой: «А где это мы купили такие длинные реснички? — У молочника».

Девушки, слишком робкие, чтобы заговорить с тобой…

Но самые лучшие — те, что любят музыку. Почти на каждом выступлении я замечал в зале девушек, которые действительно приходили слушать. Одни не сводили с меня глаз и ужасно этим нервировали, другие, полностью погрузившиеся в музыку, сидели с закрытыми глазами и задранными вверх подбородками. Остальная публика обычно ковырялась ногтями в зубах или мизинцами в ушах, потрескивала костяшками пальцев, зевала, не закрывая рта, рассматривала других девочек (или мальчиков) или ежеминутно поглядывала на часы. По окончании концерта часть зрителей неизменно подходила пожать мне руку, сказать пару ободряющих слов или просто постоять рядом. Эта заключительная часть вечера нравилась мне больше всего — я обожал получать комплименты и мог бесконечно отвечать на вопросы к восторгу этих женщин и девушек.

К сожалению, таких выступлений было мало, к тому же чем старше я становился, тем меньше народа собирали мои концерты классической музыки. Восхищение вызывал вундеркинд, едва достающий ногами до педалей рояля, но мрачноватый подросток публику интересует гораздо меньше. Честно говоря, я уже был по горло сыт всеми этими Ганонами и Черни, а также пресными и безжизненными этюдами Шопена, которыми год за годом меня изводил мой учитель. Изменяя себя каждую ночь, я однажды заметил, что мои магические способности пропали окончательно, словно их убили бушующие во мне гормоны. Буквально в одночасье желание оставаться мальчиком и любимым сыном пропало — теперь я хотел стать мужчиной.

Классе в восьмом или девятом, в перерывах между самокопанием и угрюмыми перебранками с матерью, я вдруг сообразил, каким образом можно совместить любовь к музыке и влечение к девушкам. Я решил создать собственную группу.