Помнишь, земля Смоленская...

Глава девятая ГДЕ ЖЕ ВРАГ?

Выйдя из города, с южной его окраины, 46-й полк укрылся в небольшом, но густом лесу, подступавшем к самому берегу реки, — надо было дождаться обоза, который сильно приотстал.

Бойцы взвода Хониева рассыпались по берегу, споласкивали свежей речной водой разгоряченные лица, мыли руки, ноги. Солнце так накалило воздух, что мокрые волосы тут же высыхали.

Всех мучала жажда, и хотя Хониев постоянно предупреждал своих бойцов, чтобы они пили поменьше воды, те пропускали его слова мимо ушей; ребята, казалось, готовы были выдуть всю реку…

Как и обещал Синицын, к ним вскоре прибыла походная кухня, бойцы подкрепились.

Хониева вызвали в штаб полка. Оттуда он вернулся на дивизионной танкетке, за которой следовали еще три.

По команде Хониева взвод разместился на танкетках, они одна за другой рванулись с места и, поднимая облака пыли, устремились по дороге вперед, в ту сторону, откуда ожидалось появление гитлеровцев.

Никого по пути не встретив, машины свернули с дороги и остановились в лесу.

Их укрыли под деревьями, а взводу было приказано окопаться, заняв исходную позицию на опушке леса.

— Ефрейтор Токарев! — распорядился Хониев. — Полезайте на тополь, замаскируйтесь хорошенько и внимательно наблюдайте за окрестностями, особенно вон за той деревней. По сведениям штаба, там немцы, и они могут выступить из деревни. Мы должны перекрыть им путь.

Деревня находилась далеко от леса, трудно было даже различить, большая она или маленькая, некоторые дома сбились в кучи, некоторые были разделены обширными садами и огородами. Чуть в стороне темнела купа крупных, наверно старых, деревьев, — видимо, это было сельское кладбище.

— Лезь, Андрей! И гляди не прозевай врага.

— Есть, товарищ лейтенант! — весело откликнулся Токарев. — Кто первый покажется, тот первый и получит пулю.

— Ты что? Без моего приказа не стрелять! Твое дело — наблюдение. Чтобы между деревней и лесом мышь не проскочила!

Отойдя с Даниловым от тополя, Хониев сказал:

— Давайте-ка пройдемся по отделениям, проверим, как они приготовились к встрече с врагом.

Короткими пробежками, пригибаясь, а на открытых местах пробираясь ползком, по-пластунски, чтобы их не могли заметить вражеские наблюдатели, они обошли все отделения, и Хониев остался доволен теми тщанием, старательностью, быстротой, с какой его бойцы вырыли окопы, удобно устроившись в них.

Все было так, как на тактических учениях.

Собрав командиров отделений, Хониев разъяснил им их задачи.

— Командир-три! Зона вашего наблюдения и огня — от кладбища и до тех вон деревьев.

— До каких точно, товарищ лейтенант?

— Вон, видите, они растянулись цепочкой, как скачущие кони.

— А, это те, что похожи на заводские трубы?

— Ладно, пусть будут трубы. Каждый своей меркой мерит. Если фашисты выйдут на открытую равнину, срезайте их как косой! Ясно? Командир-два! Ваш сектор — от деревьев на тех вон буграх до вон того участка земли, видите, такого бело-розового?

— На буграх, пожалуй, не деревья, а кусты. Будто там коровы пасутся…

— Точно.

— А на участке, наверно, гречка цветет или картофель.

— Скорее, гречка. Так вот, если там немцы покажутся, то ни один из них не должен уйти живым!

— Ясно, товарищ лейтенант. А когда они покажутся?

— К сожалению, они мне не доложили, когда их встречать… Так что ворон тут не считайте, глядите в оба. Командир-один!

— Я командир-один, товарищ лейтенант! — отозвался Данилов.

— Вы наблюдаете за участком между гречишным полем и вон тем стогом, который торчит, как калмыцкая кибитка.

— Там, по-моему, несколько стогов.

— Не туда смо́трите. Следите за направлением моей руки. Теперь видите? Справа от стога — дорога. За дорогой лесок, и если немцы укрепятся в нем, то нам худо придется. Не давайте им пройти к дороге.

— Понял, товарищ лейтенант.

