Помнишь, земля Смоленская...

Глава шестнадцатая БИТЬСЯ ДО ПОСЛЕДНЕГО ДЫХАНИЯ!

Когда налаженная с таким трудом связь между КП и батареей Бровки была внезапно оборвана, Баталов, находившийся с двумя своими связистами на батарее, позвал подчиненных:

— Хомутов! Шлеев! Придется нам пойти посмотреть, где поврежден провод. Поживей, поживей, ребята!

Втроем они затрусили вдоль провода, змеившегося в траве, и обнаружили обрыв возле старой бани. Отсюда младший лейтенант Лайкин еще утром направил Баталова по ложному пути, к трясине, которая чуть не засосала всех связистов. Сейчас баня была вроде пустая.

Провод был перебит снарядами в нескольких местах; другая, уцелевшая его часть виднелась далеко за баней.

Нарастив найденный конец провода, связисты собрались было двигаться дальше, но не сделали и нескольких шагов, как откуда-то из-за бани по ним ударил пулемет.

— Ложись! Немцы! — крикнул Баталов.

Связисты прижались к земле, отползли чуть назад.

— Черт! — в сердцах выругался Баталов. — И когда это тут фашисты успели объявиться? — Он потер затылок. — Вот что, братцы. Провод все равно надобно срастить. Я попробую обогнуть баню и добраться до места последнего обрыва, а вы укройтесь вон за тем холмиком, засеките пулеметчика да врежьте по нему — дуэтом — из своих автоматов… Любой ценой заставьте пулемет замолчать!

Баталов не случайно употребил слово «дуэтом». Шлеев и Хомутов были активными участниками полковой художественной самодеятельности, вдвоем исполняли на концертах, которые устраивались в праздничные и воскресные дни, современные песни, и когда конферансье объявлял со сцены: «Выступает наш знаменитый дуэт — связисты Шлеев и Хомутов», то такое забавное сочетание фамилий обычно вызывало смех в зале, и оттуда летели шутливые реплики: «А Оглоблин не будет петь?», «Надо бы трио организовать с Подпругиным!». Юмор положения усугублялся еще и тем, что Шлеев и Хомутов представляли собой полную противоположность друг другу: Хомутов был маленький, худой, как щепка, а Шлеев рослый, широкий в кости.

Баталов собрался уже было ползти к бане, но его остановил Хомутов:

— Товарищ старшина! Давайте лучше я пойду. Я щуплый, прошмыгну, как ящерица, немцы меня и не заметят.

— Нет, Хомутов. У меня побольше опыта и сноровки. Да и перед лейтенантом Серовым я чувствую себя виноватым: он ведь мне поручил обеспечить связь с батареей. Вы за пулеметчиком следите.

— Товарищ старшина! Пока мы с ним сладим, он вам задаст жару…

— Поползешь ты, тоже ведь под огонь попадешь.

— Э, мне сам черт не брат!

— Пуля — не черт. Она с тобой побратается…

— Ну и что? Родителей у меня нет, жены, детей — тоже. Погибну, так плакать по мне некому.

Баталов бросил на Хомутова строгий взгляд:

— Как ты выполнишь задачу с такими вот упадническими настроениями? Нам погибать никак нельзя. Иначе связь так и не будет работать. Ну, я пошел, ждите меня тут.

Когда Баталов исчез из виду, Хомутов обернулся к Шлееву:

— Поползли за холм. Не удастся уничтожить пулеметчика, так хоть вызовем огонь на себя, отвлечем внимание немцев от нашего старшины.

Удобно устроившись за холмом, они приготовились к бою. Хомутов обломил на ближайшем кусте толстую крепкую ветку, насадил на нее каску и чуть приподнял над холмом.

Тут же заговорил немецкий пулемет, раздались и автоматные очереди. Каска, сорванная с ветки меткой пулей, отлетела в сторону.

— Узнать бы, сколько там немчуры, — сказал Шлеев.

— А ты получше целься в фашистов — мертвых-то потом легче будет сосчитать.

И дуэт Хомутов — Шлеев открыл по немцам беспрерывный огонь.

Пока длилась ожесточенная перестрелка между связистами и гитлеровцами, Баталову удалось прокрасться к месту второго обрыва линии связи.

Пулемет вдруг замолк. «Неужто мои ребята заткнули ему глотку?» — обрадовался Баталов. Он торопливо зачистил перочинным ножом концы проводов, соединил их, прикусил зубами… И наверно, чем-то выдал себя немцам, потому что снова послышалась злая скороговорка пулемета, и на этот раз он бил по Баталову. Смертельно ужаленный одной из первых же пуль, старшина ударился лбом о землю, не выпустив провода из сжатых зубов.

Увидев, что пулеметчик перенес огонь на Баталова, Хомутов выхватил из-за ремня гранату, крикнул Шлееву:

— Прикрой меня, я сейчас покажу этой сволочи где раки зимуют!

И, выскользнув из-за холма, он напрямик пополз к немцам, почти слившись с землей, используя каждую неровность почвы, — так гончая незаметно подбирается к ничего не подозревающему суслику.

«Во дает, — подумал с восхищением Шлеев, не переставая стрелять по немцам. — Недаром он так рвался идти вместо старшины. Уже его-то немцы навряд бы приметили».

Вскоре он потерял Хомутова из виду, а тот, подкравшись к противнику, птицей взметнулся с земли, бросил гранату, которая уничтожила расчет пулемета, а сам лег за пулемет, направив его в сторону немцев, и полоснул по ним длинной очередью.

«Вот это мужик! — снова восхитился Шлеев. — Ну, Хомут, ну, молодчина! Так их, так их, гадов!»

Шлееву хотелось «подпеть» Хомутову, помочь ему, но его беспокоило то, что Баталов до сих пор не возвратился, и, воспользовавшись паникой, которую навел на немцев Хомутов, он припустился бежать к старшине. Поскольку немцам было не до него, Шлееву удалось благополучно добраться до Баталова.

Старшина лежал ничком, прижавшись лбом к земле. Крови нигде не было видно, и, казалось, его сморил крепкий сон.

Шлеев, нагнувшись над Баталовым, потряс его за плечо:

— Товарищ старшина! Товарищ старшина! Хомутов-то у немцев пулемет отбил, теперь из него по ним же шпарит! Товарищ старшина, что с вами?

Баталов не шевелился.

Шлеев перевернул его на спину. Старшина смотрел на него остекленелыми глазами. В зубах он сжимал оголенный провод — так птица держит в клюве травинку, припасенную для гнезда.

Долго не мог Шлеев отвести взгляда от мертвого старшины. Ему почему-то вспомнилось, как любил Баталов песню про матроса-партизана Железняка. Когда Шлеев и Хомутов исполняли ее, глаза у старшины увлажнялись. По вечерам, выводя роту связистов на прогулку, он громко командовал: «А ну, запевай!» — и сам первый затягивал: «В степи под Херсоном высокие травы…» Он знал много песен, но эта была для него самая дорогая, и часто он и один тихонько напевал про себя: «В степи под Херсоном бурьян…» Когда его спрашивали, почему он так привязан к этой песне, Баталов раздумчиво объяснял: «А у меня отец в гражданскую тоже был матросом и тоже погиб и похоронен где-то в степи, под Херсоном. Меня еще в детстве мать выучила этой песне. И когда я слышу, как поют про Железняка, или сам про него пою, то мне чудится, будто отец шагает рядом со мной…»

А вот теперь и сам старшина лежит убитый, на поляне под Смоленском, в высокой траве…

Интересно, есть ли у него сын? Старшина редко и неохотно рассказывал о себе. Если есть, то он, Шлеев, пошлет ему письмо, где расскажет, как погиб его отец. И хотелось бы думать, что и сын Баталова выучит и полюбит песню про Железняка. И будет петь ее, представляя себе, что рядом с ним идут дед и отец…

Зубы у мертвого Баталова были так крепко сжаты, что Шлеев с трудом выдернул из них провод. Он заново соединил провода, еще раз взглянул на старшину. Не хотелось оставлять его здесь, но Шлеев понимал, что одному ему тело отсюда не вынести. Присыпав его землей, Шлеев склонил голову: «Прости, друг, что я ухожу… Мы еще вернемся сюда с Хомутовым и похороним тебя честь по чести. Это для нас долг дружбы, долг землячества. Ведь все мы из Сибири: ты из Омска, Хомутов из Томска, я из Читы. Сибирское трио…»

Немцы, видно, оправились уже от растерянности, и вокруг Шлеева засвистели пули. Пригибаясь и петляя, он побежал на звук пулемета, захваченного Хомутовым. Мысленно он молил друга: «Хомутов, милый, держись! Старшину, нашего товарища, фашисты убили, а ты уж не поддавайся им, будь осторожен, дождись меня, я скоро, ты только стерегись шальных пуль, вот я уж вижу тебя, погоди еще чуть-чуть, мы с тобой покажем этой сволоте, на что способен наш дуэт!»

