Помнишь, земля Смоленская...

Глава пятнадцатая „СРЕДИ НАС — ВРАЖЕСКИЕ АГЕНТЫ“

Планы и намерения 46-го полка с самого начала не были секретом для врага, потому что в полку орудовали фашистские агенты — Капканов и Лайкин, которых немцы заслали в нашу часть, снабдив добротно сфабрикованными документами и направлением «из штаба корпуса». Это были шпионы опытные, со стажем: Лайкин, из русских, еще перед войной внедрялся немецкой разведкой в Красную Армию; Капканова (его настоящая фамилия была Опперман) тщательно готовили к агентурной деятельности среди русских в военный период.

Появившись в полку и получив должность командира взвода разведки, Капканов сумел завоевать доверие Миронова, и именно ему было поручено провести широкую рекогносцировку в районе Демидова. Еще до этого, поддерживая связь с немецким командованием с помощью портативной рации, которую он прятал в противогазной сумке, Капканов сумел уведомить фашистов о намечавшихся действиях и передвижении 46-го полка. Исходя из его донесений, они и решили устроить на пути полка засаду, с тем чтобы потом окружить полк и рассечь на части. Лайкину, которого Капканов взял с собой в разведывательный поиск, удалось проникнуть в Демидов, и там, встретившись с представителями фашистской разведки, он подтвердил и уточнил данные, сообщенные Капкановым.

В докладе Миронову Канканов представил обстановку под Демидовом как не вызывающую тревоги. Гурьев намеревался перепроверить его донесение, но если бы он и успел потолковать с другими разведчиками, то это ему мало что дало бы. Операция по окружению полка готовилась гитлеровцами втайне, а Капканов провел разведчиков по тем местам, где противника еще не было…

Когда же Миронов, уступив скрепя сердце настояниям Ехилева и учитывая сомнения Гурьева, послал к Демидову начальника разведки с двумя отделениями, было уже поздно: гитлеровцы, занявшие исходные позиции, держались начеку, и едва наши разведчики перебрались через Колотовку, как попали к ним в западню. А немного позже фашистская засада накрыла полк массированным огнем…

Капканов и Лайкин вовремя увели оставшуюся с ними группу разведчиков в густую ольховую рощу близ дороги, которая, по уговору с гитлеровцами, не должна была подвергаться обстрелу.

Как только фашисты перенесли огонь на местность, где заняли оборону подразделения 46-го полка, Капканов отправил Лайкина к дороге. Тот, вернувшись, сообщил, что внезапный артналет немцев оказался весьма эффективным, на дороге много трупов, брошенных полком повозок с пулеметами и минометами, а среди убитых он видел Гурьева. Это особенно обрадовало Капканова: как он заметил, недоверчивый особист стал присматриваться к нему и Лайкину сразу же после их прибытия в полк. Собственно, придраться Гурьеву было не к чему: особых подозрений они ни у кого не вызывали, командиры как командиры, документы у них были в порядке. Капканов в совершенстве знал русский язык, знал, как полагалось вести себя командиру Красной Армии, он даже, как человек новый, на первых порах выказывал перед комполка вполне понятое усердие… Но, как говорят русские, береженого бог бережет — ведь Гурьев мог запросить о них особый отдел корпуса. В качестве командиров разведки они были осведомлены обо всем, что происходило в полку, и как было особисту не заинтересоваться ими? Так что им крупно повезло, что Гурьев погиб… Им вообще сопутствовало везение.

Выслушав Лайкина, Капканов тихо распорядился:

— Ты веди разведчиков вон к той баньке. Постарайся задержать их там до моего возвращения. Попробуй установить, где расположится батарея полка, если узнаешь — просигналь нашим. Я пойду прощупаю, где сейчас КП и штаб полка. Вернусь на это же место. Жди.

Деревенская банька, на которую указал Капканов, находилась неподалеку от рощи, возле ручья с родниковой водой, и представляла собой развалину, без крыши, с бревенчатыми закопченными стенами.

— Вы поосторожней, — предупредил коллегу Лайкин. — И глядите, не попадитесь на глаза Миронову или кому из штабных… Они вас сейчас, верно, последними словами кроют…

— Не бойся, я быстренько оттуда уберусь. Мне в полку делать больше нечего: главную задачу мы выполнили. И черт с ними, пусть считают меня погибшим при артналете…

И Капканов, укрываясь меж кустами, пополз в ту сторону, куда, по его предположениям, должен был отступить штаб 46-го полка.

Нарвавшись на засаду, от первых же залпов вражеской артиллерии, от ожесточенного огня фашистских пулеметчиков и автоматчиков наибольшие потери понесли третий и четвертый батальоны.

Четвертый батальон оскудел чуть не наполовину и сразу же потерял своего командира — старшего лейтенанта Кулакова. Тот — убитый — остался лежать на дороге, среди трупов многих своих бойцов…

Батальон Орлова, шедший в голове полка, оказался в конце концов отрезанным от остальных батальонов.

Фашисты заняли сенинское кладбище и оттуда обстреливали пятившиеся остатки и штаб 46-го полка. Снаряды и мины немцев оглушительно свистели в воздухе, разрывались в расположении отступавших батальонов. В дыму, в пыли ничего не было видно, и, хотя рассвет уже разгорался, казалось, все еще длится темная, серая ночь…

Отброшенные назад, поредевшие батальоны залегли во ржи и кустарниках.

Противник, обошедший батальон Орлова и слева, соединился у Сенина со своими частями, которые развернули боевые действия справа от полка. Южным своим флангом немцы двигались к обширному болоту, окружая уже весь 46-й полк, — вернее, то, что от него сохранилось.

Второй батальон, которым командовал капитан Верба, меньше всех пострадал от вражеского обстрела; сойдя с дороги, он тут же открыл огонь по немецкой засаде и этим словно протянул руку помощи другим батальонам и штабу. Подавшись назад под напором немцев, полк все-таки смог остановить противника и даже попытался предпринять ответные действия.

Батарейцы лейтенанта Бровки успели распрячь коней, установить орудия. Повернув дула пушек в сторону сенинского кладбища, они стали бить по врагу, стараясь подавить его огневую мощь. И хотя силы были неравные, Бровке все-таки удалось ненадолго утихомирить немецких артиллеристов и минометчиков, и этим было выиграно время, нужное для того, чтобы наши части пришли в себя, хоть как-то закрепились на рубежах, к которым оттеснил их враг.

Вместо погибшего Кулакова ослабевшим четвертым батальоном, в который влились несколько поотставших взводов из батальона Орлова, стал командовать комиссар Ехилев. Он решил вести батальон на север, в сторону Колотовки, на соединение с окруженными орловцами, но немцы разгадали его замысел и, сконцентрировав силы в том месте, куда наступал Ехилев, отбили все атаки четвертого батальона и заставили его откатиться на исходные позиции.

