Полет в глубину

Глава 17. Эскапизм

…Серый, как пепел, кот Кеша сидит на заборе и тщательно вылизывает свой бок. Я завороженно смотрю, как ловко он держит равновесие. Тем временем по ту сторону забора слышатся уверенные шаги, на кота опускается мужская рука — все остальное скрыто — и слегка треплет его по шейке. Одновременно раздается приглушенное «Кефулик!», и я понимаю, что это Андрей. Нет, он прекрасно выговаривает все буквы, но к коту почему-то обращается именно так. Может быть, он перенял эту форму от своей мамы, тети Тани, но стесняется просто повторить ее? Чтобы никому не показалось, что он слабак и слюнтяй? Он очень старательно следил, чтобы никто уж наверняка ничего такого о нем не подумал, иногда из-за этого даже грубил или кричал. Он открывает ворота и входит во двор. Крепкий, сильный и до ужаса реальный. Я-наблюдатель не могу представить, что он умер больше десяти лет назад, не дотянув даже до сорока.

Я сижу на скамейке напротив Гнезда — дома бабушки Софии в Кедринске — и только что читал, но сейчас отвлекся.

— Андрей! — выглядывает из окна тетя. — Заходи, обедать будем.

— Хорошее дело, — невнятно бурчит Андрей, но она его не слышит. Потом обращается ко мне. — Пошли, что ли? Обед ждать не любит.

Я-наблюдатель не помню, чтобы он так говорил. Но если это записано в глубине моей души, значит, так оно и было. Мы проходим в дом, рассаживаемся, тетя несет миски с супом, а ложки и хлеб уже приготовлены. Андрей начинает есть, но при этом как-то странно подергивается. Тетя Таня тоже подскакивает и носится в темпе, совершенно несвойственном ее возрасту и статусу. Когда из комнаты вприпрыжку появляется бабушка София, я уже понимаю: здесь что-то не так, а ложка у меня в руках движется все быстрее. Я не успеваю осознать, как миска вдруг исчезает, на ее месте оказывается тарелка с картошкой, но и она не задерживается, а стремительно пустеет. Я уже не могу разглядеть своих рук — так быстро они движутся.

Мир сошел с ума? То есть я-наблюдатель примерно представляю, что происходит, но ничего не успеваю осознать. Я-участник сижу на табуретке за столом, как приклеенный, а вокруг стремительно появляются и исчезают люди, блюда, коты, горшки с цветами и тазики с ягодами для варенья, коробочки с лекарствами, пролетела пулеметной очередью сотня спичечных коробков, мельтешат какие-то книги, мешочки с мукой или…

Нет, не могу разглядеть, все так мелькает, теперь к этому добавляется еще и мигание — день-ночь, день-ночь. Люди и предметы стали совершенно неразличимы. А, нет! Вон тот горшок с шариком-кактусом никуда не девается, правда, все время ползает по столу туда-сюда, да еще сам стол стоит нерушимой твердыней среди этого зыбкого мигающего мира без единого человека в нем. Мигание становится невыносимым, и я… нет, не закрываю глаза — их здесь нет — я отворачиваюсь. Хорошо, что я научился это делать в погружениях. Желто-коричневые с детства знакомые стены тоже мигают, но они не такие светлые, как стол, и на них пока еще можно смотреть.

Тем временем деревья за окном трясутся как ненормальные и стремительно желтеют, выцветают, потом вмиг остаются голыми, но тут же натягивают на себя белое пушистое одеяло и… Ох, наконец-то эта пытка закончилась.

Торик нервно сдернул шлем, протер лоб, весь покрытый испариной, осторожно расстегнул замочки на сетке и с трудом сел. Да, протащило его по нереальной реальности! Вот уж сдвиг фазы так сдвиг! С такими погружениями как бы самому по фазе не сдвинуться. Шутки шутками, но интересно, могут ли такие вещи всерьез свести человека с ума?

* * *

…О, это я удачно попал! Ясный летний день, небо пронзительно-лазурное, легкий ветерок несет запахи степных трав, пробуждающие забытые ощущения древних кочевников. Я еду на велосипеде. И почему мне раньше не попадалась эта точка? Ну да, их же бесконечно много, все не пересмотришь, даже если задаться такой целью.

— Давай вон туда еще съездим? — кричат мне сзади.

Я оборачиваюсь и вижу Семена. Он тоже на велосипеде, девятиклассник на летних каникулах. Выходит, и я сейчас такой же. Уж не в Кедринск ли мы с ним собрались? А то был у нас с ним в жизни и такой эпизод. Кстати, здорово тогда все получилось. Но сейчас я «за рулем». Хотя… хорошо, что не надо ни дорогу выбирать, ни педали крутить. Знай наслаждайся пейзажами да приключениями.

— А что там? — кричу в ответ я-участник.

Семен лишь пожимает плечами, но призывно машет в том направлении.

