Помнишь, земля Смоленская...

Глава восьмая ЛЕЙТЕНАНТ ПЛАЧЕТ…

Ночь пала на Смоленск…

Город угрюмо молчал — как старик, охваченный тяжкими, горькими думами.

Не вступая в Смоленск, 46-й расположился на бивак близ дороги, среди окружавших ее деревьев.

Бойцы повалились рядом с деревьями навзничь, раскинув руки, как птицы крылья, упершись в стволы гудящими, онемевшими ногами… И тут же заснули.

Сладко спал Мамедов, расстегнув на гимнастерке все пуговицы, положив ноги на пулемет. Похрапывал Токарев, обняв во сне, как любимую, свою винтовку. Крепок, как у детей, был, сон уставших бойцов…

Лишь командиры бодрствовали.

Капитан Орлов собрал командиров рот и взводов; накрывшись плащ-палаткой, они при свете карманного фонарика знакомились с картой, на которой обозначены были расположение противника, земляные укрепления, возведенные на окраинах города.

46-й полк приблизился к Смоленску с севера под покровом ночной темноты — это входило в планы командования, потому и пришлось чуть не целые сутки шагать без остановок.

Отдых предполагался коротким, но Хониеву и Данилову, вернувшимся во взвод, жалко было поднимать бойцов. Вместе с командирами отделений Хониев обходил спящих, внимательно всматриваясь в лица, стараясь припомнить фамилии своих подчиненных:

— Это кто же? Кажется, Тимофеев? А это? Ну да, Завьялов. А это Сергеев.

Командиры отделений поправляли его, когда он ошибался. Он благодарен был им за это. Хониев относился к тем командирам, для кого бойцы не безликая масса, а люди со своими характерами, достоинствами и недостатками, с конкретными именами и фамилиями. И он гордился тем, что знал каждого бойца своего подразделения в лицо и по фамилии.

Не сегодня-завтра им предстоит вступить в бой с врагом.

А перед боем главное: проверка, проверка и проверка.

Хониев решил провести краткое собеседование о командирами отделений:

— Сержант Карпов! Отделение наступает на врага. Где должен находиться пулемет?

— На фланге, товарищ лейтенант. Прикрывая своих, пулеметчик бьет по фашистам, не давая им поднять головы.

— Так… Младший сержант Шевчук! Немцы атакуют с трех сторон — во фронт и с флангов…

— Со стрельбой?

— Нет, с песнями!..

Данилов и Карпов рассмеялись, а Шевчук невозмутимо ответил:

— Ну, мы будем отступать с боем.

— А если враг, зайдя в тыл, нападет и оттуда?

— Мы окопаемся, займем круговую оборону.

— А потом?

— Потом?.. Ну… веревка рвется ведь там, где тоньше. Вот и мы постараемся обнаружить во вражьем кольце слабинку. И прорвемся!

Хониев вздохнул:

— Если бы и в бою все было так гладко!..

Пришел срок будить взвод.

Хониев выстроил бойцов, они влились в колонны 46-го полка, который двинулся в ночной Смоленск.

Навстречу полку мчался мотоцикл с тремя военными, он притормозил возле Ехилева, шагавшего с первым батальоном, из коляски выскочили капитан и младший лейтенант, мотоцикл понесся обратно в город, а капитан обратился к Ехилеву:

— Товарищ батальонный комиссар! Нам нужен командир сорок шестого полка.

Ехилев пригласил военных следовать за собой и подвел их к майору Миронову.

Один из них, старший по чину и по возрасту, высокий, с волосами рыжими, как лисий мех, взяв под козырек, представился:

— Капитан Капканов! Со мной младший лейтенант Лайкин. Направлены к вам из штаба корпуса. — Он протянул майору пакет, Миронов взял его, поздоровался с прибывшими за руку, вскрыв пакет, достал оттуда приказ.

В приказе говорилось, что во вверенную ему часть направляются капитан Капканов и младший лейтенант Лайкин, и предлагалось использовать их в разведке полка.

Передав приказ для ознакомления Ехилеву, Миронов испытующе посмотрел на новых своих командиров большими серыми глазами. Судя по всему, это были командиры с боевым опытом и заслугами. У капитана левую щеку пересекал застарелый шрам, на груди красовался орден Красной Звезды, к гимнастерке младшего лейтенанта прикреплены медаль «За отвагу» и значок «КИМ».

