Помнишь, земля Смоленская...

Глава семнадцатая ХОНИЕВ КОМАНДУЕТ РОТОЙ

Размалывая основные силы 46-го полка, немцы в то же время обложили батальон Орлова, прижав его к берегам Каспли и Колотовки.

Когда первая рота, следовавшая за взводом Хониева, попала под обстрел немецкой засады, старшему лейтенанту Хазину осколками снаряда перебило ниже колен обе ноги. Он не успел даже сообразить, почему это его роту вдруг накрыло огнем, кто и откуда стрелял, — лишь почувствовал, как жарко обожгло ноги, будто кто полоснул по ним раскаленным прутом. Земля и небо закачались перед ним, он упал на дорогу, попытался подняться, но смог только встать на колени. Повернувшись на звук орудийных залпов, он разрядил в ту сторону половину автоматного диска и стрелял бы еще, но у него закружилась голова, и он на четвереньках пополз в рожь, оставляя за собой две кровавые полосы.

Ног он не ощущал, а боль отдавалась во всем теле, острая, невыносимая; казалось, каждая жилка в нем, каждая косточка корчились и стонали от боли.

— Братцы! — кричал он, ползая во ржи. — Есть тут кто из первой роты? Я ранен, помогите!

Но его голос заглушали крики и стоны других раненых, грохот орудий, треск автоматной и пулеметной стрельбы, разбойничий посвист пуль, ошалелое ржание лошадей, брошенных на дороге вместе с пулеметными повозками. Подстреленные лошади бились на земле, в путах постромок, а кони, которым удалось уцелеть, порвав упряжь, метались по полю, обезумевшие от страха.

Если бы он мог видеть, что творилось на дороге! Но Хазину не суждено уже было встать во весь рост, все плыло у него перед глазами, он ничего не видел вокруг себя, как путник, заблудившийся в степном буране, и уже охрип, надорвался, тщетно взывая о помощи:

— Братцы, отзовитесь! Первая рота! Кто тут есть из первой роты? Лейтенант Хониев! Капитан Орлов!

Словно отбившийся от стаи раненый журавль, он искал своих и стремился уйти подальше от дороги, с трудом переставляя колени… В густой высокой ржи, отгородившей его от всего мира, он чувствовал себя одиноким, покинутым. Но не могло же случиться так, чтобы вся рота полегла на дороге, чтобы погиб весь батальон!.. Орлов не допустит этого, он способен выйти из любой переделки!.. Надо только пересилить боль и подняться, и тогда он, Хазин, увидит и своих бойцов, и Орлова, и Хониева, которые наверняка отогнали фашистов!.. Но стоила только Хазину попытаться встать, как ноги пронзала огненная боль, он снова беспомощно валился на землю и продолжал взывать:

— Братцы! Братцы! Помогите!

Зов его терялся в шуме войны.

До него вдруг донеслись панические вскрики:

— Танки! Танки!

У Хазина сжалось сердце, он даже забыл о боли. Плохи, плохи дела у батальона, немец-то, видать, собрал здесь большие силы, если уж и танки пустил в ход.

На всякий случай Хазин связал вместе три гранаты РГД и лимонку. Пусть только приблизится к нему фашистский танк!..

Во всей дивизии не было более искусного мастера по метанию гранат, чем Хазин. Брошенные им гранаты улетали, бывало, за отметку 60 метров. В прошлом году он организовал кружок гранатометания и каждое воскресенье проводил занятия на полковом полигоне с записавшимися в кружок командирами, среди которых числились Орлов, Хониев, Марков… Хазин выставлял им отметки за дальность броска, точность метания, но только Марков получал у него «пятерки»; и когда остальные негодующе шумели, обвиняя его в придирчивости и несправедливости, он смеялся: «Вот научитесь метать гранаты лучше Маркова, я вам всем не поскуплюсь «шестерки» поставить!»

Может, как раз сейчас и пригодятся ему его опыт и умение?

Кто-то начал уверенно командовать:

— Отделение, приготовить гранаты и бутылки! Вперед — на танки! Старайтесь попасть в моторную часть.

Хазин узнал голос Карпова, командира отделения из взвода Хониева.

Он решил, что и весь взвод — здесь, и это вселило в него бодрость, даже боль в ногах и во всем теле словно бы поутихла…

Но Хазин ошибался. В поединок с танками вступила лишь горстка бойцов.

Внезапное нападение фашистов внесло в ряды всех подразделений сумятицу и беспорядок. Отделение Карпова распалось, семеро красноармейцев ушли в рожь вместе со взводом, пятеро остались с Карповым близ дороги.

Вот они-то и оказались лицом к лицу с танками, надвигавшимися на них из-за дороги.

Сержант Карпов, отдав команды, кинулся навстречу переднему танку и, обойдя его, швырнул на решетку бутылку с зажигательной смесью. Танк вспыхнул, как стог сена, тут же загорелся и другой, к которому подобрались остальные бойцы отделения, — два костра пылали во ржи, окутываясь черными тучами дыма.

Фашисты попытались было выкарабкаться из горящих танков, но бойцы Карпова, открыв стрельбу, загнали их обратно.

Карпов, представил себе, как фашисты жарятся там, словно на раскаленной сковородке, и даже подобия жалости не шевельнулось в его сердце, губы ему свело торжествующей, мстительной усмешкой… Его самого даже удивило, до какой же степени успел он ожесточиться за короткое время, прошедшее с того момента, как гитлеровцы обстреляли дорогу…

Огонь с танков перекинулся на рожь, поле охватил пожар, казалось, это помчались во все стороны красные кони с развевающимися золотыми гривами.

Хазин задыхался от дыма, от раскаленного воздуха. Горевшая рожь трещала совсем близко, в лицо ему пахнуло угарным зноем, он снова стал звать на помощь.

Теперь, когда рожь близ дороги выгорела, Хазин, уползающий от огня, оказался на виду, и Карпов, узнав его, услышав его зов, что-то крича, кинулся к нему и, подхватив на руки, вынес из пламени.

— Я ранен. В ноги, — сказал Хазин, чуть не плача от боли и сознания беспомощности. — Положи меня где-нибудь тут. Сколько с тобой людей?

— Было пятеро, — ответил Карпов, оглядываясь.

В дыму ничего не было видно.

Он опустил Хазина на почерневшую теплую землю, достал индивидуальный пакет, собираясь сделать ему перевязку, но Хазин показал рукой вперед:

— Танк! Останови его, сержант!

— А как же вы?

— А я его здесь буду ждать… если ты с ним не управишься. Вперед, сержант, вперед!

Ему хотелось спросить Карпова, где же вся рота, почему с ним только пятеро бойцов, но сейчас дорого было каждое мгновение, к ним, вздымая клубы пыли и черного пепла, приближался фашистский танк, за ним следовал еще один…

Держа в руке бутылку с зажигательной смесью, Карпов устремился навстречу стальной громаде, обогнув ее, кинул в танк бутылку, промахнулся, взялся за лимонку, но не успел швырнуть ее, как его перерезал пулеметной очередью танк, шедший позади. Он упал лицом в золу, покрывшую поле; лимонка выкатилась у него из руки.

Все это произошло на глазах у Хазина, он заскрежетал зубами, крепче сжал в руке связку гранат. В эту минуту он так люто ненавидел фашистов, сидевших в танке, что если бы его сердце обладало взрывной силой, то он без раздумий вырвал бы его из груди и бросил в танк.

На коленях, черепашьим шагом, словно сайгак, который способен бежать и на перебитых ногах, Хазин, обескровленный, весь наполненный болью, но в то же время чувствуя прилив неведомых сил, двигался на сближение с танком, шепча пересохшими губами:

— А ну, сволочь… Иди, иди ко мне… Ну, ну… Еще ближе… Еще…

Перед ним чернели полуобгоревшие кусты, и из танка его, наверно, не было видно, а он различал даже крест на башне танка.

Между ним и танком осталось десять метров… семь… четыре… Хазин все подзывал к себе грохочущую махину, словно это было живое существо:

— Ну, поди, поди сюда… Что ты плетешься, как улитка? Ко мне, ко мне…

Он не стал снимать с себя автомат — ему вспомнилась древняя традиция его предков-татар, которые хоронили погибших воинов вместе с их оружием.

Танк был уже в нескольких шагах от Хазина, стальной гром оглушил его, земля дрожала под его коленями. Он набрал в грудь побольше воздуха, нагнул голову, как разъяренный вол, собирающийся боднуть напавшего на него волка, и, прижав к сердцу гранаты, с последним криком: «За Родину!» — бросился танку под гусеницы.

Взрывом разнесло на куски гусеницу, танк подпрыгнул, будто собака, наступившая на горячие угли, и замер, дымя и пылая.

Из кустов появились бойцы Карпова, искавшие своего командира и видевшие, как Хазин взорвал танк. Идя по следу гусениц, который тянулся по золе, как узор на гадюке, они наткнулись на тело Карпова. Танк, виновник гибели сержанта, стоял в стороне, — видно, задержался из-за взрыва, уничтожившего переднюю машину, но при появлении красноармейцев он тронулся с места, направляясь к ним, и открыл по ним стрельбу. За танком, под его защитой, шли фашистские автоматчики.

Бурят Цырен Улзытуев, первый номер отделения, приняв на себя командование, велел своим товарищам залечь и вести огонь по танку и автоматчикам противника и сам полоснул пулеметной очередью по смотровой щели танка. Машина, вильнув, остановилась, но продолжала осыпать снарядами участок, где залегли пять наших бойцов, и под прикрытием этого огня двинулись в наступление на отважную пятерку немецкие автоматчики.

— Я задержу их, — сказал Улзытуев. — А вы, ребята, отходите.

— Куда, Цырен? — спросил один из бойцов отделения, Тимофеев. — Всюду немцы!

— Сзади их вроде нет. Ползите к нашим. Найдите наш взвод…

— Как мы тебя оставим?

— Кому сказано отходить! — Цырен бешено завращал глазами. — Это мой приказ!

Он с силой толкнул Тимофеева, показывая ему, куда надо бежать, тот в каком-то отчаянии: «Э, была не была!» — махнул рукой и по-пластунски пополз назад, к ниве, которую пощадил огонь.

Больше никто не послушался приказа Улзытуева.

Тот прильнул к пулемету, скомандовав:

— Не стрелять! Подпустите немчуру поближе! Чтоб ни одна пуля не пропала даром!

Тут и там рвались снаряды — смертоносные «подарки» недвижного танка. Свистели над головами бойцов пули фашистских автоматчиков. И когда Улзытуев, уже видя перекошенные морды фашистов, слыша их лающий крик, скомандовал:

— Огонь по фашистам! — и первым начал косить их пулеметными очередями, его никто не поддержал, ни одна винтовка не заговорила в тон его пулемету.

«Все убиты, — с каким-то суровым спокойствием подумал Цырен, строча по немцам из пулемета. — Добрался ли до наших Тимофеев?»

Он не мог оторваться от пулемета и обернуться, но был уверен, что его боевые друзья полегли — головами к врагу… Так его народ представлял геройскую смерть; в бурятских легендах, как и в калмыцких, богатыри, отражавшие натиск захватчиков, погибая, падали головами туда, откуда пришел враг.

У Цырена кончился последний диск; он выхватил гранату, метнул ее в сторону наступающих немцев и, сраженный вражеской пулей, упал — головой к врагу…

Так погиб сын бурятского охотника Цырен Улзытуев, сражаясь с врагом до последнего дыхания, но и он, и татарин Хазин, и русский рабочий Карпов, и их товарищи ценой своих жизней остановили четыре фашистских танка, отлитых из рурской стали, и задержали фашистских автоматчиков. Понеся большие потери и оставшись без танков, те не решились двигаться дальше.

Вовек не забудет их подвига Смоленщина, земля русская…

На то она и русская земля.

Первым, кто встретился Тимофееву во ржи, был Синицын, который по приказу Хониева разыскивал Шевчука и Карпова. Он пробирался в ту сторону, откуда приполз Тимофеев; тот, завидев Синицына, вскочил на ноги и закричал:

— Ты куда? Назад! Там немцы!

Синицын, узнав Тимофеева, спросил:

— А где сержант? Где остальные ребята?

— Сержант убит. И комроты погиб, взорвав гранатами фашистский танк. Улзытуев остался с тремя бойцами, а меня послал, искать наш взвод.

— И ты бросил своих?

— Я не хотел уходить, мне Улзытуев приказал…

— А ну, веди меня к ребятам.