Миронов, мрачный, уставший, пытался наладить связь между всеми подразделениями полка. Через связных, которые должны были найти командиров батальонов, он передал распоряжение: действовать в тесном контакте друг с другом. По его же приказу командир роты связи лейтенант Серов отправил вперед, в батальоны и роты, связистов, нагруженных катушками проводов.

Нервно расхаживая перед Серовым, Миронов твердил:

— Связь, связь! Это сейчас самое важное. Без связи друг с другом батальоны будут вести бои с врагом вслепую! Без связи с батальонами и батареей я не смогу управлять ходом боев! Где Бровка?

— Его батарея била по немцам, а сейчас что-то замолкла. Я послал старшину роты Баталова — найти Бровку и установить с ним связь.

Баталов, однако, не сумел выполнить поручения Серова, и не по своей вине.

Он тянул связь, направляясь к тому месту, откуда еще недавно стреляла батарея Бровки, но, когда пробегал мимо развалюхи-баньки, его остановил Лайкин:

— Стой! Ты куда провод тянешь?

— Вон туда, к батарее лейтенанта Бровки.

Лайкин язвительно прищурился:

— С чего ты взял, что там батарея?

— Оттуда же наши палили по немчуре!

— «Оттуда»!.. Это тебе, видно, померещилось со страху. Не могли они оттуда палить — там трясина!

— Я сам слышал…

— А я говорю, там трясина! Ты что же, не веришь полковой разведке? — Лайкин схватился за кобуру пистолета. — Или, может, хочешь умышленно своих связистов в болото завести? На немцев работаешь, подлюга? Да я тебя за такое тут же, на месте, вправе расстрелять!

Баталов так растерялся, что только и смог пробормотать:

— Товарищ младший лейтенант! Я что… я ничего… Если вы знаете, так скажите, куда нам идти…

— А вон видишь близ дороги снопы льна валяются? За ними — Бровка. Там сперва чуть вязко будет, но вы не бойтесь, тяните связь дальше, в батарею и упретесь.

— Слушаюсь, товарищ младший лейтенант!

И Баталов повел связных, раскручивающих катушку, в направлении, указанном Лайкиным.

Вот там-то как раз и было непролазное болото, в которое и угодило отделение Баталова.

Батальоны, которые и посыльным Миронова, и бойцам Серова все-таки удалось связать и друг с другом, и со штабом полка, начали действовать более согласованно.

Фашисты, наступавшие на полк уже с трех сторон, несколько раз пытались вклиниться в боевые порядки частей полка, чтобы расчленить их, но все их атаки срывались. Забайкальцы оборонялись из последних сил, тут и там завязывались рукопашные схватки; даже тяжело раненные бойцы не выпускали из рук оружие; фашистов, поднимавшихся в очередную атаку, встречал такой яростный огонь, будто полк и не потерял половину своего состава.

Однако натиск противника не ослабевал, немецкое командование не жалело своих солдат.

Воздух, чудилось, раскалился от залпов фашистской артиллерии, непрерывных пулеметных очередей. Дым и пыль окутали все вокруг густым туманом.

Вскоре противник ввел в бой танки; они двигались на роту лейтенанта Краснова, отбившуюся от второго батальона. В этой роте застрял и новый комсорг полка Ваня Марков, обходивший подразделения, когда полк был еще на марше.

При появлении фашистских танков многие бойцы бросились от них наутек.

Краснов кинулся их останавливать. Марков остался стоять на месте, размахивая бутылкой с горючей смесью, и кричал, с перекошенным яростью лицом, обернувшись к убегавшим красноармейцам:

— Куда?.. Назад, назад! Вас что, не учили, как надо встречать танки?

К нему присоединился и Краснов, он командовал в каком-то отчаянном азарте:

— Гранаты и бутылки… к бою! Вперед — на фашистов!

Бойцы начали нерешительно подтягиваться к ним, ошалело, как спросонья, озираясь по сторонам.

Марков, не чувствуя страха, крупными прыжками, увлекая за собой бойцов, устремился к переднему танку и швырнул бутылку в его моторную часть. Оттуда вырвалось пламя, охватив всю машину; танк некоторое время еще полз вперед, оставляя за собой дымный след, и вдруг раздался оглушительный грохот.

— Взорвался, взорвался! — восторженно, словно они стали свидетелями чуда, закричали бойцы.

Победа, одержанная Марковым в единоборстве с фашистским танком, ободрила их, подняла с земли даже самых испуганных, и, когда из-за сгоревшего танка появились другие, за которыми двигалась немецкая пехота, вся рота — а к ней уже спешили подразделения четвертого батальона — рванулась навстречу танкам.

Лейтенант Краснов, кинув бутылку с горючей смесью, слишком близко подошел к танку. Вражескую машину он уничтожил, но ему огнем опалило лицо. Пересиливая боль, он вел за собой бойцов, но обожженные глаза уже ничего не видели, плотный мрак встал перед ним, он пошатнулся и упал, крича словно в беспамятстве:

— Глаза! Мои глаза!

К нему подскочили ротные связные, начали громко звать:

— Эй! Санитаров к командиру роты!

— К черту санитаров! — Краснов, опираясь о землю ладонями, стал медленно подниматься. — Пока я живой… я буду драться с этой сволочью! — Выпрямившись, он продолжал командовать: — Рота! Вперед! Вперед!

К нему уже спешил Марков:

— Товарищ лейтенант, что с вами?

— Комсорг… я ослеп… — Краснов снова сорвался на крик: — Война проклятая, отдай мне мои глаза! — И забормотал уже тише: — Марков… Мне еще надо сражаться… с этими сукиными сынами… до полной победы… до полного их уничтожения…

Марков, у которого лицо дрожало от жалости к Краснову, мягко положил руку на его плечо:

— Вам в санбат нужно, товарищ лейтенант.

— Нет! Нет! Я еще в силах драться!

К ним подбежали санитары с носилками, Марков распорядился:

— Лейтенанта — в санбат. Поищите штаб полка, санбат должен быть рядом.

— К черту санбат! — Краснов коснулся рукой своего лица и тут же отдернул ее, вскрикнув от невыносимой боли. — Командиры умирают на поле боя, а не в санбатах…

К Краснову подошел Ехилев, которого разыскали связные. Переглянувшись с Марковым, он строго сказал, обращаясь к ослепшему лейтенанту:

— Товарищ лейтенант! Срочно — в санбат.

— Где моя рота?

— Рота бьется с фашистами. А вас сейчас отнесут в санбат. Да, да, и не упрямьтесь, лейтенант. Вот выйдет полк из боя, мы переправим вас в госпиталь. Я пошлю записку хирургу — это мастер своего дела, в финскую кампанию он многим вернул зрение.

— Глаза! Мои глаза! Я хочу видеть! — Краснов зарыдал в бессилии.

Ехилев и Марков с помощью санитаров уложили Краснова на носилки, и, когда санитары ушли, комиссар приказал Маркову:

— Принимай командование ротой, комсорг.