Рядом с рослым Капкановым коренастый Миронов казался совсем низеньким. Чтобы не создавать невыгодного для себя впечатления, он чуть приотстал, закуривая папиросу, и дальше пошел уже сбоку от Лайкина, такого же приземистого, как он сам. Выпустив через нос папиросный дым, Миронов спросил Капканова:

— Где воевали, капитан?

— На Халхин-Голе, товарищ майор.

— А вы, младший лейтенант?

— Я — с финнами.

— Ладно, теперь с немцами повоюем. Ваш боевой опыт нам пригодится…

Капканов серьезно произнес:

— Если без лишней скромности, то кое-какой опыт мы действительно поднакопили. И постараемся использовать его в ближайших же операциях… В первый же поиск ваши разведчики пойдут во всеоружии необходимых знаний и навыков.

Миронов с любопытством взглянул на Капканова, а тот поинтересовался:

— Вероятно, в разведке у вас немало новичков?

— Хватает…

— Что ж, будем учить их на ходу. Учить всему, что известно нам самим. Что такое настоящий разведчик? Это не только следопыт, поисковик, лазутчик. Он должен быть вышколен во всех отношениях, все должен уметь: и стрелять по-снайперски, и мины обезвреживать, и знать все виды оружия, и отличать по звуку, какой самолет летит, какая пушка стреляет, и на местности мгновенно ориентироваться… В общем, разведчик — это, так сказать, боец-универсал.

Миронов внимательно слушал Капканова, и хотя капитан показался ему несколько многословным для разведчика, но своей энергичностью, четкостью своих суждений произвел неплохое впечатление. Побольше бы ему, Миронову, таких вот боевых ребят…

Подозвав к себе начальника штаба капитана Шишкина, майор передал ему полученный из корпуса приказ, кивнул на Капканова и Лайкина:

— Познакомьтесь — новые командиры разведки. Глаза и уши полка… У нас ведь свободны должности комвзвода и помкомвзвода разведки? Вот и оформите на них посланцев штаба корпуса. Представьте их начальнику разведки, пусть он введет их в курс дела, посвятит в план нашего наступления на врага. — Миронов выделил слово «наступление». — Желаю вам успеха, товарищи.

Из-за холмов уже открывался Смоленск…

Очутившись в Смоленске, Хониев испытывал двойственное ощущение. Город летним днем, весь в зелени парков, с деревьями на улицах и вдоль Днепра и его притоков, выглядел нарядным, приодевшимся: в зеленое, золотое, голубое… И в то же время веяло от него суровостью: совсем мало прохожих на улицах, заполненных в основном потоками войск, все яркое, броское замаскировано, видны следы вражеских бомбежек — разрушенные дома, покореженные мостовые…

Когда взвод Хониева проходил по мосту через Днепр, лейтенант задержал своих бойцов, сам подошел к перилам моста, посмотрел на реку…

Днепр, Днепр… Волны его влажно шелестели, будто он шептал Хониеву: да, это я, Днепр, древний и вечно молодой, любуйся мной, прими меня в свое сердце, защити от врага!..

Днепр, Днепр… Степняк-калмык Хониев много о нем слышал, но встретился с ним впервые. Для русских, украинцев, белорусов он все равно что для Мутула и его земляков река Домбо из эпоса «Джангар».

По калмыцкому обычаю он поклонился реке: пошарив по карманам, набрал горстку серебряных монет, произнес тихо:

— Пусть навсегда на твоих берегах поселится счастье. Пусть приумножит его это серебро, — и бросил в воду несколько монет.

Оставшиеся монетки он отдал Данилову и Токареву:

— Вот, киньте их в реку. Я знаю, русские бросают их в реки, в море, чтоб потом вернуться в эти места. А мы кидаем на счастье.

Токарев и Данилов, размахнувшись, швырнули монеты далеко в реку.

Серебро нашлось и у других бойцов, мелкие всплески изрябили воду под мостом. Сверкали на солнце серебряные монеты, серебряно сверкали брызги воды.