Четкие пояснения, четкие команды, четкие вопросы и ответы… Хониев испытывал чувство удовлетворения. Тактически все было чисто, правильно.

Данилов прошел на правый фланг, где в окопе, черневшем неподалеку от тополя, на который приказано было залезть Токареву, засел со своим пулеметом Мамедов.

— Боец Мамедов! Не спускайте глаз с дороги. Если фашисты все-таки прорвутся к ней, бейте по ним из пулемета.

— Есть, товарищ командир отделения!.. Уж я побрызгаю на них свинцом — как кипящей бакинской нефтью!

Хониев, вернувшись на свой КП, снизу доверху оглядел тополь, на который заслал Токарева, и каким зорким он ни был, но в листве никого не приметил. «Здорово замаскировался», — подумал он с одобрением и позвал:

— Ефрейтор Токарев!

Молчание.

— Андрей! Где ты, черт бы тебя побрал?!

— А вы поищите, товарищ лейтенант! — засмеялся совсем близко Токарев. — Мя-яу…

— Враг перед нами, а тебе все шуточки! — сердито сказал Хониев.

— А, товарищ лейтенант, помирать — так с музыкой!

Лицо Токарева выглянуло из мохнатых ветвей сосны, высившейся рядом с тополем. Хониев совсем рассвирепел:

— Ефрейтор Токарев! Куда я приказал вам залезть?

— На тополь.

— А вы где?

— На сосне.

— А ну, марш оттуда! И полезай, куда я сказал.

Токарев, с комфортом устроившийся на зеленой сосне, не обращая внимания на гнев лейтенанта, принялся объяснять:

— Так, товарищ лейтенант, тополь тут один, а сосен вон сколько! Значит, какое дерево легче взять на заметку? Тополь, да? И если мне стрелять пришлось бы, так немцы сразу же меня засекли бы! А сосна неприметней, тут легче замаскироваться, и обзор отсюда хороший.

— Что ж, ты прав, Андрей, — вынужден был согласиться Хониев. — Сиди там, я поблизости буду.

Мамедов высунувшись из своего окопа, спросил:

— Эй, Токарев! Чего ты там видишь?

— Что вижу? Деревню. А по ней немцы с девицами прогуливаются.

— Зачем врешь, Токарев! Наши девушки не станут с фашистами гулять.

— Ладно, вру. Но немцев вижу. Вон один подмигнул мне!

— Ай, Токарев, опять врешь! Как Он мог тебе подмигнуть, когда он тебя не видит? Погоди, погоди! Да и ты сам что можешь отсюда разглядеть? Деревня-то вон как далеко… Ай, какой ты врун!

— А ты забыл, что у меня оптический прибор? Он способен приблизить самое далекое.

Их перепалку прервал Хониев:

— Токарев! Мамедов! Отставить разговоры! Занимайтесь наблюдением!

Еще когда он проверял отделения, то увидел над горизонтом две как бы сросшиеся тучки, напоминающие верблюжьи горбы. Теперь они почернели, разбухли, закрыв часть неба, нависли над деревней.

Взоры всех бойцов были сейчас устремлены на эту деревню. Ведь там — враг… И ребята с нетерпением ждали, когда же начнется бой. Стоило в эту минуту скомандовать: «Вперед»! — как они, совершив яростный бросок, очутились бы в деревне, смяли фашистов, прогнали бы их оттуда.

Так, во всяком случае, казалось каждому. И у Хониева сердце горело жаждой боя… Но пока приказа об атаке не было, и он вместе со всеми лишь наблюдал за деревней и мог только гадать, как развернутся события. Опустив бинокль, он окликнул Токарева:

— Андрей!.. Спустись-ка чуть пониже. Ты деревню хорошо видишь?

— Сейчас видимость похуже стала. Туча деревню накрыла.

— Но немцев видно?

— Смутно, но вижу.

— Много их?

— Как муравьев!

— А что они делают?

— Не разберу… Суета там какая-то.

— Ах черт… Как раз и важно знать, что это они суетятся. Придется тебе все-таки лезть на тополь, он повыше.

Токарев спрыгнул с сосны на землю и быстро и ловко, как белка, вскарабкался на тополь.

Мамедов опять наполовину вылез из окопа:

— Товарищ лейтенант! Можно вопрос?

— Спрашивайте.

— После боя с фашистами нам дадут отдохнуть?