— Я сюда еле дополз…

— Так же и туда поползем…

Но им не удалось добраться до места, где погиб Улзытуев и его товарищи, там были уже немцы, они простреливали всю местность перед собой, и Синицыну с Тимофеевым волей-неволей пришлось повернуть вспять.

Они появились перед Хониевым, когда тот выслушивал доклад связного, присланного Шевчуком:

— Товарищ лейтенант, наше отделение окапывается неподалеку отсюда. Младший сержант Шевчук ранен.

— Рана тяжелая? — забеспокоился Хониев.

— Да нет, ногу ему задело. Он малость прихрамывает, но ходить может.

— А о Карпове ничего не слышали?

— Нет, товарищ лейтенант!

Синицын, в нетерпении мявшийся возле, поспешил вмешаться в разговор:

— Карпов убит, товарищ лейтенант!

Хониев повернул к нему голову:

— Тебе откуда это известно?

— А вот от него, — Синицын кивнул на Тимофеева. — Он как раз из отделения Карпова, послан к вам Улзытуевым.

Теперь Хониев вперил тяжелый взгляд в Тимофеева!

— Ты из отделения Карпова?

— Так точно.

— Сам видел, как сержанта убило?

Тимофеев коротко рассказал о том, что произошло возле дороги. И закончил, словно оправдываясь:

— Мы три танка подожгли, товарищ лейтенант. И четвертый из строя вывели.

— Всего, значит, четыре, — подытожил Хониев, но, казалось, его не радовал этот успех, взгляд по-прежнему был налит свинцом. — Какие люди погибли…

— Может, Улзытуев с ребятами еще живой? — предположил Синицын, но тут же сам безнадежно махнул рукой. — Да нет, навряд ли. Там уже немцы…

Хониев, повернувшись к нему, произнес официальным тоном:

— Товарищ Синицын! Примете отделение Карпова.

— Есть, товарищ лейтенант!

— Окапывайтесь на левом фланге отделения Шевчука. Мой КП — между отделениями Шевчука и Данилова. — Хониев поискал глазами вокруг. — Римма здесь?

— Здесь, товарищ командир!

— Пойдете к Шевчуку, перевяжете ему ногу. Как у вас с перевязочными средствами?

— Пока обхожусь бинтами из индивидуальных пакетов самих бойцов.

— Так, ладно… А где Митя?

— Он раненых перевязывал.

Хониев наконец улыбнулся, но не слишком-то весело:

— Значит, нашли себе помощника? Что ж, де́ла для вас, к сожалению, хватит…

Разыскав Шевчука, который, опираясь на суковатую палку, ковылял между окопами, Римма требовательно спросила:

— Куда вас ранило?

— Риммочка, рана пустяковая. Я сам ее перевязал.

Римма все-таки заставила его снять сапог, наложила жгут, использовав для этой цели платок, подаренный ей Шевчуком, крепко и аккуратно перебинтовала ему рану.

— Товарищ младший сержант, вы уж постарайтесь больше под пули не попадать. Я весь ваш бинт истратила. А бинты надо экономить, запас у нас небольшой.

— Хорошо, Риммочка, постараюсь. — Губы Шевчука тронула добрая улыбка. — Но и вы себя берегите.

— А меня никакая пуля не возьмет! — откликнулась Римма. — Я ведь еще должна со своими родителями встретиться. Да и вам я нужна.

— И кое-кому — особенно…

— А ну вас!

И Римма убежала, не желая, чтобы кто-нибудь видел, как густо она покраснела…

Не успел Хониев выбрать удобное место для своего КП, как за ним пришел посыльный от Орлова: капитан вызывал Хониева к себе.

Посыльный и провел его к капитану, который расположил КП батальона в мелколесье, среди ольхи и пушистых елок.

Орлов лежал на бугорке, наблюдая в бинокль за проселочной дорогой, тянувшейся слева, вдоль Каспли. Лейтенант хотел было по всей форме доложить о своем прибытии, но Орлов не дал ему и слова сказать. Сделав приглашающий жест, он произнес:

— Ложись вот сюда, лейтенант, рядом со мной. Какие у тебя потери?

— Точно еще не подсчитал, товарищ капитан. В общем-то нам удалось быстро убраться с дороги. Но вот половина одного отделения наверняка погибла, вместе с командиром сержантом Карповым.

Орлов шумно вздохнул:

— Возможно, погиб и командир вашей роты Хазин. Его нигде не могли найти.

— Товарищ капитан! Хазина точно нет в живых. Он бросился с гранатами под немецкий танк.

— Вот так, лейтенант… — У Орлова обмякли ноги, черные круги резко обозначились вокруг запавших глаз. — Почему-то самые худшие предположения всегда подтверждаются!.. Что ж, подведем скорбные итоги. В первой роте целее всех твой взвод. Командир роты отдал жизнь за Родину. От остальных трех взводов осталось самое большее четыре отделения. Повозки брошены на дороге, с них не успели снять максимы. Немцы здорово нас потрепали. — Он строго, испытующе посмотрел на Хониева. — Придется тебе, лейтенант, принять командование первой ротой.

Хониев быстро произвел в уме несложные подсчеты, горько усмехнулся про себя: «Ротой…» В этой «роте» всего-то семь отделений, около пятидесяти человек, почти столько же, сколько еще вчера было в его взводе.

Но в голосе его не было и нотки сомнения, когда он четко ответил Орлову:

— Есть принять роту, товарищ капитан!

Орлов удовлетворенно кивнул, лицо его приняло деловое, озабоченное выражение:

— Так вот, товарищ командир первой роты. Видишь дорогу? Она идет от Марченок к Демидову. За ней — немцы. Эта дорога должна быть в наших руках! Теперь только по ней сюда могут подойти остальные батальоны. С батареей, санбатом, обозами… Твоя задача — занять дорогу. Или в крайнем случае устроить засаду, не дать ее занять фашистам. Тебя поддержит огнем вторая рота. Все ясно? Можешь идти, лейтенант.

Собрав остатки взводов первой роты, Хониев вывел их к дороге и приказал окапываться.

Слушая Орлова, Хониев не стал вступать с ним в спор, хотя сам отлично понимал, что задача, поставленная перед ним капитаном, невыполнима, и ни о каком занятии дороги теми скудными силами, которые у них еще сохранились, не может быть и речи. Он уже начал догадываться, что операция, проводимая немцами, куда более серьезна, чем сам он посчитал вначале, и, значит, враг накопил на всех участках такую мощь, что не даст им ни на шаг продвинуться вперед. «Засада?» Какая уж там «засада», когда, куда ни ткнись, повсюду немцы.

Лежа на земле, за укрытием, Хониев поднял к глазам бинокль и увидел немцев, которые двумя цепями, выставив перед собой автоматы, продвигались к дороге. Путь им расчищали фашистские орудия и минометы, и снаряды все чаще рвались в расположении роты Хониева.

В роте появился Орлов, обходивший подразделения своего батальона, лицо у него было багровое, как пламя, громовой голос перекрыл трескотню автоматов и раскаты артобстрела:

— Лейтенант! Почему не поднимаешь своих бойцов в атаку? Что вы за землю держитесь, как за мамкину юбку?

Сам он не счел нужным даже пригнуться, представляя собой для немцев великолепную цель.

— Ложитесь, капитан! — крикнул Хониев. — Вы же видите, пока нельзя идти в атаку!

— Нельзя только штаны надеть через голову! — взорвался Орлов. — Чтобы через пять минут дорога была занята!

Чудом избежав пуль и осколков, Орлов направился во вторую роту.

Хониев в общем-то понимал состояние капитана. Неожиданность удара, обрушившегося на батальон, который готовился к боям наступательным, полное неведение относительно судьбы полка, необходимость предпринимать какие-то действия (не ждать же пассивно, когда тебя разгромят!) — все это понуждало комбата к отчаянным тактическим решениям.

И надо было выполнять его приказы. «Только с умом», — говорил себе Хониев.

Поднять роту в атаку в данной ситуации значило положить ее на месте. Немцы поставили перед ней слишком плотную стену огня. И под его прикрытием фашистской пехоте, естественно, удалось выйти на дорогу раньше, чем роте Хониева.

Хониев решил пока не атаковать, а обороняться, уничтожая, изматывая наступающих гитлеровцев.

До окопов уже доносились их крики:

— Рус, хенде хох! Русланд капут! Сталин капут!

Хониев услышал, как в ближнем окопе возмущался Синицын:

— И наш лейтенант терпит такое!.. Почему он не командует: встать, вперед! Эх, помирают раз в жизни, но солдат умирает с криком «ура!». Атаковать надо эту сволочь, атаковать!

Хотя, по сути дела, Синицын выражал несогласие с ним, командиром, у Хониева от его слов потеплело на душе. Молодец, Саша! Уж так, видно, он устроен, что постоянно рвется вперед, туда, где опасней и труднее всего. И уж если он вступит в бой, так будет драться до тех пор, пока у него штык не сломается, пока есть хоть самый малый шанс одержать верх над врагом. Ах, Саша, Саша, Александр Сергеевич, недавний кашевар, а сейчас — командир отделения, невидный паренек с дерзостной отвагой богатыря!..

— Я стреляю, товарищ лейтенант? — спросил у Хониева Токарев, тоже, видно, снедаемый нетерпением.

— Погоди. Дай им подойти поближе. Мы откроем по ним огонь всей ротой.

И лишь когда немцы были уже совсем близко, он выпустил в их сторону три зеленые ракеты и скомандовал:

— Ро-ота! Огонь по фашистам!

Немцы падали как скошенная трава. Фашистская артиллерия пока молчала, боясь угодить в своих. Передняя цепь наступающих попятилась обратно, к дороге.

Вторая рота, находившаяся правее, тоже ударила по фашистам из винтовок, автоматов и пулеметов.

— Огонь! Огонь! Огонь!

Немцы уже беспорядочно отступали.

У Хониева стучало в висках, словно это часы тикали, отсчитывая уходящие секунды.

Вот теперь, кажется, пора бросить роту в атаку.

Хониев чуть приподнялся, упираясь локтем в землю, огляделся по сторонам, пустил еще одну зеленую ракету и уже намеревался было скомандовать: «Рота, приготовиться к атаке!» — как кто-то плюхнулся рядом с ним: это был связной Орлова, он торопливо, прерывисто проговорил:

— Товарищ лейтенант, комбат ранен.

— Тяжело?

— Не знаю. Говорят, у вас есть санитарка. Меня за ней послали…

— Римма! — позвал Хониев. — Вы где?

Римма, прятавшаяся за деревом, подползла к лейтенанту:

— Здесь я, товарищ командир.

— Пойдете вот с этим бойцом к капитану Орлову. Он ранен. Окажете ему первую помощь. Если надо, останетесь с ним. Вы теперь — наш санбат…

Отправив на КП батальона Римму и связного, Хониев подумал, что сейчас, когда комбат, возможно, выбыл из строя, можно проявить и тактическую «самодеятельность». По его команде рота вместо того, чтобы идти в атаку на немцев, завязала с ними яростную перестрелку.

Атака наверняка сорвалась бы. Вон сколько фашистов залегло вдоль дороги… Словно саранча покрыла землю.

А ведя ответный огонь, рота все-таки сдерживает натиск фашистов.

Дорога, правда, занята ими. Но так ли уж важно сейчас, в чьих она руках? Станет ли полк в изменившихся обстоятельствах пробиваться к Демидову? А если и так, то он и сам расчистит себе путь. Но, может, полк следует к Демидову по другой дороге?..

А, что об этом думать. Перед ним конкретная задача: отбивать атаки гитлеровцев.

От окопов, где укрывалось отделение Шевчука, донесся зов:

— Римма!.. Где Римма?

— Риммы нет! — громко откликнулся Токарев. — Она к комбату ушла, он ранен.

— Ты что орешь? — зашипел на него Хониев. — Хочешь немцев оповестить о наших делах?

— Виноват, товарищ лейтенант, — уже шепотом сказал Токарев.

Перед самым носом Хониева взвихрилась пыль — его, видно, поймал на мушку немецкий солдат. Лейтенант мгновенно переменил место. Еще одна пуля ударила в бугорок, за которым он лежал секунду назад.

«Кто же это ранен у Шевчука? — с беспокойством подумал Хониев. — Неужели Данилов?» Сердце его не хотело мириться с этими короткими, все более частыми донесениями: «Ранен», «Погиб»…

У немцев кто-то лающе скомандовал: «Форвертс! Форвертс!» Десятка два фашистов поднялись и ринулись вперед, за ними побежали и остальные.