Хониеву было приятно, что его примеру последовал чуть не весь взвод и калмыцкий обычай пришел к русской реке…

Неожиданно, когда взвод уже тронулся с места, кто-то из бойцов высоким звонким голосом завел знакомую всем песню:

И все, кто находился поблизости, подхватили эту песню — она стелилась над землей, над рекой, как мягкие волосы девушки на ветру, трепетала, как легкий подол ее платья.

Мутулу чудилось, что Днепр, покачивая песню на своих волнах, понес ее далеко-далеко…

Хониев пел вместе со всеми и думал, а не на этот ли вот днепровский берег выходила Катюша — ждать своего любимого?

Не уберегли мы от фашистов Смоленщину, но мы вышвырнем их отсюда, вернем тебе, Катюша, твой светлый мир…

Рота Хазина намного оторвалась от третьего батальона.

Впереди шел взвод Хониева.

Капитан Орлов, разыскав Хониева, приказал ему:

— Одно отделение вышлите в дозор. Держите со мной постоянную связь.

Орлов нравился Хониеву. Могучего сложения, с чеканными чертами бронзового лица, он держался подтянуто и уверенно, а команды отдавал так громко, что голос его разносился далеко вокруг, и бойцам не приходилось переспрашивать друг друга: что сказал командир батальона?.. Это у него Хониев перенял манеру командовать — четко, зычно, ясно.

На лице Орлова особенно выделялся нос, большой, с горбинкой.

Хониев долго не догадывался, почему Орлова прозвали Багратионом, и однажды спросил Хазина:

— Не понимаю, какое сходство менаду Орловым и Багратионом?

— А вы видели когда-нибудь Багратиона? — усмехнулся Хазин.

Хониев принял шутку:

— Нет, не довелось. Немного запоздал родиться…

— Вот и я не видел. Разве что на портретах.

— Портреты-то Багратиона и мне знакомы. И я много читал о нем. Потому все думаю: чем же походит на него наш Орлов? У Багратиона кавказский тип лица, черные курчавые волосы, пышные бакенбарды… Ну какой Орлов — Багратион?

— Э, дыма без огня не бывает! А нос?

— Нос — верно, багратионовский. Но этого мало, чтобы сравнивать своего командира со знаменитым полководцем. Может, бойцы чуют в Орлове полководческий талант, а? И прозвище дали ему, так сказать, авансом?

— Мудришь, лейтенант. Это мы в бою увидим, у кого из нас какой талант…

…Внезапно батальон, шагавший перед взводом Хониева, остановился, теснясь к домам на правой стороне улицы. По левой половине улицы, навстречу 46-му полку, шла какая-то часть, — видно, с передовой, изрядно потрепанная в боях. Лица у бойцов были усталые, хмурые, злые, гимнастерки грязные, выбеленные на спинах потом. Они брели в мрачном молчании, красноармейцы 46-го и не пытались их ни о чем спрашивать.

Взвод Хониева оказался отжатым к деревьям городского сада, расположенного напротив красивого здания. Бойцы радовались возможности хоть чуть передохнуть в благодатной тени деревьев, а Хониев, увидев памятник на высоком пьедестале, подошел к нему, прочитал на лицевой стороне пьедестала четко вырезанное: «Глинке — Россия, 1885 год». Это был памятник великому композитору, о котором Хониев немало был наслышан. Задрав голову, он разглядывал фигуру Глинки: композитор стоял, чуть повернув голову, словно прислушиваясь к чему-то, опустив правую руку с зажатой в ней дирижерской палочкой. Хониев обошел памятник кругом, на обратной стороне пьедестала было высечено: «М. И. Глинка родился 20 мая 1804 года в селе Новоспасском Ельнинского уезда, скончался 3 февраля 1857 года в Берлине, погребен в С.-Петербурге, в Александро-Невской лавре». На мраморе обозначены были и названия его опер и других музыкальных произведений.