Пули чудом миновали Шлеева. Немного не добежав до Хомутова, он спрятался за недвижным танком, подбитым, видимо, батареей Бровки. Внезапно пулемет Хомутова замолчал, кончилась лента, под огнем немцев невозможно было вставить новую. Шлеев, высунувшись из-за танка, позвал:

— Хомутов! Сюда, ко мне!

Тот подполз к нему, таща за собой пулемет.

— Шлеев! Как связь?

— Все в порядке, восстановлена.

— А где старшина?

Шлеев только тяжело вздохнул.

— Немцев тут немного, — сказал Хомутов. — Мы не должны подпустить их к проводу. Как у тебя с патронами?

— Есть еще…

— Надо беречь их. Позиция у нас удобная. Будем сражаться до последнего патрона! Так, дружище?

— Выступает дуэт Хомутов — Шлеев! — крикнул Шлеев, сделав по фашистам несколько выстрелов, и обернулся к Хомутову, который уже заправил в пулемет новую ленту. — У нас ведь на крайний случай еще и гранаты имеются. Будем стоять насмерть!

Хомутов хлестнул по немцам короткой очередью:

— Будем стоять насмерть!

Сибирскому дуэту так и не довелось вернуться — ни в штаб полка, ни на батарею Бровки. Хомутов и Шлеев, рядовые связисты, бились с врагом до последней капли крови и сложили головы, надолго задержав немцев возле старой бани.

Когда немцы, обозленные тем, что их первая атака была отбита, двинули на батарею Бровки новые стальные махины, для артиллеристов это не было неожиданностью, и они встретили фашистские танки метким огнем.

Батарейцы стреляли, не дожидаясь команд, и, когда удавалось поджечь очередной танк, хрипловато покрикивали:

— Так тебе, арийская сука! Ишь завертелся, как карась на сковородке! А ну-ка еще одного сделаем рыжим!

Фашисты упрямо перли вперед. Танки, даже объятые рыжим пламенем, не останавливались до тех пор, пока не взрывались. Поле боя было окутано густой пылью и жирным черным дымом. В этом дыму, как в грозовой туче, порой словно молнии вспыхивали — это подожженный танк охватывало зарево взрыва.

Но и батарее Бровки приходилось туго: два орудия вышли из строя, из орудийной прислуги был убит или ранен чуть не каждый третий.

Бровка, как и в первом бою, ни минуты не оставался на месте, он помогал заряжать орудия, звонко командовал: «Огонь! Огонь!» — подбадривал артиллеристов:

— Молодцы, ребятки! Ты гляди, с первого выстрела попал в гада! А ну, подсыпь им еще горяченьких угольков, пусть покрутятся, как грешники в аду! Так, ребята! Так! Вон еще два загорелись! Ах, молодцы!

В голосе его слышались азарт, восторг, изумление, словно ему самому было удивительно, как это они смогли подбить, поджечь, уничтожить столько вражеских танков.

Ему приходилось так много бегать, что он натер мозоли на ногах. Впрочем, в этом больше всего виноваты были сапоги, которые он перед маршем на Демидов выпросил у начальника вещевого довольствия, отдав ему свои старые. Новые оказались ему велики, во время перебежек они чуть ли не спадали с ног, и он вынужден был снять с себя нательную рубаху и, разорвав ее надвое, обмотать ею ноги поверх портянок.

За этим занятием его застал старший коновод батареи Ваагн Карапетян. Он приплелся, волоча за собой кнут, не обращая внимания на кипевшее вокруг сражение, вид у него был расстроенный, усы уныло обвисли, в глазах печаль:

— Товарищ лейтенант! Кони гибнут…

Бровка вскочил на ноги:

— Пошел ты со своими конями! Не видишь, что ли, что тут творится!

— Без коней батарее нельзя…

— Не нуди, Ваагн! Мне сейчас не до коней. Ступай, откуда пришел.

— А если отходить будем? Кто орудия потянет? А, товарищ лейтенант? Куда мне лошадей припрятать какие еще остались?

Маленький Бровка напрягся, как струна:

— Ты брось эти разговоры: «отходить», «отходить»! Мы будем насмерть тут стоить. Понял? Насмерть!

Карапетян удалился, недовольно бормоча что-то себе под нос, а Бровка вновь колобком покатился от орудия к орудию. Он приказал расчетам изготовиться к стрельбе прямой наводкой.

— Устроим гитлеровцам похороны по первому разряду! — сказал он. — Ишь повыскакивали из своих танков, заметались как угорелые. Картечью по ним, картечью!

Остановившись возле орудия, которое обслуживал первый расчет во главе с сержантом Рыгором Буравкиным, тоже, как и Бровка, белорусом, лейтенант любовно погладил ствол ладонью:

— Держишься, «Алеся Алексеевна»? Уж ты, милая, не подводи меня…

Это орудие прибыло в полк четыре года назад прямо с военного завода. И первым его командиром стал Бровка, тогда еще сержант. Он ухаживал за своей пушкой, как кавалерист за конем, тщательно смазывал каждую деталь тряпкой, выпрошенной у старшины, так усердно, до блеска, протирал ствол, что в него можно было смотреться как в зеркало. В общем, он содержал орудие в идеальном порядке и чистоте и не раз получал за это в приказах благодарность от командира полка.

Все в батарее знали, почему он сразу же назвал орудие «Алеся», а позднее стал обращаться к нему хотя и с прежней нежностью, но более уважительно: «Алеся Алексеевна».

Дело в том, что, когда пушку привезли с завода, у Бровки все мысли были заняты невестой, Алесей, оставшейся в его родной деревне. Бровка и назвал орудие «Алесей». Но девушка ждать его не стала, вышла замуж за другого. Сержант почернел от переживаний, однако измена любимой не погасила его любви. Он по-прежнему тосковал о далекой Алесе, только теперь она была для него — Алеся Алексеевна. Как же, мужняя жена… Переменилось имя и у орудия.

К пушке своей Бровка относился как к живому существу. «Орудием надо дорожить, как собственной жизнью, — учил он свой расчет. — Если ты не будешь его любить да холить, так оно подведет тебя в бою».

Бойцы добродушно улыбались, видя, как он ходит вокруг своей «Алеси», ласково поглаживая ствол, похлопывая ладонью по колесам. Бровка даже на одной фотографии был снят в обнимку с «Алесей». Орудие, по случайности, носило номер 23—18, и Бровка часто говорил: «Это судьба так наколдовала, мне как раз двадцать три года, а Алесе восемнадцать».

Как-то в сорокаградусный сибирский мороз, который так пробрал «Алесю», что у нее звенел ствол и вся она покрылась жгучим инеем, бойцы расчета в шутку предложили Бровке: «Товарищ командир, если уж вы так любите свою «Алесю», обнимите ее покрепче, прижмитесь к ней щекой». У Бровки задорно блеснули глаза: «Слабо, думаете? Да у Алеси кожа теплая, как козий пух». И он прильнул к орудию сперва правой, а потом левой щекой. Бойцы диву дались — в такую стужу ладонь-то от металла можно было отодрать только с кровью, а Бровке — хоть бы что. «Ну, умница «Алеся»! — сказал тогда Рыгор. — На ласку лаской отвечает…»

Рыгор после и принял «Алесю», ставшую уже «Алесей Алексеевной», от Бровки, который, поучившись и получив звание лейтенанта, вступил в командование батареей.

Рыгор Буравкин по традиции окружил «Алесю Алексеевну» лаской и заботой.

От Бровки он отличался и ростом, и статью, и нравом. У Бровки, хоть он и ценил шутку и сам любил пошутить, натура была пылкая, поэтическая. А Рыгор, высокий, стройный, готов был смеяться по любому поводу.

Перед тем как его призвали в армию, он руководил в колхозе картофелеводческой бригадой и не упускал случая похвастаться: «Знаете, сколько блюд я могу приготовить из картошки? Девяносто девять! А сотое готовит моя теща!» Теща Рыгора, как выяснилось, жарила на масле такие картофельные блины, что они таяли во рту, и сердце таяло у того, кто их ел. «Да, — говорил он со вздохом, — в колхозе, под опекой тещи, я жил — как тот блин в масле…» Бойцы покатывались с хохоту, и сам Рыгор смеялся громче всех. Его так и звали в расчете: «Тещин блин». Основанием для такой клички служило и его лицо, круглое, лоснящееся. Когда оно расплывалось в улыбке, то глаза превращались в щелочки: казалось, совсем исчезали…

Вот только сегодня, когда полк попал в окружение, не видно было улыбки на лице Рыгора, не слышно было его смеха. Он сосредоточенно возился с приборами, угрюмо отдавал распоряжения бойцам расчета, выжимая из орудия все, на что оно было способно, и оно било, било по фашистским танкам, захлебываясь огнем и дымом…

Бровка подошел к «Алесе Алексеевне» уже тогда, когда она делала последние выстрелы: батарея сумела отразить и вторую танковую атаку.