— Ай, Баку-у! — послышался голос Мамедова, и тут же по немцам застрочил его пулемет. — Баку все умеет: и нефть добывать, и косу держать. Сейчас мы их накосим — на силос…

И уж в какой раз Хониев с удивлением подумал: вот ведь как меняются люди! Еще недавно, в мирное время, Мамедов служил постоянным объектом соленых солдатских шуток, вечно он отставал от взвода, то мозоли на ногах натирал, то в свалившихся обмотках запутывался, и командиры его шпыняли, а попал на фронт — и будто его подменили, он сам теперь шутил, стараясь поднять настроение товарищей, и пулемет слушался его, как конь умелого джигита. Вот и сейчас он бил немцев с шутками-прибаутками, а пулемет в его руках дрожал, словно захлебываясь от злости, и немецкие цепи, заметно поредев, опять залегли…

Кто-то сзади позвал Хониева:

— Лейтенант! Лейтенант!

Он обернулся и увидел бегущих к нему Орлова и Римму. Левая рука комбата висела на перевязи. Вспомнив, как настаивал Орлов на атакующих действиях, а сейчас для них наступил благоприятный момент, Хониев скомандовал:

— Ро-ота! Приготовиться к атаке!

Но Орлов, приблизившись, замахал здоровой рукой:

— Отставить, лейтенант!

Он упал возле Хониева, опираясь на правый локоть; отдышавшись, торопливо заговорил:

— К черту дорогу, лейтенант! Я посылал связных к Миронову, никому не удалось до него дойти. Мы отрезаны от полка, лейтенант. Отрезаны и окружены. Судя по всему, и полк — в «котле».

Орлов перевел дыхание, тон его стал более суровым и спокойным:

— Нам теперь надлежит укреплять свою оборону. Третья рота вышла к Колотовке и заняла позиции на правом фланге. Ты окапывайся на левом. Нельзя отдавать немцу ни клочка территории, на которой находится батальон. У нас, как мне донесли, неожиданное пополнение: минометчики, оторвавшиеся от полка. Я расположу их позади твоей и третьей рот, они будут держать под обстрелом обе дороги и правый берег Колотовки. Их командир вроде живой; если придет к тебе, согласуйте свои действия. Повторяю: ни шагу назад! Отступить — значит затянуть петлю на собственной шее. А я тем временем со второй и четвертой ротами попробую пробить брешь в немецком кольце и выйти на соединение с полком. Твоя рота и третья после втянутся в эту брешь. Ясно?

Он повернулся к Римме, лежавшей неподалеку:

— Спасибо, вам, девушка. За все спасибо. — И на прощание бросил Хониеву: — Береги ее, лейтенант. Ну, я пошел. Постарайтесь незаметно покинуть позиции. Оставь у дороги одно отделение.

Когда Орлов скрылся в редком березняке, Хониев обратился к Римме:

— Риммочка, ступайте в отделение Шевчука. Там кто-то ранен, может, сам командир.

Рота вела огонь по немцам, не давая им подняться.

Хониев достал из своей полевой сумки «километровку», по ней забегал его красный карандаш. Вот проселочная дорога, ведущая к Демидову. Вот Колотовка — это приток Каспли, он берет начало в болотах ниже Сенина, течет вдоль Красного большака, потом пересекает проселочную дорогу… Длина Колотовки не более пяти километров, на этой ее стороне поля ржи, перемежающиеся с кустарником и мелколесьем, на той — город Демидов. Берега речки заросли редкими деревьями, в основном коренастыми дубками, густыми кустами, высокой сочной травой. Обороняться здесь удобно. Как слышал Хониев, течение у речки медленное, она спокойна и не слишком глубока: высокому человеку вода по грудь, ну а такому, как он, Хониев, наверно, по шею…

Созвав связных, Хониев передал через них необходимые распоряжения командирам отделений, которые должны были выйти к Колотовке согласно последнему приказу комбата.

А самого его одолевали невеселые мысли… Да, попали они в переделку… Многие бойцы и командиры, столько лет служившие в армии, успевшие обрести за это время военное умение и сноровку, готовые защищать Родину, бить врага, сегодняшним утром погибли, не сделав и выстрела по фашистам… А он, Хониев, вынужден отбивать атаки немцев, мощные, беспрерывные, силами обескровленной роты, которую не поддерживают огнем ни пулеметы, ни артиллерия… И весь батальон понес невосполнимые потери, попал в окружение, расходует последние боеприпасы — без надежды заполучить новые, и Орлову приходится латать оборону то на том, то на другом участке.

Не от хорошей жизни перебросил он роту Хониева на берег Колотовки, ослабив позиции батальона вдоль дороги Марченки — Демидов и возложив на две роты, фактически — по числу бойцов — равные взводам, задачу почти неосуществимую: сдерживать напор противника, скопившегося слева, у дороги, и на том берегу речки…

Бойцы Хониева закрепились на берегу Колотовки, имея соседом справа третью роту.

Во время короткой передышки Хониев огляделся. На востоке небо шелково отливало такой чистой, глубокой лазурью, что Мутул долго не мог оторвать от него глаз. На западе же горизонт был окрашен в зловещие цвета, закат пылал, как накалившийся в печи антрацит; казалось, по небу струится густая багровая кровь…

«И небо ранено», — подумал Мутул.

Прикусив губу, он привстал на колено и, прижав приклад автомата к правой щеке, выпустил очередь по немецким цепям, залегшим на том берегу.

Тут же он услышал взволнованные крики бойцов:

— Товарищ лейтенант! Ложитесь! Ложитесь! Там у них снайперы!

Падая на бок, он краем глаза увидел, что на левом плече гимнастерка у него разодрана, клок сукна был выхвачен словно собачьими клыками.

«Ах, пуля-дура, ты укусить меня хотела? — усмехнулся Хониев, поглаживая плечо ладонью. — Ну нет, пуля, гибельная для меня, еще не отлита! Я еще должен рассчитаться с немчурой за всех убитых своих товарищей!»

И он обратился к Токареву, лежавшему неподалеку:

— Андрей! Найди-ка и уничтожь фашистскую кукушку, которая пыталась меня клюнуть.

Токарев, кивнув, стал пристально всматриваться в даль, изучая на том берегу каждый кустик, каждый бугорок, каждую ложбинку, а Хониеву жестом показал, чтобы тот побыстрей переменил место. Мутул метнулся вправо и очутился в глубокой яме, напоминавшей старый заваленный колодец.

Потеряв из виду советского командира, фашистский снайпер забеспокоился, выглянул из своего укрытия; Токарев тотчас поймал его на мушку и, выстрелив, торжествующе воскликнул:

— Товарищ лейтенант, ваше приказание выполнено! Кукушке больше не куковать! Вылезайте из своей норы.

Он прокричал это по-калмыцки, и теплая волна омыла сердце лейтенанта.

Фашисты пока не наступали.

Хониев соображал: «Что бы это могло значить? С чего это немцы передышку нам дали? Может, поджидают, когда мы в атаку пойдем? И уж тогда тряхнут нас как следует… Или силы накапливают? Ждут подкреплений? Эх, пощипать бы их, пока эти подкрепления не подошли… Орлов говорил о минометчиках, они должны быть где-то рядом. Вот бы угостить фашистов досыта нашими минами, уж они бы поневоле угомонились».

И Хониев зычно, по-орловски, так, что его голос разнесся далеко вокруг, скомандовал:

— Минометчики! По врагу — огонь! Огонь!

Он был уверен, что по его команде тотчас полетят мины на тот берег Колотовки, земля вспухнет разрывами и немцам придется ой как туго!..

Но ни одной мины не упало на позиции врага.

— Минрота! — еще громче крикнул Хониев, напрягаясь, так, что лицо его сделалось красным, как спелая черешня. — Огонь! Огонь!

Полагая, что минометчики не слышат их командира, бойцы решили помочь лейтенанту, загалдели стаей весенних птиц:

— Эй, минометчики! Вы что, оглохли? Подсыпьте мин немчуре!

Рота пока не стреляла по фашистам, да и те прекратили стрельбу, прислушиваясь к крикам на противоположном берегу.

В тишине покойно журчала Колотовка…

Хониев начал злиться. Он до предела повысил голос:

— Минрота! Огонь!

Из-за кустов выполз какой-то человек, без оружия, в растерзанной одежде, с непокрытой головой. Он на четвереньках приблизился к Хониеву, тот от неожиданности отшатнулся назад:

— Вы… кто такой?

Человек хрипло проговорил:

— Командир минроты старший лейтенант Верченко!

— Старший лейтенант? — Хониев окинул его недоверчивым, презрительным взглядом. — Почему вы в таком виде, товарищ старший лейтенант? Где ваше оружие?

Верченко принялся растерянно ощупывать себя:

— Оружие… наверно, там, на дороге…

И жалкий облик, и дрожащий голос старшего лейтенанта вызывали у Хониева чувство омерзения, ему хотелось выругаться, но он сдержался:

— Где ваши минометчики? Я уж глотку надорвал, командуя: «Огонь!» Они ни одной мины не выпустили!

— Нет у нас мин. Они на бричках остались.

Хониев насмешливо сощурил глаза:

— А брички — на дороге?

— Мы все в рожь кинулись… когда нас огнем накрыло… После на дорогу уж нельзя было вернуться. Да вы ведь и сами… всё видели…

Хониев вспомнил о пулеметах, которые и их батальон не успел снять с бричек, но воспоминание это почему-то только ожесточило его:

— Сколько с вами людей?

— Не знаю…

— Где вы сами торчали весь день?

— Меня контузило…

На контуженного он не был похож. Наверно, в разгар боев отсиживался где-нибудь, обливаясь потом. Командир!.. Старший лейтенант!.. Оставил на дороге минометы и мины, растерял своих бойцов — они, наверно, прибились к стрелковым подразделениям. Жалкий трус!.. Паникер! Слепая ярость обожгла Хониева. Он стал медленно поднимать свой автомат.

Прозвучал выстрел, и Верченко, все еще стоя на коленях, перегнулся назад, схватившись рукой за грудь. Спиной он коснулся молодого пенька, голова безжизненно свесилась к земле.

Мутул оглянулся. Кто же это убил старшего лейтенанта? Сам он не стрелял.

Рядом с ним находились двое связных; поймав его вопросительный взгляд, один из них дожал плечами, а другой кивнул подбородком в сторону немцев.

Хониев жестко усмехнулся. Значит, это вражеская пуля попала в труса. Ну и слава богу, не пришлось потратить свою на этого негодяя.

— Андрей! — позвал он Токарева. — Где-то еще немецкий снайпер прячется; ты его высмотри и успокой… навеки, не то он сразит кого не надо.

— Есть, товарищ лейтенант!

Укрывшись за кустом, Токарев шарил взглядом по противоположному берегу, но нет-нет да и косился на Хониева… Казалось, он хорошо знал своего командира, но сейчас лейтенант предстал перед ним в новом свете. Если бы его не опередил немецкий снайпер, он без колебаний расстрелял бы командира минроты. Война уже наложила свою печать на его сердце. Если и он, Токарев, дрогнет в бою, лейтенант и его не пощадит. Но Токарев не осуждал своего земляка за его суровую решительность. На войне — как на войне. Трусам нет прощения…

Бойцы, лежавшие поодаль, со страхом посматривали на своего командира. Они не сомневались, что это он расстрелял подозрительного человека, который приполз к ним, как побитая собака.

Ефрейтор, видно, обнаружил снайпера, один за другим раздались два выстрела, и Токарев сообщил — так, как будто и не произошло ничего особенного:

— Товарищ лейтенант! Немецкая армия лишилась еще одной кукушки.

Лейтенанта позабавила эта деланная скромность снайпера, он тепло подумал о нем: «Молодец, Андрей! Ах какие же все молодцы! У меня-то в роте нет трусов и паникеров. Ребята только начали воевать, а какими бесстрашными, стойкими бойцами себя показали!»

По договоренности с Орловым он решил пока не раскрывать перед бойцами истинного положения, в каком оказался батальон. Ребята сражались с врагом, не зная, что они окружены… А может, стоило рассказать им всю правду? Почему он заранее предположил, что, узнай они правду, стали бы драться хуже? Ведь он сам, зная об окружении, не испытывает ни страха, ни неуверенности… Какое же он имеет право считать, что других охватило бы смятение? Ребята у него — орлы…

Но что, собственно, самому-то ему доподлинно известно?

Да, батальон во вражеском кольце. Может, и полк попал в «мешок». Но Хониев твердо верил, что на подмогу им спешат другие части, что Смоленск стоит позади неприступной крепостью, и хоть сейчас они в отчаянной ситуации, но их выручат, обязательно выручат и общая победа — не за горами.

Он и не предполагал, как далеко еще до победы и сколько бед, трудностей, злоключений ждет его впереди.