Токарев сверху подал голос:

— Отдохнешь, когда дойдешь до государственной границы!

— Андрей! Помолчал бы, — оборвал его Хониев. — Когда такие низкие тучи, то голоса далеко разносятся. — Повернувшись к Мамедову, он ответил с сердитой укоризной: — А вы еще не наотдыхались, Мамедов? Сколько суток провалялись в вагоне на нарах!.. Да и теперь вам, по-моему, не приходится особенно надрываться…

— Я ведь сказал: после боя… — обиженно и виновато пробормотал Мамедов.

— Вот после боя и видно будет.

В тучах, обложивших небо над деревней, сверкнули клинки молний, тяжко прогрохотал гром. Птицы метались над землей, словно ища укрытия. В лесу тоже стемнело, гроза быстро приближалась, ливень вырос стеной меж лесом и деревней.

— Товарищ лейтенант! — послышалось с тополя. — Теперь-то уж ничего не видать. Вон какой дождище, сейчас и нас зацепит. Можно мне слезть?

— Обожди пока, — отозвался Хониев. — Я все боюсь, как бы фашист нас не перехитрил, он и дождем как завесой может воспользоваться.

Дождь зашумел по листве деревьев. Он лился сверху, серый, плотный, вскоре уже и на земле образовались лужи, вода потекла в окопы. Бойцы ежились, ворчали что-то про себя, но лежали, не меняя поз.

— Токарев! — снова позвал Хониев. — Хоть что-нибудь видно?

— Ни зги, товарищ лейтенант! Я отсюда даже вас не вижу. И вымок до нитки, сижу как мокрая курица. Разрешите слезть?

— А если дождь вдруг перестанет?

— Этакий-то ливень? Нет, это надолго. Так я слезу?

Тучи в небе все сгущались, ворочались черно и грузно, и не было ветра, который мог бы их рассеять.

— Ладно, слезай, Андрей. Хотя и тут, на земле, не слаще. Льет и с неба, и с деревьев. — Хониев крикнул связным: — Передайте командирам отделений, пусть все накроются шинелями и плащ-палатками!

Промокший Токарев предложил ему:

— Давайте, товарищ лейтенант, соорудим из моей шинели и вашей плащ-палатки шалаш и укроемся в нем. Все теплей будет. И суше!

— Хорошо, Андрей. Вот тут пенек широкий, садись.

Они тесно прижались друг к другу — однополчане, земляки, сыновья степей калмыцких…

— Товарищ лейтенант, — спросил Токарев, — как вы думаете, фашист в такой дождь может на нас полезть?

— Кто его знает. Хуже, если постарается мимо нас прошмыгнуть и обойдет нас с тыла. На войне все возможно. Непогода — кому враг, кому союзник. На чьей она сейчас стороне? Черт ее разберет… Мы сейчас к ней приспосабливаемся, терпим ее, а, наверно, правильней было использовать ее в своих целях… Но никаких приказов пока не поступает…

— Да-а, война… А мы к ней еще не привыкли. Не научились воевать, а?

— Ну, это дело поправимое. Научимся.

— Черт, как сидеть неудобно. Ноги совсем затекли.

— А ты пройдись немного. Разомнись.

— Под дождем? Нет уж, перемогусь как-нибудь.

— А то бы разведал обстановку. Враг, он как болезнь — заранее о себе не предупреждает.

— У нас же выставлены посты наблюдения, товарищ лейтенант. Я лучше с вами посижу, можно? — Токарев помолчал. — А вы где в Элисте жили, товарищ лейтенант?

— На Комсомольской улице.

— Значит, в центре города? А я пониже, на Кировской, там, где семь тополей. Знаете это место?

— А как же. Я Элисту знаю как свои пять пальцев.

— Ваш дом далеко от парка?

— Нет, совсем рядом. Напротив еще большое кирпичное здание строилось.

— Строилось? Разве его уже возвели?

— Даже заселили. Мне жена об этом писала.

— А кто ваша жена?

— Артистка. Мы вместе в театре работали.

— Вас-то я видел… А это не она вас провожала, когда мы у военкомата в машины садились? Вы еще тогда спрыгнули на землю, стали целовать ее, а мы кричали: «Крепче! Еще крепче!» Вы не слышали?

Хониев вздохнул:

— Я в эту минуту ничего не слышал. Это ведь была минута прощания.