— Рыгор, — сказал Бровка, шагнув к Буравкину. — Отдохни малость. Я «Алесей Алексеевной» сам займусь. Видишь, немцы дали нам передышку.

— «Дали»… — криво усмехнулся Рыгор. — Да мы с кровью ее у них вырвали.

Он прилег рядом с орудием, закинув руки под голову, прикрыв глаза, а Бровка приник глазом к оптическому прибору.

Деревня Сенино, такая далекая, словно прыгнула ему навстречу. Он видел немцев, которые копошились, как мыши в закромах, роя вокруг деревни окопы — на случай возможных атак противника. Видел деревенскую длинную улицу с рядами крепких хат, и эта смоленская деревушка вдруг напомнила ему родную Бульбянку. Такие же непышные сады перед хатами, такие же огороды на задах. Тут, за Сенино, протекала Колотовка. А за Бульбянкой — Ольса. Берега Колотовки, как и Ольсы, поросли деревьями, от их тени вода всегда темная. Сенинская главная улица — это часть дороги, перерезающей деревню надвое. Дорога, идущая из Редькова в Сосняки, тянется и через Бульбянку. Вон, у дороги, колодец — такой же, как в Бульбянке. А возле одной хаты стоит развесистый дуб, как в саду у семьи Бровки. В этом саду дуб посадил еще дед Василя; показывая на дерево, дед часто говорил сыновьям и внукам: «Вот я помру, а дуб все будет шуметь своей листвой и напоминать вам обо мне». Такое вот дед оставил им наследство… На дереве, сколько помнит Бровка, всегда вили гнезда аисты, ежегодно выводя птенцов. В народе бытовало поверье, что аисты приносят счастье…

Бровка вздохнул. Вот и над этим, сенинским дубом кружат два аиста, они то взмывают вверх, то парят над самым дубом и словно высматривают что-то на земле. Аист и аистиха… Наверно, их птенцы выпали из гнезда. Дерево-то опалено войной. Сколько сломанных веток свисают беспомощно — дуб пострадал от пуль и снарядов, не разбирающих цели. И аисты пострадали, потеряли своих птенцов… Примета-то насчет счастья неверная…

Война обрушилась огненно-копотной громадой на все живое, смяла судьбы людские, вон даже и деревья поранила, птиц осиротила…

Что-то творится сейчас в его родной Бульбянке? Она уж, верно, под немцами…

Страшно и подумать, что там происходит…

Рыгор сквозь смеженные ресницы видел напряженное лицо Бровки, он решил, что командир приметил нечто такое, что встревожило его; поднявшись, подошел к нему:

— Что там, товарищ командир?

— Пока ничего. Дым, пыль. — Бровка все не отрывался от окуляра. — Что-то курить захотелось…

Он протянул Рыгору кисет с табаком, тот скрутил козью ножку, отдал ее командиру. Бровка жадно затянулся и тут увидел на проселочной дороге танковую колонну, которая двигалась в Сенино со стороны Демидова. От неожиданности он глотнул слишком изрядную порцию едкого дыма, закашлялся, отбросил козью ножку в сторону, прошептал одними губами: «Ну нет, всем вам дойти до Сенина мы не дадим! Мы до вас дотянемся!»

Отойдя от «Алеси Алексеевны», он скомандовал:

— Расчеты, к орудиям! Приготовить бронебойные снаряды!

Когда орудия, наведенные на дальнюю цель, замерли, как рыси, напрягшиеся перед прыжком, Бровка прокричал:

— Огонь!

От залпов содрогнулась земля.

Бровка подскочил к «Алесе Алексеевне», заглянул в окуляр панорамы. Головной танк, дрогнув, застыл на месте. Другие танки, обойдя его, приближались к Сенино.

Лейтенант сам принялся командовать расчетом Буравкина, наводка была произведена так точно, что от следующего залпа загорелся, зачадил, как сырая головешка, еще один танк.

Остальные на большой скорости прошли через Сенино и устремились к батарее.

Бровка приказал бить по ним прямой наводкой, целясь спокойно, без суеты и спешки, а сам попросил Буравкина:

— Рыгор, дай я еще постреляю. — И когда тот кивнул согласно, проговорил, обращаясь к орудию с давней нежностью: — «Алеся», «Алесенька», а ну-ка, милая, соорудим костер вон из того танка.

Расстояние между его избранником и «Алесей» все сокращалось. Четыреста метров… Двести… Сто…

Орудие в упор ударило по танку. Еще раз… Еще… А танк продолжал надвигаться, искусно маневрируя, увертываясь от снарядов.

Бровка не на шутку разволновался. Возможно, ему следовало бы со связкой гранат броситься навстречу танку. Но он бы чувствовал себя предателем, если бы покинул «Алесю». Нет уж, погибать — так вместе!

Фашистская машина находилась уже метрах в пятидесяти от Бровки. Ее орудийная башня поворачивалась, ловя цель. Прогремел выстрел, вражеский снаряд угодил в орудие, стоявшее позади «Алеси».

Бровка послал в танк два бронебойных снаряда, и на этот раз его ждала удача — танк, словно наткнувшись на невидимую преграду, остановился.

Одному из танков удалось ворваться в расположение батареи, но его подожгли, закидав бутылками с горючей смесью. Стальное чудовище нашло свой конец среди лошадиных трупов…

Из котловины, расположенной левее Сенино, вынырнуло пять танков, они шли, выставив вперед пушки, строча из пулеметов.

Осколок снаряда вдребезги разбил панораму на «Алесе».

— Не беда, — сказал Рыгор. — Наводите на глазок, товарищ командир!

Бровка, открыв замок, зарядил орудие, процедил сквозь зубы:

— Этим ползунам конца не видно… — И скомандовал уже охрипшим голосом: — Приготовить бутылки!

«Алеся» выстрелила. Бровка, не глядя, пошарил рукой возле ног, но там валялись только пустые гильзы.

— Рыгор! У нас что, нет снарядов?

— Пока есть, — Буравкин подал Бровке снаряд.

Этим снарядом головному танку разворотило правую гусеницу, другим снесло башню. Из нее шел дым, как из печной трубы.

Еще на два танка, достигших батареи, не пришлось даже потратить снарядов, хватило бутылок с горючей смесью. Танки запылали, задымили, как сухой хворост от поднесенной спички.

Две уцелевшие машины, развернувшись, поползли назад, к Сенино.

Бровка натруженной ладонью отер с лица пот и копоть, сказал Буравкину:

— Командуй, Рыгор. Ну-ка, хлестани их по задницам!

Сам он направился к другим расчетам.

Зрелище перед ним предстало невеселое. Батарея потеряла чуть не половину личного состава; кончались снаряды; уже три орудия были повреждены.

Бровка молча, с опущенной головой прошелся по расположению батареи и без слов, жестом приказал откатить исправные орудия на запасные позиции, в заросли кустарника, за которыми начиналось болото.

Потерпев поражение и в третьем поединке с батареей Бровки, немцы некоторое время не предпринимали новых атак.

Батарейцы, пользуясь передышкой, перевязывали друг другу раны, приводили в порядок орудия. Тяжелораненых укрыли в безопасном месте.

Поскольку обоз, везший за полком и боеприпасы, и продукты питания, застрял где-то на Красном большаке, а может, и оттянулся к Смоленску, чтобы не попасть в руки врага, на батарее, как и во всем полку, пришлось довольствоваться сухим пайком из НЗ.

Только-только успели батарейцы наскоро перекусить, как к Бровке подбежал Буравкин:

— Товарищ командир! Возьмите бинокль. Видите? Еще танки.

Бровка мрачно усмехнулся:

— Вот уж впрямь угомону на них нет. Беги к «Алесе», Рыгор. И громко крикнул: — Расчеты, к орудиям! Будем драться до последнего снаряда, до последней капли крови!

В это время связист подозвал его к аппарату. Связь уже работала, но Бровка так и не узнал, что она восстановлена ценой жизни трех героев…

Когда Миронову наконец удалось соединиться с Бровкой, у него отлегло от души. Но голос его звучал устало:

— Докладывайте, как там у вас.

— Все атаки отбиты. Батарея уничтожила десять танков противника.

Миронов немного помолчал.

— Вы не ошибаетесь, лейтенант? Десять? Это большая цифра…

— Десять, товарищ майор! Тут ошибиться трудно, я их и сейчас вижу, дымятся, как угли в погасшем костре.

— Как у вас с людьми, снарядами?

— Худо, товарищ майор. Потери очень большие. И снарядов не хватает. А к нам движутся еще танки.

— Ведите по ним прицельный огонь, встречайте танки гранатами, бутылками.

Миронов словно увидел, как усмехнулся Бровка на том конце провода: лейтенанта не надо было учить, как воевать с немцами, и суток еще не прошло, а он вырос в боевого командира.