Марков снова возглавил бойцов, отбивающих танковую атаку. Танки огрызались огнем, сея смерть среди красноармейцев, и немногим удалось уцелеть, но эти немногие бросали и бросали в танки гранаты и бутылки с горючей смесью, а подкрепление из четвертого батальона отсекло от них вражескую пехоту, вступив с ней в ожесточенную схватку. И никто из бойцов уже не испытывал страха, сердца были полны всепоглощающим желанием крушить врага, мстить ему за убитых товарищей, за ослепшего Краснова, за родную землю, оскверненную нашествием фашистов, истоптанную их сапогами, изрытую гусеницами их танков, покалеченную их снарядами и минами…

В воздухе стоял запах дыма, бензина, горячего металла; раненые сражались с фашистами, пока не погибали, и звенел, звенел, звенел налитый гневом, злым отчаянием голос Маркова:

— За мной, за мной, вперед!

И противник дрогнул, немецкая пехота отступила, танки тоже начали отходить, меняя направление: четыре машины двинулись на север, где был окружен батальон Орлова, четыре — к батарее Бровки, расположенной под деревней Сенино.

На батарею сигналами ракет немцев навел Лайкин.

Когда танки открыли по батарее огонь, торопясь сломить сопротивление артиллеристов и прорваться вперед, чтобы смять орудия и прислугу стальными гусеницами, Бровка приказал выдвинуть орудия из укрытий, развернув их в лоб против фашистских танков. Сам он, стоя возле лафета орудия, которое наводил на танки расчет Рыгора Буравкина, выпустил в сторону приближающихся стальных машин четыре сигнальные ракеты, давая знать, что он начинает бой с немцами, и вслед за этим тяжко громыхнули наши пушки, в упор стреляя по фашистским танкам.

Танки все шли на батарею, изрыгая ответный огонь.

Между ними и батареей разгорелась жесточайшая перестрелка. Расчеты, которыми командовал Бровка, не успевали заряжать орудия. Возможно, батарейцы и не выдержали бы этого поединка, немецкие танки в то время наводили страх не только на пехоту, но и на нашу артиллерию, еще не приноровившуюся к борьбе с ними. Стоило, однако, бойцам взглянуть на своего командира, как их охватывал стыд за минуты слабости: Бровка, не прячась от огня, с грязным, закопченным лицом, по которому лился черный пот, перебегал от расчета к расчету, сам уточнял прицел, возбужденно покрикивал:

— Бейте по головному танку! По головному! Так его, сволочь поганую! Огонь! Огонь!

Артиллеристы молчаливо переглядывались друг с другом: ну и бесстрашный у нас командир! Шустрый, расторопный, горячий, как язычок пламени! За таким пойдешь в огонь и в воду…

Им все-таки удалось подбить головной танк, башню у него заклинило, он волчком завертелся на одном месте, новым выстрелом ему протаранило бок, танк загорелся… Немцев потеря головного танка не остановила, остальные все перли вперед, артиллеристы уже слышали лязг стальных гусениц, и если до этого снаряды танковых пушек пролетали мимо цели, то теперь с каждой секундой они стреляли все точнее и вывели из строя два артиллерийских расчета.

Бровка приказал бить по врагу прямой наводкой, и батарейцы подожгли еще два танка.

Четвертый повернул назад.

Бровка вздохнул, вытер пот со лба, присел на землю, глядя перед собой невидящим взглядом.

Танковую атаку они отразили, но успех достался им дорогой ценой. Возле орудий лежали убитые бойцы, и кровь уже не сочилась из их ран.

Над ними склонились живые. С каким-то мрачным недоумением всматривались они в побелевшие лица погибших товарищей. Молча прощались с ними. И у каждого под сердцем растекался холодок… Впервые они встретились так близко со смертью.

Многих ранило осколками снарядов, разорвавшихся в расположении батареи. Товарищи оказывали им первую помощь. Отправить их было некуда — батарея дралась с врагом в одиночестве, изолированная от остальных подразделений полка, потерявшая связь с командованием…

И раненые артиллеристы, наспех перевязанные, шли, ползли к своим орудиям — чтобы достойно встретить новый натиск врага, чем можно помочь своим товарищам.

Батарея Бровки приняла первое боевое крещение, и из этого сурового испытания артиллеристы вышли не сломленными, а, наоборот, почувствовали в себе еще большие силы и решимость громить врага; вид убитых товарищей не испугал их, а наполнил их души лютой ненавистью к фашистам. Сумрачные их лица словно затвердели — и все, как и Бровка, молчали. После того как бой кончился, никто не проронил ни слова.

В полку уже не было ни одного подразделения, которое не сражалось бы с врагом. Правда, связь между ними и штабом полка постоянно прерывалась, и, в сущности, каждый батальон, а то и рота и взвод вели бои сами по себе, сообразуясь с обстоятельствами и конкретными действиями противника.

Майор Миронов уже не столько отдавал распоряжения, сколько мучал вопросами начальника штаба капитана Шишкина: где батарея Бровки, где батальон Орлова, где минометчики?

Чаще всего Шишкин в ответ только разводил руками. Сведения о судьбе тех или иных подразделений приходили в штаб полка самые обрывочные.

Выяснилось, что батальон Орлова попал в окружение. Но насколько успешно он отбивается от немцев, какие понес потери, в каком направлении пытается прорваться и каков результат этих попыток — было неизвестно. Рота минометчиков, замыкавшая колонну второго батальона, по слухам, распалась. Вроде бы их командир с горсткой своих бойцов пробрался в расположение батальона Орлова, больше о нем никто ничего не знал. Миронову оставалось полагаться лишь на остатки первого батальона и четвертого, командование которым принял на себя Ехилев, но особенно на менее потрепанный второй батальон капитана Вербы и на батарею Бровки.

О том, что батарея цела и действует, Миронов мог судить хотя бы по тому мощному обстрелу, какому подвергла она сенинское кладбище. Потом орудия смолкли, Серов отправил к Бровке группу связистов, но связи с батареей до сих пор все не было. Она дала знать о своем существовании немного спустя громом новых залпов; Миронову донесли, что к батарее направились фашистские танки и, видимо, Бровка завязал с ними огневой бой. Миронов послал к батарее двух связистов с приказом Бровке: держаться до последнего, не дать танкам пробиться к пехотным частям и к штабу полка. Но удалось ли его посланцам достичь батареи, Миронов не знал. Он вызвал к себе Серова, тот явился потный, запыленный, с каким-то обреченным выражением лица: как ни старались его связисты, но им пока мало чего удалось добиться, и Серов ждал от майора разноса.

Миронов глянул на него исподлобья:

— Почему до сих пор нет связи с батареей Бровки? Вы ведь посылали туда своих людей?

— Товарищ майор, к Бровке тянуло связь отделение старшины Баталова. Вот только что от них прибыл связной. Отделение вместе с катушками увязло в трясине и не может из нее выбраться.