— А меня тоже приходила одна девушка проводить, Таня. Еле ее от меня оттащили…

— А не тебя от нее? — улыбнулся Хониев.

— Я старался не показать, как не хотелось мне с ней расставаться. А сейчас все чаще о ней думаю. Таня… А вашу жену как звать?

— Нюдля.

— Красивая она у вас. Ростом как вы, но кожа у нее белее.

Наступила долгая пауза, каждый думал о своем. Хониев представлял себе уютный свой дом и Нюдлю с дочкой. Когда он уходил в армию, Нимен было всего десять месяцев. Сейчас-то она, верно, уже большая, носится по комнатам, щебечет без умолку, а иногда останавливается перед большой фотографией Мутула, висящей на стене, — он снимался еще в Астрахани, — и Нюдля спрашивает: «Кто это?» — а дочка с восторгом кричит: «Папа, папа!» И допытывается у матери: а где папа сейчас, что он делает, когда вернется?

Ей, малышке, трудно и вообразить, что папа сидит на пеньке, укрывшись от проливного дождя, а перед ним, в смоленской деревне, — враг…

— А я знаю, товарищ лейтенант, о чем вы думаете, — прервал молчание Токарев. — Вам что, вы уже пожили счастливой семейной жизнью, и на сердце у вас спокойно, потому что вы знаете: вас ждут дома.

— Да, мы поклялись с Нюдлей, что нас разлучит только смерть, — серьезно сказал Хониев, и ему вдруг подумалось: «А смерть-то — рядом…» — Но если твоя Таня тебя любит, так и она тебя будет ждать.

— Она ведь мне не жена…

— Ну и что? Если бы Нюдля была не женой моей, а невестой, она все равно ждала бы меня.

— Она — калмычка. У ваших девушек верность жениху, мужу в обычае.

— Ну, ну… А русские девушки неверные, что ли? Ты скажешь? Я вот убежден, скорее ты изменишь своей Татьяне, чем она тебе.

— Правда, товарищ лейтенант? — В голосе Токарева звучали надежда и радость, он засуетился, вынул из кармана брюк черный кожаный бумажник, а из него завернутую в тетрадный лист фотографию. — Поглядите, товарищ лейтенант. Это Таня.

Хониев поднес фотографию к самым глазам, напряг зрение, пытаясь ее разглядеть:

— Ну, будем знакомы, Татьяна. Меня зовут Мутул Хониев.

Токарев вздохнул:

— Если б мы успели пожениться, я сейчас был бы спокоен!

— Все впереди, Андрей. Еще поженитесь. Такую красавицу — и не взять в жены! Какого цвета у нее глаза?

— Синие как небо.

— А волосы?

— Черные как деготь…

— Она наша, элистинская?

— Нет, из поселка Башанта. А сейчас в Элисте работает.

— Береги эту фотографию, Андрей. Спрячь ее в карман гимнастерки, поближе к сердцу.

— Товарищ лейтенант, а вы элистинскую рощу помните?

— Мне ее никогда не забыть. Там я нашел свое счастье. Там мы с Нюдлей встречались.

— Вот здорово! И я с Таней бывал там…

— Я даже стихи сочинил про эту рощу. Вот послушай:

— Точно! Она по ночам многим влюбленным приют давала…

— В этой роще я и сам себя крылатым чувствовал — рядом с Нюдлей. Сильным, способным на любой подвиг. Я готов был для нее достать с неба самую яркую звезду.

— А мы думали, вернусь я в этом году из армии, и мы распишемся. Хоть бы к осени кончилась война!..

— Может, и кончится.

— И тогда в Элисте закачу я такой свадебный пир, что все ахнут. И заявится ко мне на свадьбу мой командир товарищ Хониев, с тремя уже кубиками в петлицах, с боевыми орденами на груди, и командирские сапоги на нем будут излучать черное сияние, а ремень при каждом движении скрипеть, как новое седло на горячем коне…

У Хониева загорелись глаза, губы тронула добрая улыбка:

— А почему бы этой мечте и не сбыться, Андрей? Раз твоя Таня элистинская, так она обязательно тебя дождется!

— Спасибо, товарищ лейтенант. А хотите, я ее письмо покажу? Она мне недавно его прислала… Нет. Давно. Еще в Забайкалье…

— Да что ты в такой темноте увидишь?

— А я его наизусть помню.