— У нас и раненых много, — послышался голос Бровки. — Пришлите санитаров, товарищ майор. И хорошо бы укрепить наш левый фланг.

Майор понял эти слова так, что Бровке требовалось подкрепление. Он вздохнул. Кто сейчас в полку не нуждался в подкреплениях? И ему, комполка, они тоже были нужны позарез. Но откуда их взять?

После короткой паузы он сказал:

— Хорошо, я подошлю вам людей. Но учтите: возможный минимум! Сумеете продержаться, пока не придет подкрепление?

— Постараемся, товарищ майор! Извините… Танки уже близко.

В трубке было слышно, как Бровка начал командовать своими артиллеристами.

Отдав трубку радисту, Миронов обратился к Шишкину:

— Павел Иванович, танки наседают на батарею Бровки. У артиллеристов большие потери, надо выручать их. Если батарея не остановит танки… — Он даже поежился, представив, что тогда может произойти. — В общем, отправьте в помощь Бровке одну роту из батальона Вербы. Пойдете с ней сами.

Не успел начштаба уйти во второй батальон, как явился связной от Вербы:

— Товарищ майор, немецкие автоматчики теснят левый фланг батальона. Старший лейтенант Верба просит помощи.

Майор посерел лицом.

— Немцы повсюду атакуют, всем нужна помощь! Передайте комбату-два: пусть от обороны переходит к контратакам!

У Миронова в резерве не осталось ни взвода, кроме комендантского. Но, памятуя о том, что он велел Шишкину забрать у Вербы целую роту, майор отправил во второй батальон отделение комендантского взвода.

Едва отделение отошло от штаба, как его обстреляли фашистские автоматчики, проникшие в расположение первого батальона.

Пули засвистели над КП полка.

Но скоро их посвист прекратился, бойцам комендантского взвода, видимо, удалось взять верх над фашистами.

Миронов мрачнел все больше. Все подразделения полка испытывали сильный нажим противника. Немцы вон чуть не добрались до штаба… Как там Орлов, Верба, Ехилев?..

И только майор подумал о Ехилеве, как к нему пришел связной с запиской от комиссара. Ехилев сообщал, что его батальону, который пытался пробиться к орловцам, взятым в тиски, крепко досталось от фашистов, он понес серьезные потери, в батальоне совсем мало патронов, гранат, бутылок с зажигательной смесью и он, Ехилев, принял решение — идти на соединение с батальоном Вербы. По его мнению, надо собирать оставшиеся силы в кулак, чтобы немцы не могли истребить подразделения полка поодиночке.

Записка дрожала в руке майора, буквы прыгали перед его глазами. Ему вспомнилось, как капитан Капканов уверял его, что фашистов под Демидовом — ни души и город можно взять с ходу. Попался бы он сейчас ему в руки, этот Капканов, майор на месте расстрелял бы мерзавца! Но Капканова разыскать так и не удалось.

Миронов поднял взгляд на связного, принесшего записку от Ехилева. Пулей ему поцарапало щеку, кровь струилась на гимнастерку, но боец не обращал внимания на рану. Уловив вопрос в глазах комполка, боец объяснил:

— А это по дороге к вам на меня два фашиста напали. Ну и чудна́я у них форма — цвета полыни… Я одному в живот выстрелил, убил его наповал. Другой за кустом спрятался. Если бы не поручение товарища комиссара, я бы и с ним схватился…

Майор слушал его, кивая головой.

Вместо каски на бойце была пилотка, явно не подходившая ему по размеру: казалось, она вот-вот упадет, и боец то и дело поправлял ее.

— А где ваша каска? — спросил Миронов.

Боец сокрушенно вздохнул:

— Товарищ майор, видите, какая у меня голова большая. А каски такой же большой у нас не нашлось.

— Нельзя без каски, — с укоризной проговорил Миронов. — Так и голову недолго потерять. Так ты говоришь, отправил на тот свет одного фашиста?

— И другого мог бы…

Майор смотрел на бойца с одобрением. Рассказ связного о его схватке с фашистами приободрил Миронова.

— Погоди немного, я сейчас напишу ответ комиссару. Вытри кровь… — майор протянул связному свой носовой платок.

Пока он писал, боец, видя, как расстроен командир полка, аккуратно свернул цигарку и вручил ее майору. Майор поблагодарил его, не отрываясь от листка бумаги, сделал несколько быстрых затяжек, выводя карандашом четкие строки. Он приказывал комиссару поддержать Вербу на его левом фланге и любой ценой преградить путь фашистским автоматчикам.

Передавая связному сложенный вчетверо листок, Миронов сказал:

— Вот, возьми, отнесешь комиссару. Но сперва загляни в санбат, пусть тебе перевяжут рану.

Боец беспечно махнул рукой:

— Царапина пустяковая, товарищ майор. Что бинты-то на нее тратить?

— Кому сказано: в санбат!

Проводив теплым взглядом связного, Миронов подошел к аппарату, попросил радиста вызвать Бровку и, услышав его охрипший голос: «Лейтенант Бровка на проводе!» — спросил:

— Танковую атаку отразили?

— С большим трудом, товарищ майор. Можно сказать, через силу. Только, теперь все равно наше дело — табак.

— Лейтенант, выбирайте выражения! Что там еще у вас стряслось?

— Немцы выбрасывают десант, товарищ майор. В нашем тылу.

Майор и сам уже слышал гул самолетов в небе над полком.

— Ч-черт, этого нам не хватало. Десант крупный?

— Я видел пять самолетов.

— Погоди, лейтенант.

Миронов, положив трубку, выглянул из окопа. В южной стороне все небо, уже потемневшее, было усеяно, как степь белыми барашками, медленно опускающимися парашютами. Майор поспешно вернулся к аппарату:

— Держитесь, держитесь, лейтенант! Я распорядился насчет подкрепления, начальник штаба, наверно, уже подходит к вам с ротой из батальона Вербы. — Губы майора покривила боль. — Ну, рота, это слишком сильно сказано. Ни одного целого подразделения у нас уже нет. Держись, лейтенант!

— Товарищ майор! А почему молчат дивизионные зенитки?

— А это ты спроси у командования дивизии. Только, к сожалению, связи со штабом дивизии у нас давно уже нет. — И Миронов еще раз повторил: — Держись, лейтенант!

Некоторое время он сжимал трубку в руке и не заметил даже, как радист осторожно отнял ее у него.

Смертельная усталость словно свинцом налила его тело, руки, мозг, глаза…

Под натиском врага Бровке все-таки пришлось оттянуть уцелевшие орудия на запасные позиции.

Боеприпасы у артиллеристов уже кончались, силы иссякали, когда на помощь подошло долгожданное подкрепление — стрелковая рота во главе со старшим лейтенантом Хвостовым. Вместе с ней прибыл и начальник штаба Павел Иванович Шишкин.

Рота была измотана, ополовинена предыдущими боями, и все-таки с ее появлением батарейцы оживились.

Хвостов бросил свои взводы против немецкой пехоты, окружавшей батарею.

О старшем лейтенанте шла слава как о командире отважном и умном. Шишкин выражался о нем суше: «Грамотный командир». Иногда добавлял, поджимая губы: «Если бы он побольше считался с уставом…» Понимать это надо было так, что в этом случае Хвостову не было бы цены. Неуклонное следование воинскому уставу было для Шишкина главным, решающим мерилом деловых качеств того или иного командира.

Между тем Хвостов успел уже проявить и свои боевые качества: он был участником битвы на Халхин-Голе.

Он тогда командовал снайперами, и, узнав об этом, Орлов хотел взять его к себе. Его намерение начальника штаба даже рассердило: «Хвостов останется в батальоне, он незаменим как командир стрелковой роты». Хвостов потом с улыбкой спросил Шишкина: «Чем же это я незаменим?» «А уж это мне лучше знать, — строго ответил Шишкин, вертя в руках свои очки. — Мною достаточно хорошо изучены командирские кадры полка». Командиры догадывались о настроении начштаба по его манипуляциям с очками: если он был чем-то доволен, то без конца протирал очки носовым платком, если сердился, то очки снимал, надевал, снова снимал… Слушая Шишкина и следя за его очками, Хвостов сразу понял, что спорить с этим педантом в данном случае бесполезно.

Пока рота Хвостова билась с фашистами, Шишкин с пристрастием допрашивал Бровку:

— Как вы могли, лейтенант, оставить врагу орудия?

— Товарищ капитан, — в голосе Бровки слышались злость и обида, — мы отразили девять фашистских атак! Подкрепление долго не подходило, и мы вынуждены были отступить.

— Но устав не позволяет бросать орудия!

— Все они повреждены. И орудийная прислуга перебита.

— Сколько же у вас осталось бойцов?

— Со мной — тринадцать человек. И три орудия.

Шишкин все снимал и надевал очки, глаза сверкали холодным гневом:

— Выходит, вы не сумели уберечь батарею? Батареи нет как таковой?