— Это черт знает что! — рассвирепел майор. — Никому ничего нельзя поручить! Как они очутились в трясине? Вы слышите, откуда доносятся залпы нашей батареи? По дороге к ней нет никаких болот!

— Так Баталов и вел связистов как раз в том направлении. А по пути им встретился лейтенант Лайкин…

— Помкомвзвода разведки?

— Он самый, товарищ майор. Так вот он и заслал Баталова в трясину…

— Что? — Майор так побагровел, что Серов даже испугался, как бы его не хватил удар. — Расстреляю мерзавца! Нет, положительно все с ума посходили! Я без связи с боевыми единицами — как без рук! Кем мне командовать? Собственным штабом? Самим собой? — Взгляд его налился свинцом. — Вот что, лейтенант. Раз уж вы не смогли найти людей потолковей, чтобы наладить связь с Бровкой, так извольте сами исправить их промах. Да, да, сами тяните к нему провод! Вас-то, надеюсь, не понесет в болото?

Серов обиженно поджал губы, поднес руку к козырьку:

— Разрешите выполнять приказ?

— Выполняйте. Можете взять с собой двух бойцов.

— У меня в роте никого не осталось, все на заданиях. — Тон у Серова был оскорбленный. — Я пойду один.

— Как хотите.

Прихватив с собой катушку с проводом, Серов побежал по направлению к батарее Бровки. Но, на свое несчастье, уже приближаясь к старой бане, где все еще прятался Лайкин с разведчиками, он попался на глаза Капканову, который, добыв нужные ему сведения, спешил на условленное место встречи со своим помощником. Заметив командира связистов с катушкой в руках, Капканов не стал долго раздумывать: выхватив пистолет, он выстрелил в лейтенанта. Тот, словно споткнувшись, рухнул ничком, обнимая катушку…

Капканов прыгнул в канаву, темневшую среди кустов; он еще не отдышался, когда к нему приполз Лайкин, издали узнавший своего коллегу по огненно-рыжей шевелюре.

— Разведчики в бане, ничего не видели, — сказал он Капканову. — Вы, по-моему, пристрелили командира роты связи?

— Да, и надо укрыть труп в кустах, чтобы на него никто не наткнулся.

Вдвоем они оттащили тело Серова и катушку подальше в кусты, а сами вернулись в канаву, где их никто не мог заметить.

— Разведчики не ропщут, что вы обрекли их на бездействие? — спросил Капканов.

— Я сказал, что мне приказано держать их в резерве, в безопасном месте, до указаний командования.

— А никто не подозревает, где вы?

— Вряд ли. Сами видели, какая неразбериха.

— Так. Прекрасно. Вы возвращайтесь к своим молодцам. Скажите, что получен приказ из штаба полка: окопаться возле Красного большака, на краю болота. Не выпускайте из виду дорогу: оттуда скоро могут появиться двое наших, условный сигнал и для вас, и для них — вытянутая вверх правая рука. И помните, вот-вот будет выброшен десант. Полк пока еще огрызается — надо кончать с ним.

Лайкин, петляя между кустов, побежал к старой бане.

Когда он исчез, Капканов достал из противогазной сумки портативную рацию, подложил под колени сложенную вчетверо карту, пристроил рацию перед собой, склонился над ней, словно собираясь молиться, и принялся отстукивать ключом: «Я — Сенино, я — Сенино…» Он просил немецкое командование добавить огня и указывал места, которые надо было подвергнуть наиболее интенсивному обстрелу…

Меж тем Лайкин, выполняя приказ Капканова, привел разведчиков в редкий песок, растущий вокруг болота, и велел им рыть окопы.

Один из разведчиков, казах Сырбай Кунанбаев из отделения сержанта Лапшина, с явной неохотой орудовал малой саперной лопаткой, хмурясь и что-то шепча про себя. Заметив это, Лайкин подскочил к нему:

— Тебе что, отдельный приказ нужен? Может, ты спать сюда пришел? А ну, пошевеливайся, пошевеливайся!

Кунанбаев, выпрямившись, в упор посмотрел на Лайкина:

— Товарищ младший лейтенант! Зачем мы тут? Полк наш с немцем дерется, кровь проливает, а мы в сторонке отсиживаемся! Совесть меня грызет, товарищ младший лейтенант! Пошлите меня в роту — туда, где бой идет…

Лайкин, смерив бойца оценивающим, цепким взглядом, ухмыляясь, покачал головой:

— Ай какой совестливый! Ай, какой герой! А мы все, значит, без чести и совести и не рвемся в бой? Но нам приказано: окопаться здесь и ждать распоряжений командования. Или ты не знаешь, что приказы начальства не обсуждают?

Лайкин еле сдерживался, чтобы не накричать на казаха, но он видел, как внимательно прислушиваются к их разговору другие разведчики, и потому старался придать своим словам мягкость и убедительность:

— Пойми, мы ведь разведчики. И нам не положено непосредственно участвовать в боях.

— Ай, товарищ младший лейтенант! — упорствовал Кунанбаев. — Мы ведь и разведку не проводим! То в бане прятались, то тут… Зачем прячемся, от кого прячемся?

— От врага, братец, от врага! Нас, видимо, держат пока в резерве. Но в любой момент к нам может прибыть связной из штаба, и мы пойдем туда, куда сочтет нужным направить нас командование. Уверяю тебя, братец, ты еще вдоволь навоюешься. Да и здесь мы ведь заняли оборону, и если враг сюда сунется, так дадим ему отпор.

Кунанбаев упрямо мотнул головой, сказал чуть не со слезами:

— Нет сил больше ждать, товарищ лейтенант! Там, — он показал рукой туда, откуда доносился шум боя, — мои братья погибают. Я должен с ними быть, в немца стрелять, а не сидеть в окопе сложа руки… Отпустите меня, товарищ лейтенант!

За все время своей службы в армии ефрейтор Кунанбаев ни разу не вступал в спор с командирами. Но что-то настораживало его в действиях Лайкина. Чутье разведчика подсказывало ему, что в последнее время у них в разведке вообще все шло не так, как нужно. А разведчик он был истинный!

Особенно хорошо ориентировался Кунанбаев в горной местности. Он и забайкальские хребты изучил и знал как свои пять пальцев. Товарищи и командиры дивились: как это он, казах, сумел стать заправским альпинистом! А Кунанбаев широко улыбался: вы что ж, думаете, Казахстан — это сплошная степь?

Пожалуй, он излазил в Забайкалье все сопки. Очерки о нем, с фотографиями, не раз появлялись на страницах окружной газеты.

Однажды разведка полка проводила в сопках учебный разведывательный поиск. Командир дал Кунанбаеву задание: «затеряться» в сопках, а разведчики должны были его найти. На розыски у них ушел целый день, они устали, измучались, к вечеру у всех даже лица осунулись, а Кунанбаев как в воду канул. Лишь когда подошло время всем вернуться на исходный пункт, Кунанбаев как ни в чем не бывало спустился с одной из сопок, которую разведчики, казалось бы, обшарили вдоль и поперек.