— Товарищ лейтенант!

К Хониеву под пулями бежал Синицын.

— Ложись! — крикнул ему Мутул.

Синицын повалился на землю, быстро работая локтями и коленями, пополз к Хониеву; тот встретил его сердитой отповедью:

— Тебе что, жизнь надоела? Или думаешь, ты на учебном полигоне? Разбегался, понимаешь… Мало того, что себя под пули подставлял, но и нас мог выдать противнику!

— Темнеет же, товарищ лейтенант. — Синицын потер нос. — И думаете, немец не знает, где мы?

— Тем более необходимо держаться осторожно и осмотрительно.

— Я же живой, товарищ лейтенант! — Решив, что он сразил командира этим аргументом, Саша горячо зашептал: — Слушайте, нам ведь зарез без максимов, верно? А если попытаться достать их?

— На дороге — немцы…

— Ну и что? Скоро… это… совсем темно будет…

Хониев нахмурил брови:

— Боец Синицын! А ну, живо к себе в отделение! Чтоб ты туда долетел как стрела, выпущенная из лука!

— Товарищ лейтенант!

Синицын умоляюще приложил ладони к груди, но Хониев оставался непреклонным:

— Знаю, Александр Сергеевич, ты у нас товарищ инициативный. Но всегда твои идеи связаны со смертельным риском. До наших максимов еще добраться нужно…

— Я доберусь!

— …А мне пока не хочется лишаться одного из своих лучших воинов. Марш в отделение!

— Товарищ командир!..

— Что, «товарищ командир»? Ты ведь теперь и сам командир — забыл?

— Я за себя оставил надежного бойца…

— В отделение, Синицын!

Метнув на Хониева обиженный взгляд, Синицын вскочил на ноги и длинными перебежками помчался прочь, как заяц от охотника в ковыльной степи… Хотя действительно темнело, но немцы все же заметили Синицына и открыли по нему огонь; даже на этом берегу был слышен их злорадный, торжествующий гогот. Они словно соревновались друг с другом в меткости стрельбы по живой движущейся мишени.

— Саша! — закричал Хониев вслед Синицыну. — Осторожней! — И скомандовал, выпуская зеленую ракету: — Рота! Подавить огонь противника! По фашистам — огонь! Огонь! Огонь!

Улучив момент, он посмотрел в ту сторону, где еще недавно мелькала фигура Синицына, но там никого не было видно. Хониев прикусил губу… Успел ли Саша добежать до своих? Или все-таки достала его шальная пуля, и он лежит, раненый или мертвый, орошая кровью землю Смоленскую?

Подозвав одного из бойцов, Хониев послал его в том направлении, где скрылся Саша, велев найти его и, если потребуется, оказать нужную помощь.

Он бы и сам бросился на поиски Синицына, если бы не увидел подползавшего к нему капитана Орлова.

— Лейтенант! Как положение на вашем участке?

— Все в порядке: немец стреляет, мы стреляем. Противник или силы накапливает, или на ночь глядя боится предпринимать наступление.

Орлов вдруг охнул, пистолет выпал у него из руки…

— Что с вами, товарищ капитан?

— Йод у тебя есть, лейтенант?

— Вы ранены? Сейчас я Римму позову, она в отделении Шевчука. Куда вас?

— Вот… Шея…

Хониев расстегнул Орлову пропитанный кровью ворот гимнастерки, кровь брызнула из открытой ранки. Орлов, морщась, сказал:

— Да ты не беспокойся, лейтенант. Так, царапина…

Хониев осмотрел рану:

— Кость вроде не задело. Но все равно надо сделать перевязку. Токарев! Зачерпни-ка воды в речке, я промою рану. Да гляди не суйся под пули. Потом Римму разыщешь…

— Не утруждай себя, лейтенант. — Лицо у Орлова было бледное, сказалась потеря крови. — Нажми вот тут на жилку, кровь сама остановится. Вот так… Перестала идти?

— Да нет, сочится…

Взяв у одного из связных индивидуальный пакет, Хониев перевязал Орлову рану. Тот поднял вверх свои глаза, зеленые, как трава:

— Темень какая. Столько дыма или все тучами заволокло, а, лейтенант?

— Просто вечер уже…

Сумрак, однако, был еще редкий, и Хониев понял, что Орлову плохо и у него темнеет в глазах.

Вытерев незаметно о траву запачканную кровью ладонь, он обеспокоенно спросил:

— Товарищ капитан, может, вас еще куда ранило? Кстати, где ваш автомат?

— А, автомат… — Орлов скривил губы в слабой улыбке. — Он погиб, защищая жизнь своего владельца. Осколком снаряда раздробило магазин. И видно, куски его мне в спину врезались.

— Час от часу не легче… Что же вы молчали?

— А, пустяки…

— Все для вас пустяки. Ну-ка, повернитесь ко мне спиной… Да-а, здорово вас… Где же Римма?

И тут появилась Римма, вместе с Токаревым она несла Шевчука.

— Товарищ командир! Младший сержант тяжело ранен.

— Вы его перевязали?

— Да. Он весь кровью изошел… Андрей велел сюда его нести, тут безопасней…

— Где сейчас безопасно? — с горькой иронией проговорил Хониев. — Риммочка, посмотрите-ка капитана. Прямо как маленькие все — совсем себя не берегут!

Сам он наклонился над Шевчуком. И молча снял каску с головы. Токарев тоже сорвал свою:

— Умер?

— Да. Нет больше с нами Шевчука… — Хониев отломал ветки от ближнего куста, прикрыл ими лицо сержанта, кулаком вытер слезы. — Сколько людей мы уже потеряли… Хазин, Карпов, Улзытуев… Теперь вот Шевчук.

— Война же, товарищ лейтенант… Безглазая-то рядом со всеми ходит…

— Все равно, Андрей… К смерти нельзя привыкнуть…

В это время Римма размотала бинты, наложенные Хониевым на рану Орлова, обработала ее, смазав йодом, сделала новую, аккуратную перевязку.

— Риммочка, — сказал Хониев, — у него вся спина изрешечена. Андрей, помоги ей.

Вместе с Токаревым Римма с трудом стянула с Орлова задубевшую от засохшей крови гимнастерку, прилипшую к телу рубаху. Как ни осторожно они старались действовать, капитан все равно застонал.

— Больно, товарищ капитан?

— Не обращайте внимания… Что там у меня?

— Вы только не волнуйтесь, товарищ капитан. Все будет в порядке…

Римма тщилась придать своему голосу непринужденную, утешающую интонацию, а сама с ужасом смотрела на окровавленную спину Орлова: на ней живого места не было.

Хониев, приказав Токареву продолжать наблюдение за противником, подошел к Римме и, глянув на раны капитана, до боли закусил губу, чтоб не вскрикнуть. Он насчитал одиннадцать ранений. А Орлов поначалу и слова ему о них не сказал и сейчас терпит, только зубами скрипит.

Орлов через силу повернул к нему голову:

— Лейтенант… Сейчас у нас одна задача… продержаться… Полк южнее нас… Слышна была перестрелка… Гул наших орудий… Мы пробовали пробиться к нему через Сенино… Ничего не вышло… Держись тут, лейтенант… Может, полк придет нам на помощь… Нет, так поищем удобные места… для прорыва… Хоть и взяли нас немцы в кольцо… но есть же в этом кольце слабинки…

Слушая капитана, Хониев говорил себе: «Вот у кого надо учиться мужеству. Другой бы от боли давно уж сознание потерял, а капитан думает о судьбе батальона… Долг для него превыше всего. Превыше боли, страданий».

Римма по-иному отнеслась к стремлению Орлова оставаться боевым командиром даже сейчас, когда у него спина — сплошная рана и силы на исходе.

— Товарищ капитан! Вам нельзя разговаривать.

Но Орлов больше уже и не мог произнести ни слова, он впал в полубессознательное состояние.

Девичьи руки, как мотыльки, порхали над его ранами. Римма смазывала их йодом и морщилась, представляя, как же должно щипать эти места, бережно накладывала на раны бинты, и на лице ее была написана мука, словно ей самой передавалась боль капитана… Чтоб не видеть его ран, она порой даже закрывала глаза.

Хониев со стиснутыми зубами наблюдал за ее работой и думал благодарно: «Что бы мы без нее делали? Вот уж повезло нам с этой искусницей. Наш санбат…»

Неожиданно ей подоспела подмога: запыхавшись, прибежал Митя:

— Римма! Вот ты где… А я тебя искал, искал…

— Где ты сам-то пропадал, герой? — хмурясь, спросил Хониев.

— Так раненых же много… А Римма научила меня первую помощь оказывать… Перевязки делать…

«Вот еще один санитар, — подумал Хониев. — И тоже, так сказать, из вольнонаемных… Нет, сейчас их по-иному надо называть: добровольцы. Оба фактически уже бойцы моей роты».

Митя принялся деловито помогать Римме, выполняя все ее наказы. В отличие от Риммы и Хониева он, глядя на раны Орлова, сохранял завидное хладнокровие. Возможно, у него нервы были покрепче или охраняла его от переживаний мальчишья его неопытность, а может, подростка обмануло поведение капитана, который лежал так внешне спокойно — не шевелясь, не издавая ни звука, словно и не испытывал боли.

Хониев представлял себе, какой ценой давалось капитану это спокойствие. Русские-то, видно, так же крепки и выносливы, как легендарные калмыцкие богатыри: те не стонали, даже когда в их тела вонзалась стрела или острие клинка.

Римма, пока занималась своим делом, крепилась. А закончив перевязку, не выдержала и расплакалась.

— Римма, Римма! — с ласковой укоризной сказал Хониев, протягивая ей свой не первой свежести платок. — Вытрите слезы. Все будет хорошо…

Еще когда Мутул учился в школе, а потом в техникуме искусств, друзья удивлялись его способности — угадывать по выражению лица человека, о чем тот думает. Вот и сейчас он по-своему истолковал причину слез Риммы, Конечно, ей жалко капитана и больно смотреть, как он мучается. Но в то же время она наверняка вспомнила о своих родителях, представила себе, что и мать в эти минуты тоже где-то ухаживает за ранеными, а отец, возможно, задет пулей или осколком, и какая-нибудь медсестра перевязывает его раны… На войне ведь всякое бывает. И эти мысли, как и вид страдающего капитана, и вызвали у Риммы невольные слезы.

— Не плачьте, Римма. Не плачьте, — все утешал ее Хониев. — Вот увидите, все будет хорошо…

И непонятно было, касались ли его слова капитана или судьбы родителей Риммы.

Взяв себя в руки, Римма сказала:

— Бинтов у меня не хватает.

— Но у каждого бойца должен быть индивидуальный пакет, — нахмурился Хониев.

— Не у всех они есть. Да и все равно перевязочных средств мало. Раненых-то сколько! — Римма вздохнула. — А держать их негде… Мы, правда, нашли овражек для тяжелораненых, замаскировали его как могли…

— Недостанет бинтов — рвите рубашки, — посоветовал Хониев.

— А я так и делаю.

Хониев окинул ее внимательным, сочувственным взглядом. Как она изменилась за какие-то сутки! От переживаний, усталости, бессонной ночи лицо ее побледнело и осунулось, ей то и дело приходилось переползать с места на место, и от этого чулки на коленях вытерлись и словно выцвели, вся одежда была помятая, запыленная. Римма, однако, вовсе не выглядела несчастной, измученной, ее движения, когда она колдовала над ранами Орлова, были быстрыми и ловкими, и в глазах ее Хониев уловил какое-то новое выражение — они уже многое видели, эти глаза… Из недавней школьницы за короткое время война сделала мужественного бойца.

— Митя, — позвала Римма, — помоги-ка мне перевернуть капитана на другой бок.

Митя не откликнулся. Она обернулась: подростка рядом с ней не было.

— Когда это он успел исчезнуть, товарищ командир? — обратилась она к Хониеву, поспешившему ей на помощь.

— Я и сам не заметил, как он удрал.

— Куда же это он?

— Наверно, перевязывать других раненых. — Хониев улыбнулся. — Не мальчишка — ветер!

Немцы на другом берегу подняли невообразимый галдеж, а это, как уже догадывался Хониев, предвещало атаку. Обычно именно перед атакой фашисты своими криками пытались оказать на противника психическое давление. И действительно, к нему прибежали связные от Данилова и из отделения Шевчука:

— Товарищ лейтенант! Немцы в атаку поднимаются. Какие будут указания?

— Пока — не стрелять! Подпустить их поближе!

Хониев повернулся к бойцу из отделения Шевчука:

— Как ваша фамилия, товарищ красноармеец?