— Товарищ капитан!.. Да вы поглядите, сколько вражеских танков уничтожено, сколько немцев убито!

Начштаба только похмыкал, не в силах что-либо возразить Бровке. Открывшаяся перед ним картина была впечатляющая и убедительная. На поле боя дымились, как костры из кизяка, фашистские танки, а вокруг валялись трупы в мундирах полынного цвета, скрюченные, обгоревшие… Вперемежку с ними лежали и наши убитые бойцы. У некоторых орудий были отбиты стволы, у иных задрались вверх лафеты, словно оглобли телег, на ветвях деревьев висели расколотые снарядами колеса. Перелесок здесь был изуродован боем, одни деревья вырваны с корнем, другие сожжены или надвое перерублены снарядами. Земля вспахана осколками глубже, чем плугом, обнажилась глина, и оттого почва вокруг была розовая, как только что содранная коровья шкура. А воздух был черен, словно лицо шахтера, пропитанное угольной пылью.

Все-таки Шишкин сердито взглянул на Бровку, будто лейтенант лично был виноват в том, что натворила здесь война. Но ему не удалось задать Бровке новые вопросы, потому что в это время послышался голос Буравкина:

— Лейтенант! Немцы!

— Десятая атака! — словно упрекая в чем-то Шишкина, бросил Бровка и побежал к орудиям.

Шишкин вздрогнул, когда грянул залп уцелевших «сорокапяток».

Он испытывал чувство страха и растерянности и не знал, что предпринять: то ли следить отсюда за ходом боя, то ли находиться рядом с Бровкой или Хвостовым, который уже далеко влево отогнал немцев.

Шишкина выручило появление связного, которого прислал Хвостов. Боец, с трудом отдышавшись, сообщил:

— Товарищ капитан, наша разведка нашлась!

Шишкин вскинул голову:

— Разведка? Где она?

— Разведчики сейчас в нашей роте, у старшего лейтенанта Хвостова. Они дали бой немецкому десанту и прорвались к нам.

— Пошли к вашему командиру!

И Шишкин, неуклюже согнувшись, стараясь не потерять очки и потому то и дело хватаясь за них рукой, побежал следом за связным.

Они были уже недалеко от Хвостова, когда рядом разорвалась мина. Шишкин отскочил вбок и плашмя бросился на землю, очки его отлетели в сторону. Осколком мины ему, как бритвой, срезало подметку сапога. Шишкину показалось, что это связной дернул его за ногу, он обернулся и хотел было попросить бойца, чтобы тот поискал его очки, но начатая фраза застряла у него в горле: мина накрыла связного, разнесла его в клочья. Шишкина чуть не стошнило, волосы зашевелились у него на голове. Он крикнул, не слыша собственного голоса:

— Хвостов! Старший лейтенант!

— Товарищ капитан! — отозвался Хвостов из воронки, превращенной в окоп. — Ползите сюда!

Шишкин не помнил, как он добрался до воронки. Свалившись в нее мешком, он присел на корточки, сердито уставился на Хвостова:

— Что это за история с разведкой?

Хвостов кивнул на сидевшего возле него сержанта:

— Вот командир отделения разведчиков Лапшин, он вам доложит.

Шишкин перевел требовательный взгляд на Лапшина:

— Ну?

— Товарищ капитан, младший лейтенант Лайкин привел нас к болоту, мы там окопались, и на нас напал немецкий десант. Наших много полегло… Но мы пробились к роще, слышим, неподалеку бой идет. Мы в ту сторону и двинулись и, слава богу, не на немцев наткнулись, а вот на товарища старшего лейтенанта…

— А где Лайкин?

— Он как ушел к роще, чтоб потолковать с колхозницами, так и пропал. Погиб, наверно.

— Что это еще за колхозницы? — Шишкин близоруко щурил глаза. — Как их к вам занесло?

— Не знаю… Они от Красного большака к роще шли. Товарищ младший лейтенант хотел кое-что разузнать у них, так он нам сказал. А из рощи они так и не воротились, ни товарищ младший лейтенант, ни женщины.

Шишкин наморщил лоб:

— Странно все это, странно… Товарищ сержант, а разве ваш разведчик и связной из штаба не дошли до вас? Им было приказано привести разведку на КП.

— Это вы, верно, о Кунанбаеве, товарищ капитан? — Лапшин вздохнул. — И Кунанбаев пропал.

— Сплошные пропажи!

В разговор вмешался Хвостов:

— Бои ведь идут повсеместно, товарищ капитан.

— Да, да… Бои… — Шишкин думал о чем-то своем. — Вот что, старший лейтенант. Вы принимайте под свое командование и разведчиков. А мы с сержантом пойдем на КП. Сержант должен подробно доложить обо всем комполка.

— Товарищ капитан, — сказал Хвостов, — сержанта и одного можно на КП отправить. А вам бы лучше тут остаться. Видите, немцы нас со всех сторон теснят.

— Старший лейтенант, — Шишкин повысил голос, — спорить вы будете дома, с женой! А приказы начальника штаба надлежит принимать к исполнению.

Хвостов промолчал. Он понимал, что начальник штаба просто спешит поскорее попасть на КП, где все-таки безопаснее, чем здесь, в самом пекле боя. Стараясь не смотреть на Хвостова, Шишкин обратился к Лапшину:

— Товарищ сержант! Вы пойдете со мной. А вы, старший лейтенант, постарайтесь продержаться здесь до ночи. Ночью, я думаю, немцы угомонятся. Не подпускайте врага к батарее Бровки! Нам нельзя потерять последние орудия…

Шишкин махнул рукой Лапшину, приглашая его следовать за собой, и они, прячась за кустами и деревьями, побежали по направлению к КП полка.

И только они исчезли из виду, как бой возобновился, фашисты, словно бешеные, лезли на батарею Бровки, атаковали роту Хвостова.

Хвостов умело маневрировал небольшими силами своей роты, он имитировал с одним из взводов поспешное отступление, немцы бросились вдогонку и попали под фланговый огонь наших пулеметов, а тут еще фашистские минометчики, уже слабо ориентируясь в наступавшей темноте, ударили по своим же, разрывы мин расшвыряли в стороны немцев, преследовавших Хвостова. Старший лейтенант попытался даже взять в кольцо фашистов, которые вклинились между его ротой и батареей Бровки, но те разгадали его замысел и, обойдя справа роту Хвостова и батарею Бровки, закрепились на краю болота, соединившись с группой десантников.

Хвостов защищал батарею с левого фланга и тыла. Артиллеристы меж тем отражали лобовые атаки немцев. Экономя снаряды и гранаты, они подпустили фашистскую пехоту совсем близко, и, когда немцы во весь рост, с дикими воплями ринулись на батарею, завязался рукопашный бой.

— Рыгор! — крикнул Бровка. — Не отходи от «Алеси»! Бей по дальним немецким цепям!

Сам он, оторвав дышло от передка разбитого орудия, пошел, как охотник с рогатиной на медведя, на двух немцев, уже подбегавших к «Алесе». Вид у него был такой угрожающий, что немцы, заметив его, повернули вспять. Бровка догнал одного из них, хватил дышлом по спине, немец взвыл и ткнулся лицом в землю.

— Погоди, немчура проклятая, ты у меня попляшешь, — разъяренно бормотал Бровка, настигая второго фашиста. — Мы вам всем хребты переломаем!

И, взмахнув тяжелым дышлом, он с силой опустил его на череп фашиста.

Зараженные примером командира, артиллеристы колотили гитлеровцев кто чем мог. Они отжали назад передние цепи фашистской пехоты.

В глубине ее боевых порядков рвались снаряды, которые методично выпускали по немцам Буравкин и его товарищи.

Рыгор при каждом выстреле приговаривал:

— Это вам от меня подарочек, от воина-белоруса… А это лично от «Алеси Алексеевны». А это, считайте, от лейтенанта Бровки…

Когда немецкая пехота отступила, чтобы собраться с силами и вновь устремиться на штурм батареи, пушки и минометы, расположенные за сенинским кладбищем, усилили огонь. Батарея Бровки утонула в пыли и дыму, в фонтанах земли, расплескавшихся тут и там.

С Бровкой вернулась на батарею лишь горстка артиллеристов, они залегли между лафетами орудий, как семена во вспаханной почве. Из-за сильного огня нельзя было поднять головы. Слышно было, как в воздухе звенели осколки, как металл вонзался в землю.

«Надо срочно убирать отсюда орудия, спасать остатки батареи, — билось в мозгу у Бровки. — Людей-то уже можно по пальцам пересчитать».

Где-то слева вспыхнула ружейная и автоматная стрельба, до лейтенанта даже донеслось слабое «ура».

«Это, верно, Хвостов дерется с фашистами. К нему и будем отходить».