Он умел не только сам спрятаться, но и обнаруживать спрятанное по самым крохотным приметам. Это был отменный следопыт, в полку его и ценили, и любили.

А еще он славился предельной честностью и откровенностью. Прямая натура, он не умел скрывать свои чувства, если надо было, так резал друзьям правду-матку, а командирам хоть и не перечил, но и не утаивал от них своего мнения, своего отношения ко всему, что происходило вокруг.

Среди разведчиков он пользовался большим авторитетом, потому-то и сейчас, когда он разговаривал с Лайкиным, они ловили каждое его слово…

Сам Лайкин о Кунанбаеве почти ничего не знал. Но по лицам разведчиков, сосредоточенным, напряженным, он догадывался, что на них подействовала пылкая речь казаха. Как бы он не смутил их, не сбил с толку… Как бы они не поняли, что он, Лайкин, умышленно обрек их на бездействие.

С трудом подавил он в себе желание резко осадить этого «героя», который рвался в бой и мог заразить своим примером остальных. Конечно, ему ничего не стоило, пользуясь правами командира, поставить упрямого казаха на место, только вряд ли бы сейчас командирский окрик разрядил обстановку. В сложившейся ситуации Лайкин старался проявлять максимальную осторожность. Лучше всего было бы избавиться от слишком уж настойчивого и пытливого ефрейтора. Не отправить ли его в рощу к Капканову? А уж тот поступит с ним по своему усмотрению…

Заставив себя улыбнуться, Лайкин положил руку на плечо Кунанбаева, миролюбиво сказал:

— Ладно, братец. Я готов уважить твою просьбу, хотя она и идет вразрез с задачами нашей группы. Но надо мной тоже есть командиры. Так что ты сперва спроси разрешения у капитана Капканова, и если он согласится отпустить тебя в роту, то так тому и быть.

Кунанбаев вздохнул с облегчением:

— Спасибо, товарищ младший лейтенант. А где сейчас капитан? В штабе полка?

— Да нет, он вон в той рощице. Видишь высокую сосну? Капитан под ней, ведет наблюдение за противником.

Но до Капканова ефрейтор так и не дошел. По дороге его обстреляли немцы, пришлось податься влево, после же он решил, что ведь Капканов может и не внять его просьбе и спровадит его обратно, к Лайкину, и не лучше ли ему на свой страх и риск поискать штаб полка, доложить там о своих сомнениях по поводу действий Лайкина и умолить начальство послать его в бой…

И Кунанбаев добрался до штаба!

Увидев запыхавшегося ефрейтора, начальник штаба Шишкин торопливо, с надеждой спросил его:

— Вы связной из какого батальона?

Тяжело дыша, Кунанбаев ответил:

— Я не связной… Я разведчик… Из отделения сержанта Лапшина.

— Вот это хорошо! Это хорошо, — почему-то обрадовался Шишкин. — А мы тут голову ломаем: куда это запропастился Лапшин со своими людьми. У нас каждый боец на счету, а тут разведчики как сквозь землю провалились. Где они сейчас?

— Возле болота. Мы сперва в старой бане прятались, а потом младший лейтенант Лайкин к болоту нас повел, заставил там окапываться…

— Постойте, постойте… Зачем же это — к болоту? Разведка нам здесь нужна. — Шишкин в раздумчивости пожевал губами, тронул Кунанбаева за локоть. — Вот что, ефрейтор, пройдемте-ка к командиру полка. Вы ему все объясните.

Место, где волей-неволей пришлось расположиться штабу полка, было ровное, поросшее мелким кустарником. Кругом виднелись воронки от вражеских мин и снарядов, но этот участок подвергался все-таки менее сильному обстрелу, чем другие. Штабисты и бойцы комендантского взвода наспех вырыли здесь окопы и траншеи. В одной из таких траншей и разговаривали Шишкин и Кунанбаев. Начштаба провел ефрейтора в окоп, где находился командир полка.

Миронов, сгорбившись, сидел на земляной ступеньке, в окопе, в тяжком раздумье крепко потирал лоб… Мысли были невеселые, мозг пылал, сжигаемый отчаянием и тревогой. Мало того что полк угодил во вражеский мешок, хуже всего было то, что майор не знал, как из него выбраться, и слабо представлял обстановку, схему размещения и движения противника, силу и направление его ударов, степень урона, понесенного батальонами 46-го… Все, что произошло с полком, застало Миронова врасплох, и никогда еще не испытывал он такой растерянности. Что он мог надумать, предпринять без точного знания и анализа обстановки, без стабильной связи с подразделениями? Сколько уж связных было послано в батальоны, и многие просто не возвратились: то ли погибли, то ли, попав в то или иное подразделение, с ходу включались в бой… И от командиров батальонов и рот не было посыльных… Что-то непонятное творилось и с разведкой: с утра так и не появлялись в штабе ни начальник разведки, ни Капканов, ни другие командиры. Может, они вынуждены сражаться с фашистами как простые пехотинцы? Особенно тревожило Миронова отсутствие связи с батареей Бровки. Баталов завяз в трясине, куда его зачем-то направил Лайкин. Пропал и Серов, которому Миронов поручил протянуть связь к Бровке. Куда он мог подеваться? А без связи, без разведки он, Миронов, слеп!.. И опереться ему не на кого: Ехилев принял командование четвертым батальоном вместо погибшего Кулакова, а начштаба Шишкин в военном деле вроде полный профан. Ему уже лет за пятьдесят, и в армии он давно, но, как говорили Миронову, умел лишь разводить формалистику, разработка же конкретных операций была ему не по плечу, и прежний комполка частенько возвращал ему тактические схемы для доработки: от них веяло сухостью, внешней правильностью и отсутствовала живая оперативная мысль.

Не успел Миронов подумать о Шишкине, как тот явился перед ним (поистине — легок на помине!) собственной персоной, вместе с каким-то ефрейтором.

Не дав ему и рта раскрыть, Миронов быстро спросил:

— Вы послали кого-нибудь на поиски Серова?

— Послал, товарищ майор.

— Минометчики еще не обнаружены?

— Нет, товарищ майор.

— А в батальоны и к Бровке вы отправили связных?

— Так точно. Я использовал для этой цели людей из комендантского взвода.

— И правильно сделали. — Только теперь Миронов заметил, что Шишкин порывается что-то сказать. — Что там у вас, Павел Иванович?

Шишкин показал на Кунанбаева:

— Вот, товарищ майор, это разведчик из отделения Лапшина. Младший лейтенант Лайкин почему-то старается держать целую группу разведчиков подальше от штаба.

— Где именно? Докладывайте, ефрейтор.

