Помнишь, земля Смоленская...

Глава седьмая И ЗВЕРИ УХОДЯТ…

Полк шел всю ночь, не отдыхая. В небе гудели немецкие самолеты, державшие путь на восток. За ночь бойцы так натрудили ноги, что уже и не замечали боли. Было только такое ощущение, будто они ступали босыми подошвами по огню. У тех, кто неумело намотал портянки, на ногах вскипали кровавые мозоли, лопались, не успев затвердеть, и потом долго это место щипало. Глаза у всех слипались, бойцы вздремывали на ходу.

Но вот алые краски рассвета легли на лица бойцов. Вдали, у горизонта, вырисовывались силуэты деревьев, — казалось, они рождались на глазах, а ночью их просто не было. Утренняя прохлада бодрила, и бойцы об одном мечтали: чтобы солнце, уже залившее небо нежным румянцем, так и осталось за краем земли, а не катилось вверх, все больше накаляя воздух.

Для пехотинца летний зной — то же, что для коня тяжелый плуг.

Но все приметы сулили жару. На небе — ни облачка, над землей — ни ветерка…

Ночью беженцев встречалось совсем мало. Но с наступлением утра все больше стало попадаться людей, бредущих по бокам дороги навстречу солдатским колоннам. Наверно, были среди них и горожане, и колхозники, но какая-то изможденность, испуг и отчаяние, застывшие на лицах, делали всех похожими друг на друга. Все они как будто еще не пришли в себя от бедствия, которое обрушилось на них так нежданно, и еще не верили в реальность свершившегося, того страшного, что понудило их покинуть родные места. Словно им все снился тяжкий, кошмарный сон. Ведь случилось то, что не могло, не должно было случиться: на их земле — враг, и они бегут от него, они — беженцы…

Беженцы производили впечатление людей, зависящих только от воли случая, обездоленных, плетущихся куда глаза глядят. Они несли на себе, тащили за собой в самодельных повозках, детских колясках какой-то домашний скарб, прихваченный не по выбору, а явно второпях, и вели домашний скот, коз и коров, тоже нагруженных всяческой утварью — матрацами, ведрами, мешками, в которых что-то угловато выпирало, корзинами, из которых доносилось кудахтанье кур. Дети на руках и плечах матерей плакали — от голода, страха, усталости. Коровы натужно мычали, хвостами отгоняя от себя надоедливых, уже вовсю разлетавшихся мух.

Беженцы брели молча, с бойцами не пытались разговаривать, лишь косились на них со смешанным чувством укоризны и жалости.

Бойцы, еще и не вступавшие в схватки с врагом, почему-то чувствовали себя виноватыми перед этими людьми и им хотелось выглядеть боевыми, они подтянулись, всем своим видом стараясь показать, что на них-то уж можно положиться, вон какая сила прет к фронту, и они не подкачают, прогонят врага с захваченной им земли, вернут всем этим бедолагам все, что у них отобрано: и счастье, и покой, и достаток, в общем, прежнюю мирную жизнь.

Но беженцев встречалось все больше, и это угнетало бойцов, они переговаривались между собой и с командирами с каким-то горьким недоумением:

— Гляди, бегут люди с насиженных мест… Что ж они, не верят, что мы победим?

— Да фашист, видать, напирает… Что ж им, под немцами оставаться?

— И скот уводят, и вещи тащат… Это уж паника!

— Запаникуешь, когда фашист вот-вот в твой дом нагрянет.

— Товарищ лейтенант, неужто так плохи дела? Там же наши войска, чего ж они немца-то не могут сдержать?

— Вот ты заявишься — сдержишь!

— Детей-то сколько… Жалко детишек…

— Ладно, эти-то спаслись от немца, а кто-то, верно, и остался в оккупированных городах и селах. Вот им — несладко…

— Думаешь, есть такие?

— А хворые? А женщины с грудными детьми? А те, кто не успел эвакуироваться?

— А иные, может, ждут, что наши вот-вот вернутся…

— Товарищ лейтенант, неужели немцы так близко?..

Да, в эти первые недели войны бойцы многого еще не понимали, и в их разговорах вместе с горечью сквозили и удивление, и растерянность, и слепой оптимизм. Уже мелькали в их лексиконе слова: «эвакуация», «беженцы», «жизнь под немцем», но они еще не представляли, насколько органичными станут эти слова для нового быта их Родины, быта войны и отступления…

Над колонной, в которой шагал и взвод Хониева, взвились голоса:

— Воздух! Воздух!

Тотчас раздалась команда:

— Всем покинуть дорогу! Ложись!