— Моя? — Боец кашлянул, словно заранее стесняясь того, что он скажет. — Нехайволк.

Но Хониев и внимания не обратил на причудливость его фамилии:

— Сколько бойцов осталось в вашем отделении?

Нехайволк пожал плечами:

— Не знаю. — И тут же глаза его загорелись. — Но дерутся — здорово!

— Это самое главное. Вот что, товарищ Нехайволк, бери-ка отделение под свою руку. Ну!.. Беги. Командуй.

Уже на ходу крикнув Римме: «Риммочка, вы тут присмотрите за капитаном!» — Хониев, прихватив с собой Токарева, бросился к окопам, которые занимало отделение Данилова.

Он бежал накричал:

— Не стрелять! Не стрелять! Пусть они к самой речке подойдут!

Немцы приближались к реке — серыми волнами, нагоняющими друг друга.

Выстрелы загремели и слева, и справа. Враг, видимо, решил предпринять и фланговую атаку, стремясь потеснить первую и третью роты и отсечь их от батальона. Фашисты вели по бойцам Хониева перекрестный огонь.

По команде Хониева открыла огонь по врагу и его рота. Хониев помнил наказ Орлова: самим не наступать — только обороняться, стараясь во что бы то ни стало удержать свои позиции. Его бойцы, как кроты, глубоко зарылись в землю. Пули со свистом проносились над ними.

В немецкие цепи полетели гранаты, и на какое-то время фашистов закрыла завеса пыли и дыма, лишь слышны были их лающие голоса, а когда завеса спала, Хониев увидел, что боевые порядки врага уже поредели и сломались, но все равно фашисты продолжали надвигаться на его роту — и с фронта, и с левого фланга.

У Хониева, наглотавшегося и пыли, и пороховой гари, голос совсем сел, и Токареву приходилось повторять его команды:

— Огонь по врагу! Огонь! Огонь!

Мутула беспокоила судьба Синицына, он послал к нему в отделение связного, и выяснилось, что Синицын увел куда-то нескольких своих бойцов.

У Хониева камень свалился с души: значит, Саша жив, он благополучно добрался до своего отделения. Но только куда же его понесло, непоседу? И вообще, что это за самодеятельность? Вот вернется — получит нахлобучку. Лишь бы вернулся…

Рота остановила немцев, но патроны уже подходили к концу. Отовсюду слышались требовательные возгласы бойцов:

— Патроны на исходе! Подбросьте патронов!

Эти сетования болью отдавались в сердце лейтенанта. Кончатся патроны — и роте конец… Выстоять бы против немцев еще хоть немного, продержаться бы до полной темноты. Сейчас каждая горстка патронов на вес золота…

Но где их взять?

В это время раздался звонкий мальчишеский голос:

— Кому нужны патроны?

К отделению Данилова полз Митя, волоча за собой набитые патронами сумки, снятые им с убитых бойцов.

— Сюда! Ко мне! — звали его со всех сторон.

Различив голос Данилова, Митя поспешил к нему, отдал сумки и со словами: «Сейчас еще принесу!» — короткими перебежками припустился вдоль реки.

Правда, он намеревался сначала забежать к Римме, оставшейся возле раненого комбата, и вручить ей несколько индивидуальных пакетов, которые тоже взял у убитых.

Не заметив в спешке воронку от снаряда, темневшую у самой воды, Митя с разбега грохнулся в нее, при падении потерял фуражку. Он больно ударился о землю коленом, потирая его, приподнялся, высунул из воронки голову.

Любимая его фуражка, скатившись по уклону к реке, медленно плыла по тихой воде.

«Ладно, черт с ней, — со злой досадой подумал Митя. — Главное — сам цел».

Он укрылся в воронке, размышляя, что же ему делать дальше: поторопиться к Римме или… Митя покосился на автомат, висевший у него за плечом. А что тут раздумывать? Перестрелка как раз усилилась, рота из последних сил отбивалась от немцев, а он, Митя, до сих пор еще не пускал в ход свое оружие. Решительно сняв с плеча автомат, Митя оттянул на себя затвор и, держа автомат на весу, дал длинную очередь по противоположному берегу. И засмеялся удивленно и довольно: а что, получилось! Он приладил автомат поудобней, крепко прижав его к плечу, и ударил по немцам короткими очередями.

В ответ с того берега пролаяли два немецких пулемета. Митя присел, зажмурившись и вобрав голову в плечи. Но стоило только пулеметам умолкнуть, как снова заговорил его автомат. Пулеметы тут же судорожно затараторили, на краю воронки взвились фонтанчики пыли.

На этот раз Митя даже не пригнулся; выставив из воронки дуло автомата, она нажал на спусковой крючок, но автомат словно онемел. Митя, не рассчитав, уже израсходовал все патроны.

В сердцах он несколько раз стукнул уже ненужным автоматом о землю и швырнул его в Колотовку. Раздался шумный всплеск, вслед за тем воду в реке вспенили пули — это опять заработали немецкие пулеметы и тотчас стихли, будто поперхнувшись чем-то. Воспользовавшись моментом, Митя выскочил из воронки и стремглав помчался к окопу, в котором укрывалась Римма. Упав плашмя на землю, он бросил Римме добытые им пакеты, задыхаясь от быстрого бега, прерывисто проговорил:

— Римма! Это тебе. Я бы пораньше принес, но пришлось задержаться. — И пояснил небрежно: — Так, маленькая дуэль с немчурой.

Римма все глядела на добычу Мити:

— Индивидуальные пакеты!.. Откуда? — В голосе ее звучала неподдельная радость.

— Неважно. Жди, я еще принесу…

И Митя скрылся — так же внезапно, как и появился.

Когда Хониев увидел плывущую в реке фуражку Мити, сердце у него сжалось. Значит, не уберегся мальчишка от вражеской пули… Еще одна потеря. Может, самая скорбная: ведь погиб мальчик… Один из тех, кого призваны защищать Хониев и его бойцы.

Откуда ему было знать, что Митя жив и даже затеял с немцами перестрелку. Стрекот Митиного автомата растворился в беспорядочных звуках боя.

Ненависть к немцам переполнила все существо Мутула, и, когда начали бить фашистские пулеметы, он пустил в их направлении ракету и крикнул неожиданно окрепшим голосом:

— Токарев! Пулеметы! Засеки их, заткни им глотку! Мамедов! По вражеским пулеметчикам — огонь!

Мамедов прильнул к своему пулемету, вызвал на себя огонь немцев; Токарев, по-ястребиному, углядев, откуда они били, тремя выстрелами заставил замолчать один из пулеметов, поперхнулся и второй — фашистский расчет, видимо, понял, что засечен советским снайпером, и спешил перебраться на другое место.

Немцы, несколько раз поднимавшиеся в атаки на отделение Данилова и Нехайволка и получившие отпор, усилили нажим слева — на отделение Синицына, словно догадавшись, что оно ослаблено…

Туда кинулся Хониев, увлекая за собой отделение Данилова. Токарев не отставал от своего командира; разобравшись в обстановке, он пристроился в густой листве приземистого дубка и принялся спокойно наблюдать за немцами, которые накатывались на наши позиции.

До него доносились резкие, горячие команды Хониева:

— Приготовить гранаты! Штыки — к бою!

Фашисты, казалось, вот-вот достигнут окопов, в которых укрывались отделения первой роты, как вдруг по ним откуда-то издали, справа, словно задыхаясь от спешки, застрочил максим. Ему стал вторить другой станковый пулемет.

Вал немецкой атаки покатился назад и опал — землю устлали трупы фашистов, уцелевшие вынуждены были залечь, а над ними роились свинцовые пчелы.

— Товарищ лейтенант! — не выдержав, крикнул Токарев. — Наши! Это наши подходят!

И от окопа к окопу полетело: «Наши идут! Наши!» Никто не сомневался, что это подразделения полка пришли на помощь батальону Орлова. Так же полагал и Хониев, ведь батальон все станковые пулеметы оставил на дороге…

У бойцов словно крылья выросли, даже раненые, забыв о боли, воспрянув духом, вступили в бой с фашистами.

Еще когда немцы лезли на их окопы, у Хониева все бурлило внутри, его жгло желание — поднять роту в контратаку. Калмыки — дети степей, и у них буйная кровь. Но их с детства учат и сдержанности. И Хониев уговаривал себя: «Не горячись, не теряй голову, немцы превосходят твою роту числом, пусть бойцы уничтожают их, закрепившись в окопах».

Жажда атаки вспыхнула в нем с новой силой, когда максимы прижали немцев к земле. Но и тут он взял себя в руки, и только как-то страстно, надрывно командовал:

— Огонь, огонь по фашистам! Бей их, гадов ползучих!

Над окопами пролетели немецкие мины, разорвались там, откуда били максимы. Скорее всего, в стороне от них, потому что пулеметы все продолжали поливать свинцом залегшие немецкие цепи.

Противник усилил минометный огонь.

— Токарев! — крикнул Хониев. — Где там у них минометы? Ты их не видишь?

— Я их сразу засек, товарищ лейтенант!

— Что же ты медлишь? Стреляй по этой сволочи! Не то от наших максимов мокрое место останется.

— Сейчас, сейчас, товарищ лейтенант, — откликнулся Токарев и спустя мгновение победно замахал рукой, — Товарищ лейтенант, ваше задание выполнено, уничтожены расчеты двух фашистских минометов!

— Руку убери! — предупредил его Хониев. — Отстрелят! — И недоверчиво переспросил: — Двух, говоришь?

— Так точно! Мне наши пулеметчики, видать, подсобили. А может, Мамедов в них угодил. Вон он обнялся со своим пулеметом, оторваться от него не может…

Казалось, все пространство над немцами и над ротой Хониева было заполнено свинцом. От свиста пуль закладывало уши…

Токарев не преминул похвастаться:

— Я, товарищ лейтенант, уложил уже не меньше тридцати фашистов! Целый взвод!

— Ну-ну! — одернул его Хониев. — Математик! Ох, Андрей, любишь ты заливать…

— Точно, товарищ лейтенант!

Хониев рассмеялся:

— Что «точно»? Что ты врать мастер?

— Да нет. Точно, что я подбил тридцать штук, как куропаток.

Немцы больше не пытались атаковать.

К Хониеву подбежала запыхавшаяся Римма:

— Товарищ командир! Капитан Орлов… ушел.

— Как ушел? Он же был в тяжелом состоянии.

— Ну да. Я думала, он и пошевелиться не в силах. Отошла на минутку, вернулась, а его уже нет.

— Куда же он ушел?

— Не знаю…

«Наверно, услышав пулеметные очереди, поспешил навстречу подкреплению, — подумал Хониев, снова и снова восхищаясь Орловым. — Какое мужество, какая сила воли! Прямо — наш батыр Хонгор!»

— Товарищ командир! — раздался рядом с ним голос Мити. — А где сержант Данилов? Я ему патронов набрал…

Хониев вскинул голову, лицо его озарилось радостью:

— Митя!.. Ты… Живой?

Митя стоял, подтягивая левой рукой спадающие брюки; заправленную в них рубаху распирало от индивидуальных пакетов, которые Митя натолкал за пазуху; на левой руке у него висели тяжелые противогазные сумки с патронами.

Вопрос Хониева словно обидел его:

— А я еще не собираюсь помирать.

— Как же твоя фуражка в реку попала?

— А, вот вы о чем! Вы ее, значит, видели? Фуражка у меня с головы сорвалась, когда я в воронку падал…

— Ты, гляжу, побывал в переделках… — Хониев нахмурился. — Напугал ты меня. Беречься надо! «.

— А-а! — Митя беспечно махнул рукой. — Так где отделение Данилова?

— Вон там они, — показал Хониев. — Прошу тебя, братец, проявляй хоть минимум осторожности. Сними каску… с кого-нибудь из погибших. Ну, иди, твои патроны как нельзя кстати.

В пылу сражения никто и не заметил, как село солнце.

Хониев не чаял, когда наконец наступит спасительная ночь. Непрерывные бои, не прекращавшиеся ни на минуту, совсем измотали его роту. Людей в роте мало, каждому приходилось сражаться за двоих, сам Мутул еле держался на ногах. А что их ждет впереди — неизвестно. Максимы примолкли, где Орлов, он не знал, подкрепление, которого все теперь с нетерпением ждали, все не подходило. Ребятам надо хоть немного отдохнуть, иначе они не выстоят перед новыми вражескими атаками. Пока немцы не возобновляли наступления и стрельба поутихла. Поспать бы сейчас… Голова была тяжелая как свинец, и веки слипались. Хониев провел по горячему лбу и глазам ладонью.