Бровка приподнялся на локтях, перекрывая грохот разрывов, громко, во весь голос, позвал:

— Эй, орлы боевые! Остался еще кто в живых?

Оглянувшись, он увидел неподалеку, возле орудийного колеса, бойца, во весь свой немалый рост растянувшегося на земле.

— Эй, бог войны! — Бровка ткнул его в бок пустой гильзой. — Живой?

— Вроде живой, товарищ командир, — не поднимая головы, откликнулся боец.

— Тогда вставай. Надо откатить орудия влево.

— Откатим, откатим, товарищ командир.

Боец отвечал Бровке, а сам все никак не мог оторваться от земли.

Тогда первым вскочил Бровка, рявкнув разъяренно:

— А ну, встать! Хватит с землей целоваться!

Бойца как пружиной подбросило, в это время послышался голос Буравкина:

— Товарищ лейтенант… Ранило меня…

— Слыхал, орел бескрылый? — съязвил Бровка, обращаясь к бойцу. — Командира «Алеси» ранило. Живо, пошли к нему!

К счастью, ранение у Рыгора оказалось не слишком серьезным.

Пока Бровка и боец, уже совладавший с чувством страха, перевязывали ему плечо, до них донесся глухой стук копыт и конское ржание. У Бровки словно камень с души свалился. Правду, видно, молвит калмыцкая пословица: хорошего человека звать на помощь не нужно. Еще недавно он, Бровка, думал о том, как спасти уцелевшие орудия, и вот уже спешит к батарее старший коновод Ваагн Карапетян. Значит, не всех лошадей убило!.. Ваагн сумел укрыть их от артиллерийского огня!

Оглянувшись, Бровка увидел Карапетяна на длиннохвостом, со звездочкой на лбу коне, мчавшемся среди черных всплесков, поднимаемых минами и снарядами. За Карапетяном скакали другие коноводы. Кони, пугаясь разрывов, вставали на дыбы, суча в воздухе передними копытами, упирались, но Ваагн и его помощники умели усмирять лошадей!..

Карапетян слыл в дивизии самым искусным коноводом. Кони в армии тоже проходили свою службу, они должны были подчиняться военной дисциплине, беспрекословно слушаться своих хозяев и в боях, и в походах. Таких вот коней и растил Карапетян. Он приручал их настолько, что они понимали его команды. Когда он заходил в конюшню и кричал: «А ну, друзья, к орудиям!» — кони в нетерпении начинали пританцовывать, прядать ушами, размахивать хвостами. После утомительного похода стоило ему только легонько хлестнуть по земле бичом: «На конюшню, друзья, на конюшню!» — как лошади послушно направлялись к своим стойлам. При команде: «Лечь!» — они ложились, при команде: «Встать!» — резво вскакивали.

Бойцы называли Карапетяна «лошадиным колдуном» и шутили: «Видать, язык лошадей схож с армянским». Карапетян не принимал шутки, всерьез объяснял: «У животных свой язык. А речь человеческая такая могучая и гибкая, что способна и змею из норы выманить…»

Армянин Карапетян, казалось, усвоил калмыцкую мудрость, воплощенную в народных легендах. В этих легендах лишь тот богатырь, кто составляет со своим конем как бы одно целое. У настоящего богатыря и конь — Арзанал. Если же конь и хозяин не понимают друг друга, то грош цена им обоим, и в бою они окажутся слабыми и беспомощными.

У Карапетяна все кони были — Арзаналы.

И сейчас они летели, подчиняясь коноводам, к орудиям, и Бровка следил за ними с восхищением:

— Ах, Ваагн, вот — истинный орел! У, него за спиной — крылья! Быстрее, ребята, быстрее! Ваагн! Сюда, ко мне!

Крикнув Буравкину, чтобы он вместе с Карапетяном вывозил в расположение роты Хвостова «Алесю», Бровка поспешил к другим орудиям — артиллеристы и коноводы ставили их на передки, впрягали в них коней, торопились вывезти орудия прочь с этого злополучного места, осыпаемого вражескими минами и снарядами.

Карапетяну попался конь самый капризный и своенравный, из необученных. Скорее всего, Ваагн сам его выбрал.

Этого коня вместе с другим, более смирным, уже впрягли в орудие, когда совсем близко разорвалась немецкая мина. Норовистый конь взбрыкнул, заржал и рванулся по направлению к немцам. Ваагн еле удержался на нем, а Рыгор, стоявший на лафете, мешком свалился на землю.

В это время Бровка и боец, которого он недавно поднял с земли, впрягали последнего коня в последнее орудие. Увидев, как упал Рыгор, Бровка приказал бойцу:

— Быстрей на коня — и к Буравкину. Он ведь раненый…

Боец, на счастье, оказался ловким и расторопным и, видно, с детства был привычен к верховой езде. Вспрыгнув на одного из коней, он вихрем пронесся к Рыгору, подхватил его с земли, положил поперек лошадиной шеи и вернулся к Бровке.

Бровка неотрывно наблюдал за действиями Карапетяна. Тому удалось справиться с конем-неслухом, он развернулся и поскакал обратно, к отступавшей батарее. Земля вокруг дыбилась разрывами, пена розовой ватой слетала с лошадиных губ. Ваагн, привстав на стременах, гнал коней к батарее, «Алеся» тяжело подпрыгивала на выбоинах.

Земля, взметнувшаяся вверх, закрыла от Бровки коней и орудие, уже приближавшихся к нему.

Он так и ахнул:

— Мина! Прямое попадание! Ваагн, бедняга… Какой был мужик!..

Когда завеса из земли и пыли чуть спала, Бровка увидел, что конь-неслух лежит на боку с оторванной головой, а рядом возится Ваагн, разрезая постромки. Управившись с этим, он вскочил на другую, чудом уцелевшую лошадь и в конце концов вывел-таки «Алесю» из-под вражеского огня!

Батарейцы встретили отважного, лихого коновода восторженными восклицаниями:

— Ну, молодец, Ваагн! Мы уж думали — тебе крышка.

— Наш Ваагн — герой, настоящий герой!

— Вот так лошадник!..

— Так он же у нас лошадиный колдун!

Так Ваагн разрушил распространенное мнение, что место конюха — позади воюющих частей. В мирное время конюхов и за бойцов-то не считали, да и работа у них была незаметная, прозаичная: ухаживать за лошадьми, кормить и поить их, убирать за ними…

А Ваагн Карапетян показал, на что способен «незаметный» коновод: он, как Чапаев, мчался на коне — сквозь ураган пуль, мин, снарядов.

Понесшая тяжкий урон батарея лейтенанта Бровки присоединилась к роте Хвостова, и, отражая вражеские атаки, они стали пробиваться к КП полка.

От каждой новой вести у майора Миронова все тяжелей становилось на душе.

Немцы у Дедова выбросили десант, рассчитывая, видимо, с его помощью накрепко замкнуть кольцо окружения. А что полк окружен — Миронов больше уже не сомневался.

Разведки у полка, по существу, нет. Как доложили ему Шишкин и сержант Лапшин, остатки ее бьются с напирающими фашистами — вместе с остатками роты Хвостова, защищающей остатки батареи Бровки…

Надо смотреть правде в глаза: кольцо немецкого окружения сжимается вокруг не 46-го полка, а остатков полка.

Сколько уже людей погибло, и командиров, и рядовых бойцов…

Ехилеву не удалось соединиться с Орловым — батальон Орлова отрезан от полка. Целый батальон…

И повсюду — стальной оскал окружения. Фашисты нажимают со всех сторон — бьют их пушки и автоматы.

А у 46-го полка — остатки боеприпасов, остатки батареи… И минометчики провалились как сквозь землю. И обоз неизвестно где. Ждать продовольствия, патронов, снарядов неоткуда.

Впервые с такой резкой, обжигающей ясностью представил себе Миронов безнадежное положение полка. Себе на гибель шел полк к Демидову.

А повел его туда и вверг в гибельное окружение он, майор Миронов.

Это он безоговорочно поверил данным полковой разведки, а они оказались ложными, и ему до сих пор непонятна роль Капканова, горячо и настойчиво убеждавшего, что перед Демидовом нет немецких войск и вообще силы немцев здесь не так уж велики… Капканов, Капканов, что ты за птица?

Но нечего валить собственную вину на других. Ответственность за судьбу полка целиком лежит на его командире.

А он, Миронов, проявил упрямство и тогда, когда простые советские люди, старик и девушка, пытались открыть ему глаза. Вот им он не поверил…

Со своим самолюбием и упрямством он просто недостоин командовать полком.

Так размышлял, забившись в глубину окопа, совсем павший духом, утерявший власть над собой майор Миронов. И он сам себе вынес суровый, безжалостный приговор: смерть.

Миронов вынул пистолет, положил его под оперативную карту.

Война, как смертельная болезнь, выявляет и силу человека, и его слабость.

Сильные даже перед лицом кончины или роковой опасности не теряют присутствия духа.