Бойцы кинулись врассыпную в разные стороны от дороги и, как подкошенные, припали к земле. Беженцы тоже попадали — кто где шел.

Дорога опустела — широкая, истоптанная тысячью сапог, какая-то взлохмаченная, как звериная шкура.

Три фашистских бомбардировщика пролетели вдали, направляясь к Ельне и, казалось, даже не заметив скопившихся на дороге войск.

Данилов с обидой покачал головой:

— Вот сволочи, летают, как у себя дома.

— Что-то наших-то самолетов не видно? — сказал Токарев. — И зенитки не стреляли.

— Значит, приказа не было открывать огонь, — рассудил кто-то из бойцов.

— Да мы бы их сами расстреляли — из автоматов и пулеметов! Сожгли бы, как спичечные коробки!

— Герой! Вон они где пролетели — отсюда их и зениткой бы не достать…

Вдруг Токарев в изумлении закричал:

— Глядите-ка! Вот это парад-алле! Да вон, поодаль от дороги, видите, какое шествие?

Зрелище взорам бойцов предстало действительно диковинное. Неподалеку от колонны в сторону Москвы медленно двигалась в сопровождении хозяев длинная вереница зверей, видимо дрессированных, — это эвакуировался какой-то цирк. Шли медведи, львы, козы, слоны, собаки…

На животных был навьючен цирковой реквизит, всякий скарб артистов. Иные из маленьких зверей пристроились на спинах у больших и с любопытством поглядывали по сторонам.

Человек в клоунском наряде, не успевший, видимо, переодеться, восседал на слоне. Один из белых медведей встал на задние лапы, раскрыл пасть и затряс головой, выпрашивая что-то у хозяина. Тот, потянув вниз за цепочку, заставил медведя снова опуститься на четыре лапы и, достав из кармана какое-то лакомство, дал его зверю. Получив желаемое, медведь косолапо, вразвалочку затрусил следом за своими мохнатыми коллегами.

Гривастым львам непривычно было нести на себе груз, они то и дело останавливались, пытаясь сбросить его, тогда два служителя, шедшие по бокам, поправляли поклажу, что-то говорили львам и тонкими хлыстами указывали им дорогу.

Какие-то птицы, судя по всему морские, семенили среди других зверей, из травы виднелись только их головки, и казалось, они плывут в зеленом море.

Шествие замыкали два слона, на которых нагрузили чуть ли не все имущество цирка. Свернутые их хоботы издали походили на петли арканов.

Бойцы, пялясь на зверей, замедлили шаг. Больше других изумлялся Мамедов, он все качал недоверчиво головой, повторяя:

— Ну и ну!.. Гляди, как идут-то — будто в строю! Ух и муштровали их, наверно!

— Дура! — снисходительно ухмыльнулся Токарев. — Просто они умней и дисциплинированней, чем некоторые балаболки вроде тебя.

Кто-то из командиров крикнул:

— Не растягиваться!..

Другие подхватили эту команду, Хониев вышел из строя и, повернувшись лицом к взводу, тоже подал свой громовой голос:

— Первый взвод, подтянись! Не отставайте, товарищи! Следуйте за командирами отделений!

Цирк Хониеву был не в диковинку. Еще когда он учился в Астрахани, туда часто наезжали цирковые труппы. Позднее ему довелось побывать и в московском цирке, на Цветном бульваре. Он как работник искусств понимал, каких трудов стоит человеку приручить, выдрессировать диких зверей. И вот, послушные человеку, привыкшие к его ласке и строгости, еще недавно развлекавшие зрителей, животные тоже стали беженцами, подвергаются опасности воздушных налетов и не едут в поездах, в фургонах, а бредут по полям и лугам, с небом вместо крыши над головой и свой цирк тащат на своих спинах… Да, и звери эти — жертвы войны.

Все плотней и плотней подступала она к Хониеву и его взводу.

Но только разве сама война виновник всех бед и страданий? Война — это результат, следствие, а виноваты во всем те, кто ее развязал. Война — это выкормыш гитлеризма…

Долго еще оглядывались бойцы на цирк, уходящий вдаль, спасающийся от войны.

Войска все текли по дороге полноводной рекой. Штыки и каски блестели на солнце, покачивались, играя бликами, словно стальные волны.

Бойцы совсем выбились из сил, они шли уже нестройной толпой, обоз, артиллерия, кухни 46-го полка затерялись неизвестно где, и красноармейцы, не спрашивая у командиров, на ходу поели свои пайки из НЗ.

Хониев поторапливал свой взвод:

— Быстрее, быстрее, братцы!.. Прибавь шагу! Скоро Смоленск!