— Что с вами, товарищ командир? — обеспокоенно спросила Римма.

— Ничего. Просто устал… Риммочка, пройдитесь-ка по отделениям, наверно, есть раненые…

Когда она ушла, Хониев некоторое время смотрел в темноту. Во рту у него горело, губы пересохли. Мучала жажда. Взяв флягу, он пополз к Колотовке. Услышав треск кустов, немцы открыли стрельбу, вода забулькала под пулями. В небо повисли осветительные ракеты, разлив вокруг себя мертвенную белизну. Хониев затаился в камышах. Немцы держат их позиции под прицелом, нечего и надеяться, что они подпустят кого-нибудь к воде. Мутул вернулся в свой окоп. Откуда-то слева до него донесся голос Мамедова:

— Эй! Кто умеет стрелять из орудия? Ко мне!

Хониев не знал, что и думать. Какое еще орудие, откуда оно взялось? Все-таки он скомандовал:

— Данилов! Токарев! Бегите к Мамедову! Разберитесь, что там произошло.

Как оказалось, на Мамедова, заплутавшись в темноте, наткнулся немецкий расчет, толкавший перед собой орудие. Мамедов сперва посчитал, что это пушка из полковой батареи. Сердце его забилось обрадованно: вот она, долгожданная подмога! Но чем пристальней он вглядывался, тем больше недоумевал: «Черт! Винтовки у них короче наших. И каски не такие, как у нас». И тут в голову ему ударило: немцы!.. Непонятно было, как они здесь очутились, видно, отбились от своих, как овцы, заблудившиеся в буран. Но так или иначе, а враг, вторгшийся в расположение их роты, особенно опасен. Что делать? Сообщить о случившемся лейтенанту? Он, Мамедов, только потеряет время, да и нельзя упускать фашистов.

И, до боли закусив губу, Мамедов решительно нажал на гашетку пулемета.

Немцы были так близко, что он многих скосил первой же очередью; послышались стоны, вопли, — наверно, крики о помощи. «Погодите, я вам сейчас помогу… поскорей на тот свет добраться!» — в ярости думал бакинец, выпуская очередь за очередью. Крики стихли. Мамедов встал, подошел к орудию, вокруг которого валялись трупы фашистов, с любопытством оглядел пушку и вот тогда-то и крикнул, чтобы к нему поспешил кто-нибудь, кто умеет обращаться с орудием.

Не успел Хониев отправить к нему Данилова и Токарева, как перед ним словно из-под земли вырос Синицын:

— Товарищ лейтенант, разрешите доложить…

Хониев, сдвинув брови, прервал его:

— Погоди! Куда это ты запропастился со своими бойцами? Ты знаешь, что полагается за такие фокусы? Ты ведь командир отделения. Как же ты мог бросить его на произвол судьбы?

Торжествующее выражение постепенно сползало с лица Синицына, он растерянно пробормотал:

— Товарищ лейтенант! Мы решили проявить инициативу…

— Вот она где у меня, твоя инициатива! — Хониев провел ребром ладони по горлу. — Немцы атаковали твое отделение! Если бы не максимы, которые вовремя по ним ударили…

Синицын снова просиял:

— Так это же мы, товарищ лейтенант!

— Что — вы?

— А мы видели, как немцы на нас жмут… Ну, прокрались к дороге, к нашим бричкам, сняли с них два максима да и вжарили по немчуре.

— Погоди, погоди… — Взгляд у Хониева был уже не таким суровым. — Так это вы били из максимов?

Синицын не понял, почему в тоне лейтенанта прозвучало некоторое разочарование; потерев ладонью нос, сказал:

— А кто же еще?

— А мы-то думали… — Хониев вздохнул: — Ладно. Вы здорово выручили нас.

— Два максима, товарищ лейтенант! — зачем-то повторил Синицын, выставив перед собой два пальца. — А отделения я не бросал, оставил заместителя.

— Ладно. У меня есть все основания задать тебе добрую взбучку. Мы все из-за тебя были — как на лезвии ножа. Но ты же нам и помог остановить немцев. Как вам удалось к дороге-то незаметно пробраться?

— А где змее не проползти, там русский солдат пройдет! — отчеканил Синицын.

— Ну-ну…

Хониев все-таки не удержался от улыбки и, шагнув к Синицыну, притянул его к себе, крепко обнял.

Довольный и смущенный, Синицын проговорил:

— Теперь у нас есть пулеметы…

— Вроде и орудие появилось.

— Ну да? Так мы можем гнать немцев до самого Берлина!

— Ох, Александр Сергеевич…

— А хотите, мы остальные максимы с бричек снимем?

Хониев протестующе замахал руками:

— Нет уж, довольно с меня! Ишь развоевался!

Тут подала голос Римма — она давно уже стояла в сторонке и слышала весь разговор Хониева и Синицына. Выйдя из-за кустов и обращаясь к Синицыну, она полушутливо сказала:

— Саша, может, вы утром проберетесь в Демидов и достанете там бинты, вату, медикаменты? Знали бы, как они мне необходимы!

— Римма! — обрадовался Синицын. — Вы здесь?! Да я для вас что угодно раздобуду, куда скажете, туда и пойду.

Даже в темноте было заметно, как покраснела Римма. А Синицын, не сводя с нее восторженного взгляда, спросил:

— Вот вы где после войны учиться будете?

— В Смоленске.

— И я в Смоленске поступлю в какой-нибудь институт.

Наверно, если бы Римма позвала его на край света, — Саша понес бы ее туда на руках.

На войне чувства зреют быстро и надежно. Потому что у времени на войне иная мерка, иной отсчет, иная наполненность, чем в мирные дни.

Синицыну казалось, что он знает Римму давным-давно. И всю жизнь ее любил… И Римма даже и не заметила, как выделила из всех именно Сашу и потянулась к нему юным сердцем. Он ведь храбрее всех, сметливей всех. Да и красивей всех… Таким, во всяком случае, выглядел в ее глазах этот простой, невзрачный на вид паренек. Обыкновенный боец с великой душой воина-патриота, раскрывшейся во всей красоте в первых же боях с врагом.

Заканчивался этот страшный июльский день…

Улеглась стрельба, рассеялся пороховой дым.

Можно уже было подводить итоги, окинув мысленным взором минувшие сутки.

Хониев разрешил бойцам отдохнуть, не покидая укрытий, велел связным созвать командиров. Сидя прямо на траве, достал из полевой сумки список личного состава первого взвода первой роты — списка всей роты у него не было, он остался у погибшего Хазина.

Карандашом он заключил в рамку фамилии Карпова, Шевчука, Улзытуева, других бойцов, поставил против каждой фамилии три буквы: «П. с. х.». Погиб смертью храбрых.

Какие на самом деле потери в роте, Хониев еще не знал. Когда собрались командиры, он стал шепотом выкликать:

— Данилов!

— Здесь!

— Синицын!

— Здесь!

— Нехайволк!

— Здесь!

— Командир второго взвода!

Молчание.

— Командиры отделений второго взвода!

Отозвался лишь один человек.

С его помощью Хониев составил новый список — людей набралось лишь на одно отделение. Он передал это отделение единственному уцелевшему из второго взвода младшему командиру. Приступил к выслушиванию рапортов.

— Данилов! Докладывайте. Только тихо…

— Есть, товарищ лейтенант. В отделении осталось пять человек, трое из них ранены. Но дрались они наравне со всеми. Четыре бойца убито… Мамедов захватил немецкое противотанковое орудие. Я оставил при нем Токарева.

— Хорошо. Снайперу ночью все равно нечего делать. Снаряды при орудии есть?

— Двадцать снарядов.

— И то хлеб. А как у вас с патронами?

— Хуже некуда. Спасибо, Митя нас выручил…

Хониев задумался. Патроны, патроны… Что рота завтра будет делать без них? Ящики с патронами, как и пулеметы, и минометы, остались на дороге, на бричках. Хониев покосился на Синицына, сидевшего рядом с Риммой. Уволок же Саша с дороги максимы. И если брички с патронами все еще там, то под покровом ночи можно и к ним подобраться… А патроны — это спасение для роты.

Приняв рапорты у остальных командиров отделений, Хониев спросил у Синицына:

— А кто же именно стрелял из максимов?

— У меня в отделении объявился один станкач. А с другим пулеметом я сам управился.

Хониев улыбнулся:

— Я гляжу, Александр Сергеевич, ты у нас человек разносторонних способностей…

— Так я же изучал пулемет, прежде чем на кухню попал.

В небо взвились осветительные ракеты, распространив вокруг белое сияние.

— Ложись! — успел крикнуть Хониев.

Все так и прилипли к земле. Немцы долго не давали подняться роте Хониева, пуская вверх ракеты со всех четырех сторон. Они словно хотели сказать этим: вы окружены, сопротивление бессмысленно.

— А вон и от нас кто-то ракету пустил, — сказал Нехайволк.

— Это, наверно, капитан, — предположила Римма.

— Возможно…

От ракет было светло как днем, и Хониев хорошо видел Синицына и Римму, приникших к земле. Они часто поглядывали друг на друга, перебрасывались короткими фразами. Вот Римма дотронулась до руки Синицына, тот так и замер, наверно тая от блаженства… Да, замечательная пара. Римма — сама нежность и заботливость. Вот у кого поистине золотые руки. Словно волшебница, она останавливала кровь у раненых. И Саша ей под стать — всегда бодрый, гораздый на выдумку, отважный. Казалось, он может найти выход из любого положения… Война свела их, как бы война и не развела…

Неожиданно немцы подняли стрельбу.

— Всем в окопы! — скомандовал Хониев. Прислушавшись, он обратился к Данилову: — Сержант! Немцы бьют по вашему отделению.

— Точно! Я побегу?

— Погоди. Слышишь, пулемет? Это Мамедов. Там и Токарев. Пойди-ка к ним, попробуйте жахнуть по немчуре из их же орудия.

Данилов убежал, и буквально через мгновение загремели залпы, словно пытаясь обогнать друг друга.

Немцы прекратили огонь. «На что походила эта ночная стрельба? — подумал Хониев. — Так вспыхивает и гаснет в загоне сухая солома…»

— Товарищ командир! — окликнула его Римма. — К вам идет командир батальона.

Хониев вскочил, поджидая Орлова, который приближался к нему, припадая на левую ногу.

— Садись, лейтенант, — разрешающе махнул рукой Орлов, подходя к Хониеву.

— Вас опять ранило, товарищ капитан? — встревожился Хониев.

— Пустяки. Икру зацепило. — Орлов мрачно усмехнулся. — Я сегодня какая-то ходячая мишень для немцев. Да ты садись, садись.

За сутки Орлов так похудел, что на лице, чудилось, остались только горбатый нос да горящие глаза.

Хониев метнул быстрый взгляд на Римму:

— Риммочка, перевяжите капитана.

Римма полезла было в свою почти уже опустевшую балетку, но Орлов жестом остановил ее:

— Экономь бинты, дочка. Я рану портянкой обмотал. Да и не рана это. Царапина. Иди отдохни малость…

Римма отошла в сторону и прилегла на траву.

Орлов все-таки заставил Хониева сесть, сам, повозившись, пристроился рядом. Ему трудно было двигаться, шевелиться; болела шея, горела пропитанная йодом спина, давала о себе знать и рана на ноге, более серьезная, чем он пытался представить Хониеву и Римме.

А у Мутула, когда он опустился на землю, вдруг закружилась голова, помутилось в глазах. Заметив, как он побледнел, Орлов спросил:

— Ты что, тоже ранен?

— Нет, товарищ капитан. Просто устал…

— Тут устанешь… Целый день из боев не выходили. Ты как, держишься?

— Пока держусь.

— Вот именно: пока…

Оба замолчали, задумались.

Орлов мысленно уточнял сложившийся у него план действий, готовясь изложить его Хониеву, единственному командиру, оставшемуся в его батальоне.

А Хониев вспоминал минувший день. Да, его ребята продержались ценой неимоверных усилий и тяжких утрат. А ведь война, по сути, для них только началась…

Ни один из них не был рожден для войны. Ведь матери, вынашивая своих детей, мечтают о счастье для них, а счастье — в мирной жизни, в мирном труде на благо Родины.