Кунанбаев, не привыкший тушеваться перед высшим начальством, торопливо заговорил:

— Товарищ майор, с утра мы сидели в старой бане, а сейчас окопались возле болота, слева от Красного большака. Ай, зачем это? Мы же ничего не делаем, да. Как русские говорят: ждем у моря погодки.

— А вы не видели, что кругом бои кипят?

— Товарищ младший лейтенант Лайкин сказал: мы в резерве.

— Опять этот Лайкин! — взорвался Миронов. — Никто в штабе не мог отдать такой идиотский приказ — чтоб разведчики бездельничали в разгар сражения с врагом. Лайкин сегодня вообще проявляет подозрительную самодеятельность! — Майор покосился на Кунанбаева. — Кхм… В вас самих-то не породили сомнения действия младшего лейтенанта?

— Он ведь командир, товарищ майор! — Кунанбаев все-таки не смог сдержаться: — Но он скользкий, как рыба. Я у него попросил, чтобы он в какую-нибудь роту меня послал… Моя винтовка стрелять хочет! А он стал юлить передо мной, клянусь аллахом, все так было! Я хороший разведчик, у меня чутье, как у собаки. Он со мной говорил, а сам на других оглядывался…

— Но он отпустил вас?

— Нет, он меня направил к капитану Капканову…

— Так! — оживился майор. — А мы уж думали, капитан погиб. Где же он?

— Младший лейтенант сказал: он в роще, у старой бани.

— Черт те что! — опять сорвался майор. — Что он там делает? Вы его видели?

— Нет, меня обстреляли, я побежал штаб искать…

— Правильно сделали, товарищ ефрейтор! — похвалил его Миронов. — Вы пришли с ценными сведениями. — Он на минуту задумался. — Вот что… Как ваша фамилия?

— Кунанбаев, товарищ майор!

— Так вот, товарищ Кунанбаев, сейчас начальник штаба даст вам человека, вы пойдете к Лайкину и передадите мой приказ: всем разведчикам явиться в штаб полка. И младшему лейтенанту тоже, конечно. — Миронов обернулся к Шишкину: — Павел Иванович! Выделите кого-нибудь из своих…

Кунанбаев даже побледнел от волнения:

— Товарищ майор!.. Я хочу в бой… Пожалуйста! Пошлите меня воевать с фашистами!

— Добросовестно исполнить приказ командира — это и значит принять участие в борьбе с врагом.

— Но если бы я подчинился младшему лейтенанту…

Лицо Миронова приняло суховатое выражение:

— Отставить пререкания! Кроме вас, некому показать, где находится Лайкин с разведчиками. Ступайте, ступайте, ефрейтор, и поживей поворачивайтесь! Помните: сейчас каждая секунда повысилась в цене!

Отправив Кунанбаева вместе со связным из штаба к разведчикам, Миронов вопросительно посмотрел на Шишкина:

— Павел Иванович, вы что-нибудь понимаете?.. Почему прячется капитан Капканов? Надо бы найти его. И с Лайкиным следует разобраться. — Он нахмурил лоб. — А ведь Гурьев с самого начала им не доверял… Что с Гурьевым — не знаете?

— Он точно погиб. Мои работники видели…

В это время послышался радостный голос радиста:

— Товарищ майор! Есть связь с батареей Бровки!

Миронов так и кинулся к нему:

— Отлично! Кто провел связь, Серов?

— Нет, Серов на батарее не появлялся. Да вы спросите у старшего лейтенанта Бровки, он сам сейчас на проводе.

Радист передал трубку майору, тот в первую очередь поинтересовался, как дела на батарее.

— Жарко было, товарищ майор! — ответил Бровка, стараясь придать своему голосу бодрость. — Мы отбили атаку четырех танков, три подожгли, один удрал. Но думаю, танки вот-вот опять появятся…

— Товарищ лейтенант, все сделайте, чтобы не пропустить их! У нас и так положение тяжелое.

— У нас — тоже. Большие потери, товарищ майор.

— Держитесь, лейтенант! Если будет возможность, я пришлю вам подкрепление. Слава богу, я хоть знаю теперь, как вы там… Кто установил связь?

— Старшина Баталов, товарищ майор! Ему с двумя связистами удалось вырваться из болота…

— Без подробностей, я в курсе.

— Сейчас они у нас. — В голосе Бровки зазвенело напряжение. — Товарищ майор! Со стороны Сенина на нас движутся танки!

— Сколько их?

— Много, товарищ майор! Такая пылища — ничего не видно… Я прини…

Бровка не договорил.

Майор что-то кричал в трубку, пока радист не отнял ее у него. Прижав ее к уху, он почему-то виновато поглядел на Миронова, вздохнув, сказал:

— Связь оборвана, товарищ майор. Видимо, провод перебило снарядом.

Чувство безнадежности охватило Миронова. При штабе не осталось уже ни одного связиста. Не вернулся еще и Серов. Оставалось надеяться на инициативу и сообразительность Баталова и его бойцов.

Лайкин с нетерпением поджидал высадки немецкого десанта. До этого он должен был задержать разведчиков у болота, чтобы потом отдать их на растерзание десантникам.

Руководство выброской десанта в расположение полка принял на себя Капканов, затаившийся с рацией в роще.

Лайкину было также известно от Капканова, что к ним со стороны Красного большака прибудут еще два агента: надлежало встретить их и препроводить к Капканову.

И вот Лапшин, наиболее зоркий из разведчиков, подбежал к Лайкину и доложил:

— Товарищ младший лейтенант! От Красного большака к роще идут две женщины. С ведрами. Видать, деревенские. — Он пожал плечами. — И что им там надо?

Это сообщение взбудоражило Лайкина:

— Ну-ка, ну-ка… Две, говоришь?

Он торопливо достал свой бинокль, поднес его к глазам.

В поле его зрения попали две женщины, одетые по-деревенски, повязанные платками. Каждая несла по ведру; походка у них была неуклюжая, вихляющая, и одна из женщин тянула вверх и вперед правую руку, словно указывая на что-то своей подруге.

Лайкин повернулся к разведчикам, расположившимся в окопах:

— Не стрелять! — Он засмеялся. — Бабоньки, верно, заблудились. А может, со страху бредут куда глаза глядят.

— А не к баньке? — предположил Лапшин. — Там ведь рядом родниковая вода.

— Только у баб сейчас и заботы — по воду к родникам ходить, — отшутился Лайкин. — Мирное население в деревнях отсиживается.

— Нет, больше — в лесах… Может, и эти из какого лесу? А тут место безопасное. Я приметил, ни баню, ни рощу немцы не обстреливают.

Лайкин бросил на него быстрый, цепкий взгляд, снова посмотрел в бинокль — женщины уже приближались к роще — и спокойно проговорил:

— Товарищ сержант, останьтесь тут на некоторое время за меня, а я пойду поговорю с этими женщинами, — может, и наскребу какие сведения.