Мы съезжаем с шоссе, и теперь колеса с шелестом приминают сочную траву. Откуда-то справа с шумом суматошно вспархивает птица: видимо, пряталась до последней секунды, а потом решила, что не усидит. Семен тоже замечает ее и хохочет, пародируя рукой ее движения. Мне смешно, и я смеюсь в ответ, хотя велосипед теперь подпрыгивает на кочках, и мой смех превращается в кваканье. Семену так смешно, что он прикрывает рот рукой. И тут его переднее колесо натыкается на здоровенный камень, велосипед мгновенно превращается в катапульту и сбрасывает незадачливого седока вверх. Семен переворачивается в воздухе и со всего размаха падает в траву.

Я-наблюдатель помню, что было дальше. Но я-участник пугаюсь, срочно торможу, бросаю велосипед и бегу к Семену. Он лежит в траве в неестественной позе, глаза закрыты, дыхания вроде бы нет. Ничего себе! И что делать? Я в панике вспоминаю, чему там нас учили, а его лицо тем временем бледнеет и словно выцветает. Он что, умер в этой версии реальности? Теперь уже пугаюсь и я-наблюдатель. Я помню, что он тогда вскочил и смеялся, как здорово он меня разыграл. Он вообще обожал любые мистификации, особенно когда они удавались.

Похоже, погода портилась — потянуло сырым ветром, небо стремительно серело, хотя — вот удивительно! — туч на нем не было, даже облачка виднелись лишь у горизонта. Смотрю на Семена, его кожа стала совсем бледно-серой. Плохо дело! Скорую тут не вызовешь — мобильники еще не придумали. И вот еще странность: ветер по-прежнему дул, но куда-то пропали все запахи. Вместо степных ароматов осталась лишь ватная пустота с легким оттенком озона. Значит, все-таки гроза?

Я еще пытаюсь похлопать Семена по щекам, но внезапно чувствую, что руки мои ослабели и теперь движутся, словно в толще воды. Я смотрю на траву, серую, как на черно-белых фото, и тут понимаю, в какой мир я сейчас попал — в исчезающий. Мир растворялся в сером безразличии. Он стал старой фотографией, откуда ушел не только цвет, но и объем, да и, кажется, сама жизнь. Но действие продолжалось.

Мне по-настоящему жутко смотреть, как абсолютно серый Семен вдруг открывает серые глаза, растягивает серые губы и беззвучно смеется, неощутимо тыча в меня серым пальцем.

— Ты повелся! Ты и правда повелся! — читаю я по губам, но не слышу ни звука.

Даже ветер стих. А мы, двое мальчишек на этой живой черно-белой фотографии, в полной тишине мутузим друг друга кулаками, мягкими, как горячий серый пластилин.

Бр-р… Скорее выбраться отсюда. Интересно, мне дадут залить этот серый мир пронзительно-желтым? А почувствовать запах ванили? Получалось как-то не очень, не в полную силу, словно серая унылость окружающего не давала проявиться и внутренним ощущениям. Но программа ловила сигналы с приличным запасом, и моих неуклюжих попыток хватило, чтобы запустить «стоп-кран». Мир начал знакомо перевора…

* * *

На сей раз он первым делом сорвал с себя шлем, чтобы скорее оказаться в привычном мире, и огляделся. Комната залита августовским солнцем. За окном, обрамленным ярко-желтой шторой, виднелся двор. Листва тополей по контрасту с выцветшим миром, где он только что жил, воспринималась восхитительно зеленой. А уж когда пробежала ватага детишек в одежде настолько яркой, что аж глазам больно, Торик почувствовал, что окончательно вернулся в свой мир. Словно желая утвердить его в этом ощущении, над домом внушительно развернулся очередной самолет, на минуту заслонив своим шумом весь мир целиком.

* * *

Торик и сам не заметил, как втянулся в новое развлечение. Теперь он даже для себя не делал вид, что проводит какие-то исследования. Единственное, что он все-таки делал — да и то, скорее, по привычке — фиксировал в журнале каждое погружение и записывал файлы с сигналами. Он не задумывался зачем. Это стало просто продолжением ритуала погружения. На самом деле ему просто хотелось убегать от реальности. А погружения с отклонениями в область мнимых чисел позволяли уноситься максимально далеко. Причем они не портили легкие и не подсаживали печень, как другие способы ухода от жизни. Но, возможно, тоже вызывали привыкание, а то и зависимость — кто знает?

В таких путешествиях, помимо прочего, всегда оставался фактор неожиданности. Даже при погружениях из одной и той же точки, с теми же настройками «Торпеды», невозможно было предсказать, в какую сторону от привычной реальности мозг уведет его на этот раз.

Торику очень хотелось еще раз побывать в той кофейной чашке, где он плыл на байдарке с родителями. Он тщательно настроил в точности те же условия, что и в первый раз. Расслабился и постепенно уснул под мерное поглаживание теплых электрических пальцев.

* * *

…я размеренно гребу, привычно отталкивая воду веслом, экономлю усилия, чтобы можно было плыть долго-долго, сколько нужно. Байдарка скользит по глади озера бесшумно. Отец отдыхает, прикрыв глаза, а мама гребет синхронно со мной. Полнейший штиль — наш флаг на носу байдарки спокойно свисает вниз.