22 июня 1941 года матери потеряли сон… Их сыновья, рожденные для счастья, ушли на войну — защищать свое право на счастье, защищать от вражеского нашествия общую для всех мать — Родину… Сыны разных наций сплотились в одну семью, у них у всех был сейчас один дом, который фашисты грозили разорить, сжечь, стереть с лица земли, и каждый из бойцов был готов на все, чтобы отразить натиск врага, спасти свой дом. Поражение для них хуже смерти…

Вот сегодня — уж насколько, казалось бы, враг был сильнее них; располагая подавляющим преимуществом и в солдатах, и в технике, он окружил батальон, но ребята дрались как львы, и отбились, и выстояли, и продержались до ночи, отвоевали себе передышку…

У Хониева после всех событий сегодняшнего дня было такое ощущение, будто он со своими ребятами вырвался из волчьей стаи, которая чуть было не разорвала всех в клочья.

Голос Орлова оторвал его от раздумий:

— Слушай меня внимательно, лейтенант. Немцы, кажется, объявили нам мат… Положение у нас гиблое: половину батальона мы потеряли еще на дороге, когда нарвались на засаду, да и после, в боях с немцами, понесли немалый урон. Сколько у тебя людей?

— Не больше тридцати. Из них многие ранены.

— Ну, и у меня примерно столько же. Отбиваться дальше у нас нет уже сил. Патроны на исходе, бойцы израсходовали остатки своих энзе. Значит, остается одно: пробиваться.

— Куда, товарищ капитан?

Орлов, кривясь от боли, достал из полевой сумки «километровку», расправил ее на коленях, обвел на ней кружок указательным пальцем:

— Если только я не ошибаюсь, то полк должен находиться вот здесь. Я сужу по стрельбе, которая до нас доносилась. Полк сражается с врагом… Может быть, даже пытается пробиться к нам. Мы должны выйти навстречу нашим. Вот тут, ближе к Каспле, мы, по-моему, сможем прорваться сквозь кольцо окружения. Я посылал туда разведку… Итак, лейтенант, нам надо собрать всех оставшихся бойцов, включая и раненых, сделав это незаметно для немцев, и, сжав батальон в кулак, мы проломим немецкое окружение… И вырвемся из этого змеиного гнезда!

Хониев вздохнул:

— Накормить бы людей, товарищ капитан. Бой предстоит тяжелый… Если бы ребята хоть чуток подкрепились, у них прибавилось бы сил. Видели, как после дождя, под лучами солнца, идет в рост трава? А без влаги она чахнет, высыхает. С голодухи-то особенно не навоюешься…

— Ничего не поделаешь, лейтенант, продуктов у нас нет. Война прижимиста. Затянем ремни потуже и постараемся внушить себе, что мы сыты. Сможешь убедить себя в этом, а, лейтенант?

Хониеву вспомнился двадцать пятый год, тогда ему было шесть лет, он был самым младшим в семье бедняка Хони Ванькина. В зимние вечера кибитку, подпертую со всех сторон кольями, терзала вьюга, она выла, как голодный волк, холодный ветер проникал сквозь дырявую кошму. Дети, мал мала меньше, жались к гаснувшему очагу, кутаясь во что попало. Дым от тлеющего кизяка наполнял кибитку, щипал глаза. Дети мерзли, и их мучал голод, они шмыгали носами, размазывая грязными кулачками слезы по щекам, и надоедливо тянули: есть, есть, хотим есть… Отец с трудом загонял их в холодную постель, а мать ласково уговаривала: «Вы не плачьте, а постарайтесь поскорей заснуть. Вот как заснете, так из норки вылезет мышка и принесет в одной красивой фарфоровой миске сладкий кумыс, а в другой красивой фарфоровой миске всякую вкусную еду». «А пышку принесет?» — спрашивал Мутул. «А как же». — «С начинкой из накрошенного сала?» — «Ну, да». — «И она будет таять во рту?» — «Ты ее и проглотить не успеешь, как она растает — такая будет вкусная». Под эти убаюкивающие материнские посулы Мутул и его братишки засыпали…

Воскресив в памяти этот эпизод из далекого детства, Хониев почувствовал, что сосущая боль в желудке стала утихать.

— Товарищ капитан, — сказал он Орлову, — если уж прорываться, так ночью. Нужно до рассвета добраться до своих.

«До рассвета… — с горечью подумал Орлов. — А ты из породы оптимистов, калмык. Тут дай бог вообще-то добраться…» Вслух же он произнес:

— Как бы нам обойтись малой кровью…

— Вот мы и нападем на немцев, пока они спят. Обрушимся на них нежданной грозой…

— Ты поэт, лейтенант. Какая уж там гроза, когда бойцов у нас раз, два и обчелся. Из них чуть не половина — раненые. И патронов, повторяю, нет.

— Ничего, товарищ капитан. У нас есть гранаты, штыки и наше солдатское «ура». Город, конечно, с таким боевым оснащением не возьмешь, но из окружения вырваться, наверно, можно. Другого-то выхода у нас ведь нету?

— Да, оставаясь в окружении, мы обрекаем себя на верную гибель. А так… мы получим хоть какой-то шанс на успех.

В финскую кампанию Орлов командовал ротой, и хотя воевать было тяжко, бойцы по пояс вязли в снегу, холод пробирал до костей, повсюду их подстерегали засевшие на деревьях «кукушки» и линия Маннергейма казалась неприступной, но все же он ни разу не попадал в такой вот переплет, как нынче. Нет, той войне не сравниться с этой…

Капитан посмотрел в ту сторону, где он наметил место прорыва. Батальон ждут жестокие схватки. Немцы ведь и щели для него не оставили. Брешь надо прорубать. Своими телами…

Пока там было тихо, гитлеровцы, видно, отдыхали. Да, Хониев прав: батальону только что и остается — использовать эффект неожиданности. Вряд ли немцам придет в голову, что советское подразделение, зажатое в клещи, истрепанное в неравных боях, сможет собраться с силами и нанести удар по одному из участков вражеского кольца. К тому же немцы твердолобы, самонадеянны и наверняка полагают, что расчет на внезапность — это только их привилегия…

— Лейтенант! — окликнул он Хониева. — Вот смотрите… — Он оторвал от куста ветку и твердым ее концом принялся чертить на земле схему. — В самой атаке будут участвовать двадцать бойцов.

— Маловато.

— А что делать? Остальные двинутся следом, ведя раненых. Твои раненые бойцы смогут идти сами?

— Надо — смогут.

— Вот и ладно. Ручные пулеметы мы прихватим с собой. А максим… — Капитан пристально, со скрытым сочувствием, посмотрел на Хониева: — Ты ведь из этого пулемета хорошо стреляешь?

— Хвалили когда-то…

— Не зря, наверно. Так вот, нужно, чтобы нас кто-то прикрывал сзади. И это должен быть человек, на которого я целиком и полностью могу положиться. — Орлов помолчал, ему трудно давались слова, которые, по сути, решали судьбу Хониева. — Придется тебе, лейтенант, остаться здесь с максимом и поддерживать нас огнем. Возьмешь все ленты от второго пулемета…

— Как прикажете, товарищ капитан!

— Ты это брось: «как прикажете»! — вскипел вдруг Орлов, но тут же перешел на проникновенный тон: — Так надо, лейтенант. Ты сам должен это понять: так надо…

— Да вы не переживайте. Я понимаю.

Орлов веткой проковырял в земле ямку:

— Расположишься вот тут, на холме, у Колотовки. Когда мы пойдем на немцев, я выпущу красную ракету. Как увидишь ее и услышишь наше «ура», так поверх нас открывай огонь по фашистам. На тебя вся надежда, лейтенант… Когда ленты кончатся, разбери пулемет, замок выбрось в реку и пробирайся к нам. Задача ясна?

— Ясна, товарищ капитан.

У Орлова покривились губы, — может, от боли, которая все донимала его.

— Не надо так официально, лейтенант. И ты, и я, и остальные ребята — все на такой риск идем… Мы сейчас — как братья. Ближе, чем братья.

Хониев проговорил мягко, убеждающе:

— Да я все сделаю как надо, товарищ капитан. Вы не беспокойтесь. С максимом-то мы давние друзья…

Это действительно было так. Впервые Мутул увидел, как действует максим, на экране, когда смотрел кинофильм «Чапаев». И тогда он зарок себе дал: как возьмут его в армию, так он попросится в пулеметчики. В армии он с особым тщанием изучал пулемет и стал мастером стрельбы из максима — этот пулемет особенно пришелся ему по душе. Не раз он прямо-таки молил батальонного комиссара Ехилева похлопотать перед комполка, чтобы ему, Хониеву, дали пулеметный взвод. Но тот то ли забывал о просьбе Хониева за собственными заботами, то ли считал, что и в роли командира стрелкового взвода лейтенант на месте. А потом Хониева забрал к себе Орлов командовать снайперами. Теперь же у него снова под началом стрелковое подразделение, только уже не взвод, а рота…

Но по-прежнему он любил пулемет…

Может, именно поэтому приказ Орлова поддержать пулеметным огнем батальон, идущий на прорыв, не только не вызвал у Хониева даже тени внутреннего сопротивления, но, наоборот, обрадовал его. Он понимал, что остаться одному на территории, окруженной немцами и покинутой батальоном, — это почти верная смерть. Ведь как только его максим заработает, фашисты зальют его свинцовым дождем. Ну что ж. Он ведь не просто советский воин, а командир, и его место на самых опасных участках сражения, там, где он особенно необходим. К тому же он часто говорил своим друзьям: «Если уж умереть, так за пулеметом». И ведь всегда он мечтал: коль уж начнется война, совершить ратный подвиг, как легендарный Хонгор.

Нет, все правильно. На него возложена трудная и ответственная задача. С ним — любимый пулемет, максим. И он покажет, на что способны потомки Хонгора!..

Только бы удалось батальону прорваться сквозь немецкое окружение… Это было сейчас единственной мыслью и заботой Хониева. И если он о чем и жалел, то лишь о том, что может погибнуть, так и не узнав, сумел ли Орлов вывести батальон к своим…

Капитану же он сказал:

— Вот увидите, мы скоро снова встретимся.

— Ты догоняй нас сразу же, как отстреляешься. Есть к тебе еще поручение… — Орлов придвинулся поближе к Хониеву и шепотом сказал: — У меня под гимнастеркой, — он приложил ладонь к груди, — полковое знамя.

— Знамя полка! Откуда оно у вас?

— Когда мы проводили разведку вдоль Каспли, то встретили полковых знаменосцев. Встретили… Не то слово. Трое были убиты. Один тяжело ранен. Он умер у меня на руках и передал мне знамя. Как они к нам попали, ума не приложу. Проникли ведь сквозь линию окружения…

«Значит, и мы сможем», — отметил про себя Хониев, а Орлов продолжал:

— Видно, им опасность грозила, и они знамя спасали. Спасли… Теперь оно у меня. Я расчехлил его, снял полотнище с древка… Припрятал его до времени. Ты, лейтенант, когда к нам присоединишься, ищи меня на левом фланге. И если со мной что случится… возьмешь у меня знамя. Мы должны донести его до полка!..

Хониев только согласно кивнул.

— Вот и ладно. А сейчас зови бойцов. Дозорных ты выставил?

— Так точно, товарищ капитан.

— Хорошо. Собирай ребят.

Когда бойцы выстроились между тремя елями, замыкавшими треугольной формы поляну и как бы служившими тремя точками треугольника, Хониев доложил Орлову:

— Товарищ капитан, по вашему приказанию батальон в составе сорока двух бойцов построен. Раненых — четырнадцать.

Орлов каким-то страдающим взглядом окинул бойцов, оставшихся от батальона, тихо проговорил:

— Подойдите-ка поближе, друзья.

Хониев шагнул к Римме, стоявшей в общем строю, с беспокойством спросил:

— Римма, а где Митя?

Девушка пожала плечами:

— Не знаю. Отправился, наверно, в очередное путешествие — за патронами или пакетами.

— Как же он нас теперь найдет? Мы ведь уйдем отсюда…

— Уйдем? Почему?

— Капитан сейчас все объяснит. — Хониев нахмурил брови. — Как же с Митей-то быть?

Он все же попытался успокоить себя. Далеко Митя уйти не мог. В последнем бою он все крутился возле Мамедова, помогал ему менять диски, искал для него патроны. Подростка явно заинтересовал пулемет… И когда он, Хониев, начнет стрелять из максима, Митя наверняка разыщет его. Вместе они потом и догонят батальон… Ничего, парень он сообразительный, не пропадет…

Бойцы меж тем тесно сгрудились вокруг Орлова…

А с Митей приключилась история, чуть не стоившая ему жизни.

Римма угадала: он ушел искать сумки с патронами и индивидуальные пакеты.

Долго он ползал среди убитых, но на этот раз так ничего и не раздобыл.

Видимо, он удалился на порядочное расстояние от роты Хониева, потому что последний труп, к которому он подполз, оказался трупом немецкого солдата.