А у Миронова в трудной, безнадежной, по его мнению, ситуации сдали нервы.

Он и внешне неузнаваемо изменился за последние часы. Лицо осунулось, покрылось землистой бледностью, все черты его заострились, ввалившиеся глаза походили на черные колодцы…

Но в то же время это был человек, достойно воевавший в Испании, не раз встречавшийся с опасностью и смертью, это был человек предельно честный и храбрый и знающий толк в военном деле. Это был испытанный воин и коммунист.

И вот этот Миронов спорил сейчас с Мироновым, опустившим руки, отчаявшимся, поддавшимся самым мрачным мыслям.

«Ты серьезно решил свести счеты с жизнью, товарищ командир полка?»

«Да. У меня нет иного выхода».

«Ты считаешь себя виновным в том, что произошло с твоим полком?»

«Да. Я допустил непоправимую ошибку…»

«Ошибку!.. Хороша «ошибка», когда полк тает, как снег в оттепель».

«Я в полку — новый человек…»

«Ты все-таки ищешь себе оправдания! Войне все равно, новичок ты или ветеран. Она любого проверяет на прочность. И если ты истинный патриот своей страны — ты выдержишь самые суровые испытания!»

«Я не выдержал первого же экзамена. И заслуживаю высшей меры наказания, какая есть на войне, — смерти».

«Ладно. Ты покончишь с собой. Умрешь. Пистолет у тебя наготове. И Россия без тебя, наверно уж, не пропадет. Но твоя смерть разве поправит положение, в котором находится полк? Ты не подумал, что она может обрадовать только врага? А пуля, которой заряжен твой пистолет, — она ведь предназначалась для того, чтобы ты направил ее в фашиста, а не пустил себе в висок».

«Что же мне делать?»

«А то же, что делают твои бойцы: они из последних сил бьются с врагом, кровь свою проливают — и жертвуют своими жизнями и кровью не зря, не зря, и, как им ни трудно, как ни тяжко, никто из них, я уверен, и не помышляет о самоубийстве!»

«На них нет никакой вины… Это я повинен в их трагедии».

«Война сама по себе — трагедия. И на войне случается всякое. И промахи, и поражения. И искупить свою вину смертью — это легче всего. Ты попробуй искупить ее, найдя способ спасти остатки полка».

«Полк в безвыходном положении».

«Ну, ну!.. Так не бывает. Ты просто не поломал себе голову над тем, как из него выйти. Ты в себе копался, себя судил, а твой первейший долг — подумать и позаботиться о своих бойцах, они стоят того, они — герои, многие из них и в эту минуту совершают подвиги во имя Родины. Где же твой подвиг?»

«Погоди, мне надо собраться с мыслями».

«Война идет, она не оставляет времени на долгие размышления».

«Наверно, мне следует с остатками полка пробиваться к дивизии».

«А где она, дивизия, тебе известно?»

«Ох, если бы комдив дал о себе знать!»

«Но связи с ним нет. Ты должен целиком полагаться на самого себя».

«Вырвать бы из вражеского мешка батальон Орлова!»

«Да, это уже что-то. И Орлов не из тех, кто будет сидеть сложа руки. Его батальон наверняка пробивается к нам».

«Сердце щемит, когда я думаю об Орлове. Он первым нарвался на засаду».

«И его батальон понес немалые потери. Это закономерно: на войне промах командира влечет за собой гибель сотен людей. Но степень своей вины ты уже осознал, сейчас надо думать: как быть в данной ситуации?»

«Я так устал…»

«На усталость ты не имеешь права. И стыдно тебе жаловаться: ведь тебе всего сорок лет».

«Значит, я еще могу выйти победителем из поединка с фашистами?»

«Вспомни Испанию. Разве там ты не воевал против фашизма? Если бы не предательство, Франко не смог бы поставить на колени испанский народ, даже пользуясь поддержки! Гитлера и Муссолини».

«Да, народ был близок к победе…»

«А разве Гитлер неодолим? И кому же еще его и одолеть, как не нам?»

«Я и не сомневаюсь в нашей конечной победе. Но сейчас перевес на стороне врага. Слышишь? Это его танки лязгают гусеницами. Слышишь? Это его самолеты гудят в небе. А мой полк — в «котле», и нам всего не хватает!»

«А из чего сложится конечная победа? Ведь не из постоянных же поражений! Ее истоки видны уже и теперь: это героизм твоих бойцов, несгибаемость твоих командиров — пламенных патриотов своей страны! А твой вклад в будущую победу — это воля к ней, напряженная работа стратегической мысли в любой ситуации! Если ты вот сейчас, вот здесь, не позволишь фашистам торжествовать полный триумф, ты уже и этим приблизишь конечную победу».

«Понимаю: мне надо вырваться из «котла». Но как, как это сделать?»

«Вот над этим и думай. И не забывай, какими солдатами ты командуешь! Помнишь крылатую фразу: «Дайте мне точку опоры и русских солдат — и я переверну весь мир?»

«Да, это король Пруссии или Швеции так переиначил изречение Архимеда».

«Вот-вот. Опора под тобой твердая: русская земля! Само ее дыхание придавало силы и Александру Невскому, и Суворову, и Кутузову. А кроме русских солдат плечом к плечу с ними сражаются против гитлеровцев сыны Украины, Белоруссии, Азербайджана, Армении, Казахстана, Калмыкии… Припомни-ка фамилии лучших бойцов полка — они представляют все республики нашей державы. Это сила, которую никому не сломить!.. Это огромное море, образованное многими реками, война взбурлила его, подняла на нем могучие волны — волны гнева народного, и, обрушившись на врага, они в пыль измолотят всю его хваленую технику!»

«Да, ребята у меня в полку — орлы, и на них можно положиться. Но им нужен мудрый, сильный командир».

«А ты возьми себя в руки. Ведь если бы не фашистская засада, ты бы в соответствии со своими замыслами дал немцам такой бой, что небу стало бы жарко! Ведь верно?»

«Пожалуй…»

«Так изволь же и в новой ситуации, сложившейся невыгодно для тебя, исполнять свой воинский и партийный долг! Ты ведь носишь партбилет в кармане! Забыл?»

«Как о таком можно забыть?»

Миронов провел ладонью по груди, ладонь замерла, ощутив жесткость партбилета, лежавшего в левом кармане гимнастерки. Да, это у него — самое заветное… Майору вспомнилось лето 1937 года, когда его, слушателя военной академии, принимали в партию, вспомнились слова старого, седого преподавателя, давшего ему рекомендацию: «Капитан Миронов — командир современной формации, он уже имеет боевой опыт, любит и знает свое дело, и я уверен, когда надо будет, то сумеет применить свои опыт и знания на благо Родины, в соответствии с сегодняшней советской военной наукой. Я уверен, что мы не ошибемся, приняв его в ряды ВКП(б); он и прежде мыслил и действовал по-партийному и в будущем не посрамит своей партийной чести!»

Миронову почудилось, что при этом воспоминании его словно опахнуло свежим отрезвляющим ветром.

Он отнял ладонь от кармана, взглянул на часы фирмы «Павел Буре», подаренные ему по окончании им академии Наркомом обороны.

День уже подходил к концу…

Майор жестко сжал губы, вынул из-под карты пистолет, водворил его в кобуру. Да, майор, ты на минуту забыл, что ты — коммунист. А коммунисту не к лицу раскисать и впадать в панику — ни при каких обстоятельствах! Выше голову, майор! Распрями плечи! Сожми волю в кулак! И думай… думай… Безвыходных положений нет. И если одному тебе трудно найти нужное решение, призови на помощь Ехилева, Шишкина, Вербу, других командиров.

Миронов вытер носовым платком покрытое испариной лицо, пододвинул поближе карту, взял карандаш, одни места заштриховал, другие прорезал четкими линиями…

Прежде всего надо выручать Орлова. Нельзя уходить отсюда, оставив во вражеском кольце целый батальон.

А потом, соединившись, они будут прорываться к Смоленску.

Как осуществить этот прорыв, это уж он продумает вместе с боевыми командирами и работниками штаба.

Миронов резким движением встал, прошел к аппарату.

Слуха его достигла близкая перестрелка.

И тут же прибежали связные с ошеломляющими донесениями: оттеснив роту, которой теперь командовал Марков, немцы вплотную приблизились к штабу и КП полка и создали угрозу их окружения. Отступали сюда же и батальоны, возглавляемые Ехилевым и Вербой.

Миронов велел поднять комендантский взвод и, выскочив из траншеи, выхватив из кобуры пистолет, сам повел бойцов вперед, навстречу немецкой пехоте.

В мозгу его мелькнула мысль: а правильно ли он поступает, участвуя в контратаке, а не руководя боями со своего КП? Но он тут же отбросил ее: все правильно, сейчас его место — в первых рядах сражающихся.

Он на бегу оглянулся: за ним следовали бойцы уже не только комендантского взвода, но и оказавшихся здесь других подразделений.