На дюралевом светло-зеленом весле с обеих сторон приделаны забавные резиновые воротнички, чтобы вода не попадала в лодку. Она и не попадает внутрь. Но иногда капает на борт лодки, оставляя на нем крохотные лужицы. Я продолжаю грести и почему-то заглядываюсь на такую лужицу справа от себя. Вода в озере чистейшая — ни водорослей, ни ила, и мне кажется, что потеки — не вода, а стеклянные линзы. Сквозь них я смотрю на борт лодки и теперь вижу не абстрактную гладкую поверхность, а грубый прорезиненный брезент. Неровности его «рельефа» вырастают на глазах. И вот передо мной уже практически вид в микроскоп: выбоинки становятся пропастями, а нити брезента вырастают до размеров гор. Но погружение на этом не останавливается! Гигантские баобабы нитей брезента расслаиваются на отдельные канаты, а они тоже состоят из ниток, перевитых между собой причудливым образом.

Я-наблюдатель удивляюсь: неужели наша душа способна и на такое? Без всяких приборов в прямом смысле проникать в суть вещей. Эдак мы и до атомов с молекулами доберемся? А в другую сторону тогда что — дотянемся до галактик и туманностей, не покидая старушки-земли?

Как интересно получается. Может, и правда люди в своем научном развитии однажды свернули куда-то не туда? Мы постигаем премудрости мира, используя самые разные инструменты. Мы доводим технологии до тех немыслимых пределов, когда уже никто из людей не способен в одиночку понять какую-то концепцию целиком. Для чего все это в конечном счете, а? Для познания устройства этого мира? Для открытия новых миров? Для исправления несовершенства в нашей жизни?

Вот же он, путь! Да, непростой, извилистый и пока еще плохо управляемый. Знаю, в следующий раз здесь же я могу увидеть не текстуру ткани, а все что угодно: цунами в тарелке супа, динозавра, азартно переключающего каналы телевизора или электроны, бегущие от одной микросхемы к другой. Но я-то залез в эти миры наугад, с черного хода, применяя всевозможные уловки физики, математики и электроники. А каким-нибудь тибетским монахам или йогам, чтобы добраться до сути мироздания, не нужно даже этого! Они «просто» учатся почти полвека, а потом творят настоящие чудеса — с точки зрения непосвященных. Мы всей планетой свернули не туда и бодро шагаем в этом направлении…

Стало невыносимо грустно и тоскливо, и Торик экстренно вынырнул из погружения, не дожидаясь, пока доберется до зыбкого мерцания энергетических сгустков, которые мы условно считаем атомами. Желание заглядывать в изнанку вещей пропало.

* * *

Вот ведь ситуация! Теоретически он мог бы подарить человечеству удивительное открытие, затрагивающее каждого, у кого есть мозг. В идеале можно было бы добираться до любых воспоминаний человека, даже тех, о которых он и сам совершенно забыл. Наверняка найдутся способы перемещаться в их условном космосе так, чтобы быстрее и проще достигать других людей. Причем не обязательно ближайших, а вообще любых — живущих или даже умерших.

Это уже невероятный шаг вперед! Ну а с фазовыми приращениями возможности становились просто безграничными. В прямом смысле: стирались границы невозможного. А если обуздать непредсказуемость воздействия смещения фазы на мозг, люди получили бы универсальный инструмент исследования мира. И кто знает, что еще интересного можно обнаружить в таких исследованиях?

Но увы — это были только мечты. Стручок прав: с этим невозможно выйти на любой относительно серьезный уровень. Никто ему просто не поверит. Да он и сам не поверил бы сбивчивым рассказам энтузиаста, утверждающего, что он — единственный в мире, ага, как же! — видит некие картины неизвестно чего, используя плохонькую модель энцефалоскопа, странную схему в желтом ящичке и несколько самодельных программ. Хотя нет, теперь все не так безнадежно: есть же второй свидетель — Зоя — она тоже видит свои картинки, хотя они никак не пересекаются с его погружениями.

Но любому же ясно, что это полный бред! И потом — кто все это говорит? Всемирно известный физиолог? Нет. Какой-то безработный программист-самоучка, уволенный за слив данных, которого он не совершал, но кому есть до этого дело?

Настроение снова рухнуло в пропасть отчаяния. К чертям собачьим весь этот внешний мир, его бесценные цели и воображаемые интересы! И если открытие Торика пропадет без следа, то пусть, ему все равно. Какое ему дело до остального человечества?

Он купил себе вина и в первый раз напился. Наутро болела голова, но на душе лучше так и не стало. Алкоголь и правда не решает никаких проблем.

Внезапно захотелось бунта. Хотелось нарушить установившийся распорядок. Сделать хоть что-нибудь. Уйти из ручейка, в который превратилась жизнь. Как птица, которой обрезали крылья. Как отец, когда соседи лишили его главного увлечения и разрушили его привычный мир, ради которого он жил...

Торик выждал сколько мог, но теперь решил в кои-то веки действовать сам. Да, он так и не научился делать это правильно, но сидеть и просто ждать неизвестно чего стало невыносимо. И он не стал.