— Пошлите к ним лучше кого-нибудь из бойцов.

— Нет, к красным командирам у мирных жителей больше доверия.

Всем видом показывая, что спорить с ним бесполезно, он вынул из кобуры пистолет и двинулся меж редкими деревцами к полю, по которому брели женщины. Чем дальше, тем быстрее он шел, а потом и побежал, вытянув вперед и вверх правую руку с пистолетом.

Женщин он нагнал уже в роще.

Ефрейтор Кунанбаев и его спутник, связной из штаба полка, чуть задержались, очутившись в зоне, которую обстреливал противник. Дальше они ползли уже по-пластунски, и, когда достигли края рощи, из которой недавно Лайкин вывел разведчиков к болоту, до них донеслись тихие голоса. Приглядевшись, Кунанбаев заметил за большим кустом три силуэта. Это были две женщины и мужчина в военной форме. Они разговаривали друг с другом по-немецки. Связной, услышав немецкую речь, чуть не вскрикнул от удивления, Кунанбаев вовремя успел зажать ему рот. Но то, что он увидел в следующую минуту, и его самого заставило оторопеть. Женщины через голову стянули с себя просторные деревенские платья, спрятали их под кустом. Кунанбаев глазам своим не верил — таким неожиданным был-этот фокус, превративший женщин… в красноармейцев. Еще больше он изумился, узнав в третьем мужчине младшего лейтенанта Лайкина.

Ефрейтор лежа попятился, поманив за собой и связного. Шепнул ему в самое ухо:

— Видал? Оборотни немецкие. Под бабской-то одеждой — красноармейская. В наш полк хотят проникнуть… А с ними наш командир, младший лейтенант Лайкин. Тоже, значит, немецкий шпион…

Связной смотрел на него, хлопая глазами, а Кунанбаеву и самому не верилось, что все увиденное им — явь, а не кошмарный сон. Ну, дела! Лайкин, значит, немецкий шпион! То-то ж он вел себя так подозрительно. Теперь-то все ясно. Ясно, почему он таскал за собой разведчиков — то к бане, то к болоту: ему надо было увести их подальше от штаба полка. И как все ловко придумывал: мы, мол, в резерве, надо ждать указаний из штаба. А как чисто по-русски шпарил!

Кунанбаев полагал, что сам он хорошо знает русский язык, но и то нет-нет да и срывался, неправильно строил фразу или не мог найти нужное слово. А к Лайкину трудно было придраться… Может, он русский, продавшийся немцам? Тем хуже для него. Эх, взять бы его живым! Да куда там: их двое против трех фашистов. Шум поднять? Так ребята далеко, не разберутся, в чем дело. Подстрелят еще не того, кого надо… Кто тогда доложит о происшедшем в штаб полка?

Все эти соображения молнией мелькнули в мозгу ефрейтора. Он снова зашептал, обращаясь к связному:

— Ты хоть хорошо стреляешь-то?

— Я постараюсь…

— Тогда стреляй вон в того, который слева. А я — в правого. Когда Лайкин один останется, быстро — к нему… Целься тщательней — в голову фашисту. Слушай мою команду… Прицелился?.. Огонь!

Два выстрела прогремели одновременно, и фигуры за кустом исчезли.

Связной хотел было вскочить и побежать к кусту, но Кунанбаев придержал его за ремень:

— Куда? Ни с места! Не могли же мы всех троих убить. Может, и ни в кого не попали. Погоди, они сейчас себя обнаружат… Интересно же им, кто в них стрелял…

И правда, вскоре фашисты, прятавшиеся за кустом, зашевелились, стали осторожно приподниматься, раздвигая ветки. Рысьим взглядом Кунанбаев сразу углядел, что за кустом двое: Лайкин и «красноармеец», в которого стрелял связной. «Своего» Кунанбаев, видимо, уложил на месте.

Он повернулся к связному:

— Твой-то жив, вот и бери его опять на прицел. А я — Лайкина.

На этот раз промахнулись оба. Лайкин и второй «красноармеец» бросились бежать в глубь рощи, где заросли кустов были гуще. Кунанбаев и связной снова выстрелили по ним, Лайкин упал, «красноармеец» продолжал удаляться длинными прыжками. Связной, которого Кунанбаев не успел удержать, кинулся ему вдогонку, «красноармеец» на бегу обернулся и выпустил по преследователю автоматную очередь, но, видно, и связному удалось послать во врага смертельную пулю, на глазах у ефрейтора оба как подкошенные, рухнули на землю.

У Кунанбаева пальцы судорожно сжались в кулак. За короткое время знакомства он толком-то и не узнал связного, но все равно сердце пронзила боль: это ведь был боевой соратник, брат, и хоть недолго, но они повоевали вместе…

Уверенный в гибели Лайкина, Кунанбаев не торопясь поднялся, направился к убитому вражескому агенту. Тот плашмя лежал между кустами, с пистолетом в руке, уткнувшись лицом в траву. Ефрейтор нагнулся, чтобы взять его сумку, а Лайкин, лишь притворявшийся мертвым, внезапно перевернулся на спину и выстрелил Кунанбаеву в грудь. Ефрейтор сперва даже не почувствовал боли, он повалился на Лайкина, придавив его к земле, винтовка ему мешала, он отбросил ее; схватив врага за руку, стал ее выкручивать и неожиданно, сильным рывком, использовав прием казахской борьбы, перекинул шпиона через себя. Лайкин выпустил пистолет, и он отлетел далеко в сторону. Оба вскочили на ноги, и началось упорное единоборство. Враг тоже умел применять борцовские хитрости, к тому же он знал, что ефрейтор тяжело ранен, истекает кровью, и старался вконец вымотать казаха. Хрипло дыша, они топтались на месте, то один, то другой брал верх; но вот Лайкин выскользнул из рук Кунанбаева, опустившись на четвереньки, дернул ефрейтора за ноги, и оба в яростной схватке покатились по траве. Только в эту минуту Кунанбаев понял, что в груди у него гибельная огнестрельная рана, легкие жгло как огнем, вся гимнастерка спереди пропиталась кровью.

Но сознание, что он ранен и, может быть, обречен на скорую смерть, только придало ему злости и сил, ведь нельзя допустить, чтобы он умер раньше Лайкина, если тот останется в живых, то натворит еще немало бед!

И когда Лайкин очутился под ним, Кунанбаев надавил ему коленом на живот, а руками сжал горло.

Лицо шпиона побагровело, он задыхался.

На него капала кровь с гимнастерки Кунанбаева; извиваясь как змея, он пытался вырваться из-под ефрейтора, но силы и у него были уже на исходе, а ефрейтор все сдавливал ему горло слабеющими пальцами… Больше всего Кунанбаев боялся умереть прежде, чем умрет враг. У Лайкина глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит, он хрипел, но был еще жив, а Кунанбаев терял последние капли крови, и сердце у него почти не билось, но по жилам его лилась ненависть, и в умирающем сердце клокотала ненависть, и руки, как свинцом, напитались ненавистью… Нет, он не даст фашисту уйти живым!