Разглядев его в свете луны, висевшей в небе, как чабанский фонарь, Митя сначала даже отпрянул. Он еще не видел так близко фашистов… И его напугали остекленевшие, отражавшие луну глаза мертвеца, грозный оскал его рта. Но, сообразив, что при убитом должны быть и оружие, и патроны, и индивидуальный пакет, Митя снова к нему приблизился, некоторое время смотрел на него, словно стараясь запомнить — какие они, фашисты, а потом склонился над трупом. Однако только начал его обшаривать, как над ним раздалось лающее:

— Хальт! Рус — капут!

Фашисты, находившиеся неподалеку, заметили, как Митя подкрадывался к трупу, бесшумно окружили подростка, навалились на него, связали ему руки за спиной, заткнули рот какой-то тряпкой…

Они привели его к офицеру, рыжебородому, с толстым красным лицом. Посасывая трубку, он с любопытством рассматривал стоявшего перед ним подростка.

«Хорошо еще, что я с пустыми руками», — мелькнуло в голове Мити. Внешним видом он походил на настоящего оборванца. Лучи фонариков, которыми освещали Митю два солдата, скользили сверху вниз. Лицо у подростка было в грязи. На рубашке — ни одной пуговицы (они отлетали, когда он засовывал за пазуху индивидуальные пакеты). Руки черные от земли, как у пахаря. Брюки на коленях выпачканы и протерты чуть не до дыр (Мите ведь много приходилось ползать). На босых ногах ссадины, царапины, цыпки.

Офицер, вынув изо рта трубку, приказал солдатам:

— Вытащите у него кляп. Я хочу с ним поговорить.

Митя учил немецкий и понял, что он сказал.

Один из солдат, дав Мите крепкий подзатыльник, подтолкнул его к офицеру.

Тот обратился к подростку на ломаном русском языке:

— Ты есть кто?

Митя подтянул штаны, шмыгнул носом:

— В школе учусь. Школьник. Ну, шулер.

— О, шулер, шулер, — довольно закивал офицер. — Где твой школа? Где твой дом?

— Школа в Демидове, а живу я в Сенине. Во-он там, — Митя показал рукой направо, лицо его скривилось, словно он собирался заплакать. — Господин офицер, отпустите меня, мамка меня заждалась, наверно…

— Он мертвых обыскивал, — сказал офицеру солдат, один из тех, кто привел сюда Митю.

Рыжебородый нахмурился, пальцем ткнул Митю в живот, да так сильно, что тот согнулся.

— Ты зачем… обыскал… мертвый?

Как молвит калмыцкая пословица, вовремя сказанное слово может спасти человека от смерти. Митя сразу нашелся что ответить:

— Наши стрельбы испугались, в лес ушли. А там голодно. Вот я и искал тут концентраты, консервы…

— Как ты вообще… оказался… поле боя?

— А я возле Колотовки лошадей пас ночью. А на рассвете тут бой начался. Я не успел отсюда выбраться, весь день прятался в какой-то яме. А потом, когда стрельба утихла, надумал еду поискать…

Наверно, если бы школьный учитель послушал сейчас Митю, то сказал бы, что у него хорошо развито воображение.

Рыжебородый все не отставал от него:

— Где твой лошадь?

— Какие убиты, какие разбежались. Мне к мамке надо, господин офицер… — заканючил Митя. — Она, верно, уж думает, что меня убили…

Офицер, казалось, проверял на Мите свое знание русского языка, он отчетливо, не без удовольствия выговаривал каждое слово:

— О, матка… нехорошо… волновать. Яволь, ты можешь ходить своя матка. — Взяв Митю за плечо, он повернул его лицом к Сенину. — Быстро, шнелль! Иди своя деревня. Немецкая армия — хороший, добрый армия. Иди, иди…

Митя недоверчиво смотрел на офицера, чертя по земле пальцами правой ноги.

— Ну… Шнелль, шнелль!

Вытерев тыльной стороной ладони под носом, Митя, все продолжая изображать из себя паренька робкого и глуповатого, переспросил:

— Так мне можно в деревню идти?

— Яволь, можно.

Но только он собрался бежать, как рыжебородый остановил его:

— Мальчик, мальчик! Где твой спасибо?

Митя торопливо пробормотал:

— Спасибо, господин офицер. Данке шон, данке шон.

Немец громко расхохотался, его, видно, забавляло, что русский «шулер» говорит по-немецки.

Митя со всех ног припустил к Сенину. Добежав до огорода, разбитого на задах его избы, он упал на грядки с капустой и заплакал, бормоча про себя: «Гады, гады…»

Гулко билось его сердце, пылавшее ненавистью к фашистам.

Правда, до сих пор сам фашизм был для Мити понятием в некоторой степени отвлеченным, он лишь читал, слышал о нем. И ему еще неведомо было, с какими варварскими, людоедскими целями и планами пришли фашисты в его страну, как они станут зверствовать на захваченных ими землях, в какие страшные лагеря бросят военнопленных, женщин, детей…

А те немцы, которые встретились ему, вовсе не походили на палачей и злодеев, они выглядели лишь грубоватыми солдафонами, склонными к неуклюжим шуткам. И они ведь отпустили его домой…

Но все равно он ненавидел их всей силой своей юной души, это была ненависть советского мальчишки к наглым оккупантам, которые вторглись к нему в дом, топчут его землю, покушаются на самое для него дорогое и святое…

А сейчас они убивают его старших братьев, защищающих родную его Смоленщину… Что-то творится в эти минуты на берегу Колотовки? Живы ли Хониев, Римма, Синицын, Данилов, Мамедов и другие бойцы? Они — рядом и далеко от него, потому что больше ему уже к ним не попасть: повсюду враг. Кто же теперь будет собирать для них патроны, пакеты с бинтами?

Вот это больше всего мучало Митю, и, лежа на огороде, он проливал горючие слезы…

Капитан Орлов объяснял бойцам, какое им предстоит трудное дело:

— Наш полк где-то недалеко от нас, и мы любой ценой должны к нему пробиться. Наша судьба — в наших руках. Наступать будем двумя группами, одну, которая пойдет справа от меня, возглавит сержант Данилов, другую, левофланговую, — ефрейтор Токарев. Часть бойцов поведет раненых. Прорывом командую я. Бойцы ударных групп поползут на расстоянии в два метра друг от друга. Наша задача: приблизиться к немецким позициям незаметно. Когда я просигналю красной ракетой, поднимаемся в атаку. Нас будет прикрывать пулеметным огнем лейтенант Хониев. Место общего сбора — за овином на берегу Каспли. Все ясно? Вопросов нет?

Молчание было ему ответом.

Орлов вытянул из-за пазухи алое полотнище, с помощью Хониева развернул его перед бойцами, сказал срывающимся от волнения голосом:

— Друзья, это знамя полка. Наш полк — с нами…

Бойцы, не отрываясь, смотрели на знамя, лица у них просветлели, в глазах стояли слезы. И каждый в эту минуту почувствовал прилив новых сил. Все словно забыли об усталости, о ранах, о потерях я готовы были вновь сражаться и побеждать.

— С этим знаменем, — продолжал Орлов, — мы пойдем на великий подвиг. С ним мы прорвемся к нашему полку. И, осененные им, двинемся дальше, к победе! Да, друзья, победа будет за нами!

И все, как один, повторили, как клятву:

— Победа будет за нами!..

Орлов, кивком показав на знамя, обратился к бойцам:

— А теперь подходите ко мне по одному. Поклянемся на знамени, что мы ни на шаг не отступим перед фашистами!

Первым к знамени приблизился Данилов. Опустившись на одно колено, он поцеловал край алого полотнища и вернулся на свое место. Этот ритуал совершил каждый из бойцов.

— Римма! — позвал Хониев.

Девушка робко шагнула к знамени, тоже встала на колено, взяла в свои нежные руки уголок знамени, поднесла его к губам… Ей почудилось, будто губы ее коснулись не бархата, а мягких, ласковых материнских губ. Она несколько раз поцеловала знамя, потом прижала его бархат к щекам, к груди и, поднимаясь, смахнула с глаз непрошеную слезу.

В этот момент многим бойцам щипало глаза…

Лейтенант Хониев трижды поцеловал знамя и трижды, по калмыцкому обычаю, приложил его край ко лбу.

Капитан Орлов дотронулся до цифры «46», вышитой золотом. И застыл в молчании, выпрямившись во весь свой богатырский рост.

Священная тишина царила на поляне.

«Ах, Митя, где он сейчас? — с болью думала Римма. — Ведь и он достоин поцеловать знамя полка… Вот была бы для него радость…»

Орлов приподнял гимнастерку, Хониев и Данилов обернули полотнище вокруг его перебинтованного тела.

Он поставил бойцов в три колонны, Синицын попросил:

— Товарищ капитан, можно, Римма со мной пойдет?

— Хорошо, — разрешил Орлов. — Только пусть она не забывает о раненых. — Он взглянул на Хониева: — Ну, лейтенант… Давай обнимемся на прощание.

И они обнялись — крепко, по-мужски; капитан нашел в себе силы даже не поморщиться от боли, когда почувствовал на своей израненной спине руки Хониева.

Зараженные примером своих командиров, бойцы тоже стали прощаться друг с другом, — как знать, может, им и не суждено больше увидеться…

Синицын и Римма посмотрели друг другу в глаза. Римма первая потянулась к Саше, и он, поборов свою нерешительность, поцеловал ее в губы. Бойцы вокруг сделали вид, будто и не заметили ничего, а Хониев повернулся к Саше и Римме спиной… Пусть война, пусть впереди — бой и смерть, но молодость — это молодость, а любовь бессмертна, и жизнь сильнее смерти, и это славно, что Саша и Римма любят друг друга и вот сейчас познали счастье первого поцелуя.

— Данилов, снимайте посты, — распорядился Орлов. — Двинулись, товарищи!

Он кинул прощальный взгляд на Хониева, тот, стоя навытяжку, провожал батальон погрустневшими глазами…

Батальон растаял в ночи.

Выбрав место на невысоком холме под густой елью, Хониев лег за пулемет, крепко вцепившись в гашетку, прижавшись щекой к остывшему металлу.

Затаив дыхание, он ждал, когда впереди взовьется в черное небо красная ракета: сигнал к атаке.

И хотя в нем напряжена была каждая жилка, беспокойные мысли не оставляли его. Он представлял себе, как капитан Орлов, и он, Хониев, и все оставшиеся бойцы встретятся с полком, передадут знамя командиру полка или комиссару Ехилеву… Он думал о доме, о Нюдле, о дочке… И о боевых своих побратимах — о Токареве, с которым он пил воду из одних родников, о бесстрашном, неугомонном Саше Синицыне, тезке Пушкина, о Мамедове, обо всех бойцах своего взвода, отважных и стойких, и жалел, что не успел поближе узнать ребят из других подразделений роты, которой ему довелось командовать всего один день. И еще он думал о Мите и Римме… Зачем только прибились они к его роте?.. Им бы жить и жить, а сейчас он не уверен, что они останутся в живых. Митя-то так и не возвратился из своей очередной вылазки, — как знать, может, она оказалась для него последней? Жаль парнишку…

Мягко шелестели над ним еловые лапы, колеблемые ночным ветерком, позади журчала речка. Только эти спокойные звуки и нарушали тишину, которая, как пух, обволокла все вокруг.

Хониев не ощущал одиночества — потому что жил мыслью о близкой уже встрече с Орловым, с бойцами его батальона. Ему вспомнился наказ Орлова: взять у него знамя, если он погибнет в бою. Но нет, капитан не должен пасть от шальной пули, это было бы чудовищной несправедливостью! Кому как не ему вернуть в полк знамя.

Вот-вот батальон достигнет вражеских позиций… И загремят выстрелы, и штыки вопьются в живую плоть человеческую, и воздух огласится стонами раненых…

Но Хониев завидовал своим товарищам, которые готовились сейчас атаковать врага. Уж лучше идти вместе со всеми навстречу пулям, чем лежать одному в тяжком, напряженном ожидании, среди непроглядной тьмы и словно загустевшей тишины…

«А меня ведь пуля не возьмет! — вдруг подумал Хониев. — Я выживу в этой войне, я еще долго буду жить!»

Нет на свете человека, который желал бы себе смерти… Но Мутул не утешал, не успокаивал себя — он просто твердо верил, что ему не суждено умереть молодым.

Лежа за пулеметом, таким родным, будто одушевленным, Хониев пристально, до рези в глазах всматривался в ночную мглу.

Уж скорее, скорее бы взлетела красная ракета!..