Хониев долго стоял перед памятником словно завороженный и мысленно вел разговор с композитором: «О чем ты думаешь, великий музыкант, к чему прислушиваешься так вдохновенно и напряженно? К музыке, носящейся в воздухе? К голосу земли, породившей тебя? Земля Смоленская — она прекрасна и величественна уже и тем, что дала миру такого гения! А может, ты внимаешь отдаленному гулу орудий? Ведь на землю твою пришел враг… Ты знаешь, что такое нашествие чужаков, ты рассказал об этом в своем «Иване Сусанине»…»

Мутулу вдруг подумалось: если Глинка родился в Ельнинском уезде, то, возможно, он, сын калмыцких степей, проходил недавно по тем местам, где когда-то бродил русский гений, слушая в себе музыку…

В свое время Хониев и сам чуть не сделался музыкантом. Учась на театральном отделении техникума искусств, он в свободные часы играл в духовом оркестре. Его приметил астраханский композитор Михаил Колодный, зазвал к себе, сказал убежденно:

— Ну зачем тебе в актеры идти? У тебя же отличный музыкальный слух. А посмотри на свои пальцы — они же созданы для скрипки!.. Хочешь, я научу тебя искусству игры на скрипке?

Мутул не хотел.

Колодный пытался силой заставить его учиться, но нашла коса на камень. Из вежливости и из уважения к композитору Мутул аккуратно к нему наведывался, но у него и в мыслях не было принести мечту о театре в жертву музыке.

Хониеву вспомнилось, как однажды сидел он в квартире Колодного, тот достал из старого, потертого портфеля яблоко, протянул его Мутулу:

— На, поешь.

Пока Мутул грыз яблоко, Колодный постукивал пальцами по крышке пианино, воспроизводя звуки различной высоты.

— Ну-ка, повтори.

Мутул принялся стучать по крышке, умышленно ошибаясь.

Колодный с упреком покачал головой:

— Дурень, кого ты обмануть хочешь? Меня, старика, не проведешь, я вижу, что ты озорничаешь. Ну-ка, постучи снова.

И дал ему еще яблоко.

Колодный не отпускал его с занятий, пока не добивался от него, чего хотел, и пока Мутул не съедал все яблоки, которыми щедро угощал его хозяин.

Да, замечательный был старик… И Хониев жалел, что бросил учение у Колодного. Он и поныне любил музыку, но если бы старик, как обещал, сделал из него скрипача, то Мутул сейчас глубже бы мог воспринимать и даже сам исполнял бы творения Глинки…

Мутул снова поднял голову, вглядываясь в лицо композитора. Хотя поза у него была такая, словно он только что закончил или, наоборот, собирался дирижировать, на лице лежала тень задумчивости, выражение его было какое-то ищущее… Ну да, он прислушивался к чему-то в самом себе!.. Словно вот сейчас, под далекий гул артиллерийской канонады, под грохот взрывов — бомб и снарядов, под немолчный топот солдатских сапог, заполнивший город, он творил музыку… Может, нового «Ивана Сусанина»?

В это время послышалось все нарастающее гудение авиационных моторов. Хониев поглядел на небо: к месту, где застрял 46-й полк, приближались фашистские самолеты; они летели нагло, по-хозяйски чувствуя себя в чужом небе, над чужим городом.

Никто еще не успел подать команду «Воздух! Ложись!», как бойцы — и из 46-го, и из той части, которую они пропускали мимо, — бросились плашмя на камни мостовой, на траву городского сада.

Хониев побежал к своему взводу. Ребята лежали не шевелясь, уткнувшись лицами в землю. Несколько касок, ручной пулемет, диски с пулеметными патронами валялись в стороне.

Самолеты пронеслись над ними, чуть не задевая за крыши домов.

— Взвод, встать! — во всю силу легких рявкнул Хониев. — Вы что, загорать сюда прибыли? Мамедов! Поднимите свой пулемет! Данилов! Наденьте каску! Автоматы — на изготовку! Мы дадим им бой!..

Самолеты возвращались, кто-то крикнул: «Ложись!» — и бойцы снова очутились на земле.

Какой-то красноармеец, словно ошалев от страха, мчался пулей от хвоста колонны, изрядно растянувшейся, к взводу Хониева. На нем была каска, в руках — СВТ[10]. Бойцы, с беспокойством наблюдая за ним, кричали:

— Ложись, дурень!

Но тот ничего не слышал, все бежал, не пригибаясь.

Хониев оторвал от земли своих бойцов, приказал им стрелять по фашистским самолетам и, когда те низко-низко пролетели над взводом, словно желая только попугать противника, первым открыл по ним огонь из автомата. В сердцах Хониев расстрелял чуть не полдиска, выстрелы трещали со всех сторон, но не причинили никакого вреда фашистам.