Он отнял правую руку от горла Лайкина, последним усилием свел пальцы в кулак и трижды ударил им врага по виску.

Лайкин судорожно раскрыл и закрыл рот, словно рыба, выброшенная на песок, розовая пена показалась в уголках губ, дрожь агонии пробежала по телу. Он вытянулся и затих…

Кунанбаев скатился с него, лежа на спине рядом, широко распахнув глаза, он смотрел на солнце, уже ползущее вниз…

Жизнь оставляла его.

Перед его потухающим взором встало ясное видение родного аула.

Кунанбаев любил рассказывать о нем своим друзьям-разведчикам. Он садился перед ними на казахский манер, подобрав под себя ноги, и начинал:

— Ну, слушайте. Раньше наш аул назывался Бешбармак. Это у казахов самое лакомое, распространенное блюдо. В переводе на русский «бешбармак» означает «пять пальцев». Дело в том, что его едят руками. Наши аульные кулинары славились приготовлением бешбармака. Ай, какой это был бешбармак — пальчики оближешь!

Тут кто-нибудь из бойцов обязательно спрашивал:

— А из чего его стряпают, твой бешбармак?

Кунанбаев знал, что в вопросе таится подвох, но, вступая в игру, затеянную мастерами подначки, пояснял:

— Из парного жирного мяса.

— Небось из свинины? — не унимались ребята.

Сырбай в негодовании вскакивал на ноги, брезгливо морщился, отплевывался, и друзьям с трудом удавалось успокоить его и снова усадить на место:

— Да ты не кипятись, мы больше про хавронью и словом не помянем, рассказывай дальше.

— Дурачье! — все ворчал Сырбай, больше разыгрывая недовольство, чем сердясь по-настоящему. — На бешбармак идет баранина или молодая конина. Это мясо вкусное, нежное, вот приедете в гости ко мне в аул, я вас до отвала им накормлю.

Чтобы ублажить Сырбая, ребята скручивали из газеты цигарку потолще, плотно набивая ее табаком, и протягивали рассказчику. Затянувшись со вкусом, он продолжал:

— А когда у нас организовался колхоз, то мой отец сказал аксакалу, аульному старейшине: «Раз мы начинаем жить по-новому, то давайте на нашей земле и растить что-нибудь новое». Аксакал погладил белую бороду: «Что же ты предлагаешь выращивать?» «По-моему, — говорит отец, — у нас яблоки хорошо уродятся». У аксакала даже скулы свело, будто он проглотил что-то кислое: «Ох, сынок, у нас-то, стариков, от этих яблок в животах будет урчать, непривычные мы к ним». Отец говорит: «Зато они детям очень полезны». Тогда аксакал смирился: «Ну, раз детям от них польза, то это дело стоящее. Сажай свои яблоки». Лет через десять наш аул превратился в цветущий яблоневый сад. Яблоки вызревали румяные, как щеки казахских девушек, а уж вкусны были — начнешь есть, не оторвешься. Теперь повсюду шла слава не о нашем бешбармаке, а о наших яблоках. И тогда аксакал, у которого за эти годы прибавилось и морщин, и мудрости, сказал: «Я так полагаю, что название нашего аула устарело. Дадим ему новое имя — Алма». А «алма» — значит яблоня, яблоко. Так с тех пор и стал называться родной мой аул…

Ребята почмокали завистливо:

— Эх, не в Забайкалье бы нам служить, а в твоем ауле. Там бы мы согласились тянуть солдатскую лямку хоть десять лет!

Сырбай, которому из аула постоянно приходили посылки, исходившие яблоневым духом, доставал из кармана яблоко, огромное, румяное, и подбрасывал его вверх, как мячик:

— А ну, братья-разведчики, кто из вас самый ловкий?! Ловите!

Пытаясь отобрать друг у друга яблоко, бойцы устраивали кучу малу, поднимая хохот и галдеж, а Сырбай с укором качал головой: «Эх, не умеете вы бороться по-настоящему!» — засучивал рукава и врезался в самый центр свалки, откидывая ребят в сторону, как мошки с мукой, — в конце концов, он и завладевал яблоком. Все пялились на него восхищенно: ну и силач!..

Вот и сейчас, в поединке с Лайкиным, Кунанбаев в последний раз показал, какой он сильный. Казалось, сама родная земля налила его своими соками, как крепкое яблоко…

Но никто из друзей не видел этой схватки, свидетелями его предсмертной победы были только зеленые кусты, зеленая трава Смоленщины и белое солнце в голубой вышине.

Земля бережно покоила его в своей теплой материнской ладони…

Вот кончится война, и родителям Сырбая придет в аул весточка, где будет сказано, что ефрейтор Кунанбаев пропал без вести. Ведь его могут и не найти в этой роще… Но Сырбая долго еще будут ждать в родном ауле…

Жизнь покидала его, и, казалось, он отдавал земле ее же соки…

Сырбай смотрел потухающими глазами на солнце и мысленно спрашивал его: «Солнце, ты видело, как я одолел врага? Я не подвел свою Родину, своих командиров, своих братьев-красноармейцев… Солнце, солнце, я всегда был твоим лучиком, я всегда делил тепло своего сердца с другими людьми. Сейчас оно остывает, а ты щедрее грей мою землю! Я твой, солнце!..»

И Сырбай, прощаясь с жизнью, с землей, с небом, протянул руку к солнцу…

Он протянул ее — в бессмертие…

Лапшин так и не дождался младшего лейтенанта Лайкина, ушедшего в рощу поговорить с деревенскими жительницами. Из рощи донеслись до разведчиков выстрелы, и все решили, что Лайкин и женщины напоролись на немцев и погибли в перестрелке.

Не вернулся в свое отделение и Кунанбаев.

Как ни ломал голову Лапшин, не мог придумать, что же ему делать: вести разведчиков в штаб или оставаться здесь, дожидаясь указаний из штаба, о которых говорил младший лейтенант, или попытаться выбить немцев из рощи, где они, видимо, засели? Роща-то эта находилась как раз на пути между штабом и разведчиками…

А может, следует сперва послать кого-нибудь в рощу, на разведку? Это-то их прямое дело…

Уже начало темнеть.

В небе послышался гул самолетов. По шуму моторов Лапшин определил: это фашистские транспортники.

Разведчики, задрав головы, принялись считать: один… пять…

Самолеты плыли над расположением полка безбоязненно и спокойно, и вдруг с них посыпались темные шарики, они устремились к земле, потом словно вспыхнули — это раскрылись купола парашютов, и парашютисты опустились в разных точках окрестности.

Немцы сбросили десантные группы.

Одна из них приземлилась в роще, недалеко от разведчиков. Теперь-то уж стало ясно, что надо делать: готовиться к бою с фашистскими десантниками.