— Нет, Андрей. Потом. И так мы с тобой заболтались. Ну-ка, погляди, что там с погодой?

Они выбрались из своего «шалаша» наружу.

В лесу было темно — хоть глаз выколи, как будто уже наступил вечер. Да он уже и близился, а дождь все не переставал; правда, гроза ушла, гром перекатывался где-то вдалеке.

К Хониеву подбежал Шевчук с каким-то бойцом — в ненастной мгле трудно было разглядеть, кто это.

— Разрешите обратиться, товарищ лейтенант?

— Слушаю вас, младший сержант.

— Вот этот боец… Он не из нашего батальона. Я обхожу отделение… А он лежит в окопчике, с самого края. Когда мы сюда прибыли, я его что-то и не приметил.

— А я за деревьями спрятался! — сказал боец, потирая правой рукой нос, совсем мокрый от дождя.

У Хониева глаза полезли на лоб:

— Синицын?! Как вы здесь оказались?

— А я вместе с вашим взводом на одной из танкеток приехал.

— Кто вас на танкетку посадил?

— А никто. Я… это… сам, по своей инициативе.

— Ох уж эта мне ваша инициатива! Не в ту сторону она направлена. То вы во время налета примчались к нам сломя голову…

— Так я ж стрелял по фашистским коршунам!

— Ну, стреляли. Молодец. А какого черта вас сюда принесло?

— А я услышал, что вы навстречу фашистам отправляетесь. Ну… это… тоже захотел с немцами силами помериться. Отдал поварешку своему помощнику, припустил к вам и — на танкетку…

— Ох, Синицын, Синицын, — покачал головой Хониев. — Ну что мне с вами делать?

— Как что? Оставить в вашем взводе. Очень вас прошу, товарищ лейтенант! Я так буду с фашистом драться!

— Синицын, я не девушка, чтоб меня уговаривать. И не в моей власти зачислять кого-то в свой взвод. Да и зачем мне недисциплинированные бойцы?

Синицын быстро-быстро замигал белесыми ресницами:

— Почему ж это я… недисциплинированный? Я воевать хочу!

— Каждый сражается с врагом на своем месте. Ваше место — у походной кухни. Накормить бойцов, идущих в бой, не менее важно, чем стрелять во врага. Вы ж, наверно, свой батальон голодным оставили?

Хониев произносил какие-то сухие, строгие, общие слова, а сам поглядывал на Синицына с явной симпатией. Ему вспомнилось, как после разговора с ним в роще под Ельней Синицын уже не расставался ни с каской, ни с винтовкой, как стрелял он по фашистским самолетам вместе с его взводом, как заботился о том, чтобы он, Хониев, и его ребята, хотя они и из другого батальона, всегда были обеспечены едой, как принес ему кусок баранины…

А Синицын, судя по всему, не испытывая особых угрызений совести, оправдывался:

— Товарищ лейтенант! Так мой помощник, Медведев его фамилия, готовит и суп, и кашу лучше, чем я, Вот его место — у котла. А мое здесь, с вами.

— Это ты так решил?

— А что? Я ведь метко стреляю.

— Что ж тогда тебя в кашевары определили, а не в строевую часть?

— Так доктора всегда найдут, к чему придраться. А я здоровый как бык. Мне совестно возле котлов отсиживаться. Да и кто… за кашу орден мне даст?

— А тебе непременно орден требуется?

— А как же я иначе своим землякам в глаза буду глядеть? Не, мне драться надо, а не кашу варить.

У Хониева от смеха даже слезы на глазах выступили. Он повернулся к Шевчуку:

— Ладно, младший сержант, забирайте этого вояку с собой, пусть пока побудет в вашем отделении, Синицын!.. Отправляйся в свой окоп.

— Товарищ лейтенант! Можно спросить?

— Ну?

— А где же все-таки немцы?

— Тебя испугались, затаились.

Шевчук и Синицын ушли в дождь, в тьму. Вскоре оттуда, где стояли танкетки, прибежал связной:

— Товарищ лейтенант! Из штаба полка передали приказ: поднимать людей. Взвод перебазируется на другую позицию.

Хониев только недоуменно пожал плечами.

Так и не вступив в схватку с врагом, даже не увидев в лицо ни одного фашиста, взвод на тех же танкетках, которые привезли его в этот лес, отправился назад.