— Вперед! Вперед! — кричал он, размахивая пистолетом.

И это слово «Вперед!», как магнит, тянуло бойцов за командиром полка.

Сам Миронов не думал уже ни о чем, кроме одного: во что бы то ни стало надо сдержать натиск фашистов!

Казалось, даже кусты и деревья устремились вперед, на врага.

Бойцы, бежавшие за майором, опередили его, смешались с красноармейцами батальонов Вербы и Ехилева, передовые цепи яростно отстреливались от немцев, которым вскоре пришлось залечь.

Фашистский снаряд упал и взорвался, чуть-чуть не долетев до Миронова; перед ним будто выросло черное развесистое дерево, комья поднявшейся земли посыпались ему на каску. Он рухнул на колени со спокойной, почему-то не испугавшей его мыслью, что это — конец. Но его даже не контузило. Он видел, как вырастали тут и там новые черные деревья, как кинулись врассыпную бойцы, устрашенные мощным артобстрелом. Вскочив на ноги, он закричал:

— Куда? Вперед, вперед!

И, как эхо, вернулись к нему эти слова, повторенные голосом комиссара Ехилева:

— Вперед, вперед!

На душе у Миронова посветлело: комиссар здесь, рядом; наверно, где-то здесь и Верба; он словно почувствовал локтем локти боевых товарищей, и это влило в него новые силы, желание биться — до последнего вздоха!

Поскольку артиллерийский и минометный огонь усиливался, Миронов передал по цепям бойцов команду окапываться.

Сам он спрыгнул в какую-то канаву, стоя у ее края, поднес к глазам бинокль.

Дым, стелившийся над землей, затушевывал перспективу, щипал глаза, набиваясь в ноздри, мешал дышать… Все же Миронов различил два фашистских танка, спешивших к ним от Сенина. За ними трусила торопливой рысцой вооруженная автоматами пехота.

Когда танки и пехота стали уже надвигаться на передовые позиции батальона Вербы, несколько бойцов, выскочив из окопов, побежали назад.

— Комбат-два! Комбат-два! — громко позвал Миронов, не надеясь, что Верба услышит его и откликнется.

Но, наверно, Верба в это время находился неподалеку, потому что буквально через мгновение он очутился в канаве возле командира полка.

Черные его брови были серыми от пыли, а обычно бледное лицо, наоборот, почернело; он тяжело, хрипло дышал, ожидая приказаний от майора.

Миронов ткнул биноклем вперед:

— Что ж это творится, капитан? Ваши бойцы улепетывают от врага, как зайцы! Срам!

Верба только молча кивнул, его словно ветром выдуло из канавы, и тут же раздался его крик:

— Стой! Стой! Ложись! Огонь по фашистам! Огонь! Огонь! Огонь!

Но дрогнули уже и бойцы из батальона Ехилева. Страх перед танками, которые шли на них, одного за другим срывал красноармейцев с мест, гнал прочь от передней линии…

«Хоть одно бы орудие сюда! — с острой горечью подумал Миронов. — Хоть одно! Но где его взять? Бровка не в силах нам помочь, ему самому, наверно, нужна помощь».

Но как бы туго ни приходилось батальонам, оборонявшим КП полка, а оставлять эти позиции было смерти подобно!.. Отступать полку дальше некуда, тут его ядро, тут место сбора, стягивания всех подразделений. Сюда должны пробиваться и Орлов, и Бровка, и Хвостов с разведчиками…

Выбравшись из канавы, Миронов встал, раскинув руки, словно вот так и намеревался задержать бегущих:

— Стой! Стой! Ни шагу назад!

В это время кто-то поджег один из танков — Миронов не понял, кому и как удалось это сделать. Но другой танк все лез вперед, и бойцы продолжали бежать от него.

Команды Миронова, Ехилева, Вербы уже не действовали на отступающих — их обросшие лица были искажены страхом, иногда те, к кому обращались командиры, на бегу оборачивались, стреляли наугад, но у них не хватало мужества остановиться и вступить в поединок с танком. К тому же фашистские орудия и минометы аккуратно укладывали снаряды по всей территории, обороняемой остатками полка.

Неожиданно воздух пронзил звонкий, высокий женский голос:

— Стойте! Стойте! Вам не стыдно, товарищи красноармейцы? Вы мужчины или бабы в штанах? Глядите, кроме вас, никто не бежит с поля боя! Боже мой, паршивого танка, перепугались! Стойте! За мной — вперед!..

Так кричала Лидия Николаевна Москвичева, полковой врач, начсанбата — она словно из-под земли возникла перед паникерами с поднятым над головой пистолетом.

В полку она, несмотря на свою молодость, пользовалась непререкаемым авторитетом и всеобщим, с оттенком влюбленности, уважением.

Когда она только-только прибыла в полк, ее окружили нежным вниманием и называли ласково — «ласточка». В то время Лида была в полку единственной женщиной, и к ней тянулись все мужские сердца.

Бойцы обычно всячески старались избегать неприятных процедур, связанных с прививками, уколами. А тут дождаться не могли дня, когда Лида должна была делать уколы. И когда она, убрав шприц, спрашивала: «Ну, как, больно было, богатырь?» — ее пациент, и глазом не моргнув, мужественно отвечал: «Нисколечко, доктор. Ну будто комар укусил», хотя на самом деле ему казалось, что его ужалила пчела.

Впрочем, особой боли никто, и правда, не испытывал, потому что у Лиды были золотые руки.

Многим не давали спокойно спать ее чуть раскосые глаза, черные соболиные брови, черная длинная коса.

Когда Лида вышла замуж за старшего лейтенанта Хвостова, бойцы даже в разговорах друг с другом перестали называть ее «ласточкой», хотя у многих, когда они думали о Лиде или встречались с ней, сердца по-прежнему начинали биться учащенно.

Для всех она была теперь — Лидия Николаевна, товарищ военврач первого ранга.

И вот этой-то Лидии Николаевне, хрупкой, молодой женщине, в разгар боя с наседающими фашистами, когда слабые духом пехотинцы побежали от танков и снарядов, удалось достичь того, что оказалось не по плечу даже комполка: воззвав к чувству мужского достоинства бегущих, дна остановила их, заставила повернуть обратно, повела за собой.

Красные от стыда, бойцы вернулись к покинутым окопам и продолжили бой с немцами.

Лидию Николаевну ранило в ногу, она с трудом добралась до санбата. Раненые, которых скопилось там уже немало, встретили ее сострадающими взглядами, кто-то с укоризной сказал:

— Лидия Николаевна, если вам самим себя не жалко, так вы хоть для нас свою жизнь поберегите.

— А что мне оставалось? — улыбнулась Москвичева, перевязывая себе ногу. — Врачам приходится лечить людей не только от болезней и ран, но и от страха… Да вы за меня не беспокойтесь, я доктор, я сама у себя под медицинским присмотром, со мной ничего не станется, вот видите, я уже в полном порядке, сейчас и вам, богатырям моим, окажу первую помощь…

Она улыбалась, утешала бойцов, а у самой саднило сердце: где-то сейчас ее муж, Тихон Хвостов, цел ли, жив ли?..

У калмыцких старух есть поговорка: «Коль мужчина в беде, женщина его выручит».

Дерзкая отвага Москвичевой сделала свое дело: больше в полку никто уже не поддавался панике, бойцы стояли насмерть; вскоре был подбит и второй фашистский танк; Миронов, Ехилев и Верба подняли красноармейцев в контратаку, теперь уже немцы попятились, и Миронов отдал приказ батальонам: закрепляться на занятых рубежах.

И казалось, каждый боец поклялся себе: ни шагу назад!

Видя, что ни пехоте, ни танкам не удается разгромить остатки 46-го полка, немецкое командование поручило своей артиллерии нанести решающий удар по противнику.

Земля сделалась рябой от многочисленных воронок.

Снова начали падать снаряды — на штаб, на КП. Но там не было уже никого, кроме знаменосцев полка. Они попали в жестокую передрягу и не знали, что им делать. Напрасно они звали и искали Миронова, Шишкина — майор руководил боем на передней линии, начштаба получил тяжелое ранение и лежал неподалеку от КП, без стона, без движения…

Пытаясь вырваться из-под вражеского обстрела, они побежали в сторону Каспли.

А полк вел бой с врагом.

Полк держался.

Пожалуй, только над Капкановым не свистели снаряды и пули.

Надежно укрывшись в роще, изрезанной канавами и оврагами, он по рации наводил на цели артиллерию, уточнял места выброски десанта, помогал немецким десантникам ориентироваться на местности.

Часть десанта закрыла полку отход на восток, к Смоленску.

Большая часть двинулась в направлении Смоленска, в качестве подкрепления немецким частям, которые уже прорвались к окраинам города.

Считая свою миссию законченной и так и не дождавшись Лайкина, Капканов пробрался к немецким десантникам.