Лейтенант готов был расплакаться от досады и чувства бессилия…

Самолеты пошли на новый заход, и вся улица, весь сад ощетинились выстрелами, по самолетам били из пулеметов, автоматов, снайперских винтовок.

— Взвод, огонь! — надрывался Хониев и не замечал, как злые слезы текут у него по щекам.

Когда самолеты на бреющем прошли над стреляющими и вновь удалились, Хониев оглянулся на памятник Глинке. Великий композитор смотрел перед собой спокойно, гордо, невозмутимо. А у Хониева защемило сердце. Пока эти гады лишь издевались над ними, уверенные в своей неуязвимости; хотели нагнать на них страху, но в следующий налет они могут обрушить на полк пулеметные очереди, сбросить бомбы, и не дай бог, чтобы одна из них ненароком угодила в памятник!.. Надо защитить Глинку… И нельзя допустить нападения фашистских стервятников на их полк…

И стоило самолетам вновь появиться из-за крыш смоленских домов, как он, судорожно, до боли в суставах сжимая ложу автомата, дал по фашистам яростную очередь, не переставая кричать:

— Взвод, огонь! Огонь! Огонь!

Внезапно шум изумления и восторга прокатился по батальонам 46-го полка. Правое крыло одной из машин задымило, занялось пламенем, самолет накренился и вот так косо, как бумеранг, оставляя за собой черный лохматый след, низринулся в Днепр.

Хониев услышал рядом с собой чей-то радостный голос:

— Попали! Подбили, подбили, товарищ лейтенант!

Обернувшись, он увидел… Синицына, меняющего магазин в своей СВТ.

— Синицын, ты?

— Ага, товарищ лейтенант! — боец не скрывал своего торжества. — Это я его подбил! Я!..

Трудно было сказать, чья пуля достигла фашиста (второй поспешил убраться подобру-поздорову), но Хониев не стал разочаровывать Синицына:

— Молодец, кашевар!..

— Я, товарищ лейтенант, помню все, что вы мне говорили.

— Молодец!

Токарев, возбужденный боем и успехом, смеясь, спросил:

— Это ты, что ли, шпарил к нам со всех ног? Он, товарищ лейтенант, чуть не от самого обоза сюда рванул. Ему кричат: «Ложись!» — а он нуль внимания. — Он снова повернулся к Синицыну: — Ты что так спешил-то, голова?

— Хотел предупредить, что скоро обед будет готов.

— И из-за этого так гнал? Ну даешь! Вражьих самолетов не испугался, чтоб только сообщить: кушать подано! Или ты в нашего лейтенанта такой влюбленный? Возжелал именно с нами в бою поучаствовать?

Синицын покраснел. Его действительно тянуло к Хониеву, и он искал случая удружить лейтенанту, да и просто побывать в его взводе.

Приглядевшись к Хониеву, он простодушно полюбопытствовал:

— А чегой-то у вас глаза мокрые, товарищ лейтенант, никак, вы плакали?

Хониев вытер глаза тыльной стороной ладони, сердито сказал:

— С чего это ты взял? Это от напряжения — прицелиться хотел получше.

— А-а…

Бойцы долго еще оживленно обсуждали происшедшее:

— Что мы, даром сюда из такой дали двигались?

— Мы — забайкальцы!..

— Вон уж на один самолет у немца меньше.

— Здорово мы его!..

— Я, знаете, как из своего пулемета стрелял? Пристроил его на спине у Сергеева и строчу, строчу…

Хониев прятал улыбку: послушать ребят, так получится, что они задали жару целой немецкой армии, нанесли ей большущий урон…

Когда полк продолжил свой марш по улицам Смоленска, Хониев на прощание еще раз окинул взором памятник Глинке.

Ему показалось, что композитор одобрительно, благодарно глядит вслед 46-му полку.

«Мы не дадим тебя в обиду, — мысленно пообещал Хониев. — И Смоленск врагу не уступим. Немец еще пожалеет, что вторгся на нашу землю».

Он думал об этой земле, просторах Смоленщины, как о своей и еще раз поклялся себе — защищать ее до последней капли крови.