Помнишь, земля Смоленская...

Глава одиннадцатая ПОДАРОК РЕКИ КАСПЛИ

Пройдя не более трех километров, взвод Хониева неподалеку от Смоленска встретил и батальон Орлова, и остальные батальоны. Сюда стекались бойцы взводов, оборонявших Красный большак: дорога осталась в наших руках, противник отступил в неизвестном направлении.

В боях за Красный большак больше всех досталось третьему, орловскому батальону, он принял на себя основной удар фашистов. Сильно был потрепан один из взводов третьей роты. Орлов морщился, супил брови, когда ему докладывали о числе убитых и тяжело раненных. С взводом Хониева он вообще распрощался и готовил рапорт в штаб полка, где говорилось, что первый взвод первой роты пропал без вести: возможно, оказался в окружении, возможно, целиком истреблен противником…

Велика же была его радость, когда перед ним предстал, живой и невредимый, Хониев, доложивший, что его взвод уничтожил не менее сорока фашистов да к тому же захватил «языка», судя по всему офицера.

Кинув взгляд на немца, Орлов присвистнул:

— Ого! Важная птица!.. Это же по чину — обер-лейтенант! Кто его взял?

— Боец Синицын!

— А как его имя-отчество?

Хониев замялся, и пришлось отозваться самому Синицыну:

— Александр Сергеевич, товарищ капитан!

— Ну, ну, достойное имя, как у Пушкина! — засмеялся Орлов. — Молодец, Александр Сергеевич! — И он обратился к адъютанту старшему: — Побыстрее приготовьте наградной список. Внесите в него Синицына… Александра Сергеевича. Узнайте у командиров взводов, кто из их бойцов заслужил награды.

Хониев тем временем достал из полевой сумки блокнот, занес в список личного состава своего взвода имя и отчество Синицына и незаметно шепнул Шевчуку:

— Впишите его и к себе, он теперь боец вашего отделения.

Собрав вокруг себя командиров рот и взводов, Орлов, прежде чем отправить «языка» в штаб полка, попытался сам допросить его:

— Какой вы дивизии? Где она сейчас находится?

Немец вскинул голову, нагло осклабясь, сказал:

— О, моя дивизия сейчас далеко! Она уже, наверно, захватила Смоленск и продвигается к Москве! — и, помрачнев, добавил: — Впрочем, мне-то нечего хорохориться. Я замарал честь немецкого мундира…

— По-моему, попав в плен, вы спасли свою жизнь, — проговорил Орлов.

— Это вам надо спасать свои жизни! Скоро вы все станете пленными. А мне… мне мои сотоварищи не простят, что я угодил в ловушку к этому юде! — И он ткнул пальцем в Хониева.

Хониев заволновался:

— Товарищ капитан! Почему этот нацист назвал меня иудой?

— Да не иудой, а «юде» — евреем. Для них все советские воины — большевики и «юде». Гитлеровская выучка… Ладно, разговора у нас, я чувствую, не получится. Отправим его в штаб полка, там ему развяжут язык, собьют с него спесь.

В полку не стали дожидаться, пока соберутся все бойцы. Надо было срочно восстановить три сгоревших после бомбежек моста, через которые пролегал Красный большак, чтобы подтянуть артиллерию к основным силам полка. Немного передохнув и наскоро подкрепившись кто чем сумел, бойцы с утра принялись за работу: пилили, обстругивали деревья, подтаскивали их к воде, торопливо латали мосты. Хорошо, что вода была теплая, — ведь приходилось стоять в ней по пояс. Вот только немецкие самолеты донимали: они носились над дорогой, обстреливая бойцов из пулеметов, а спрятаться было некуда: по обеим сторонам дороги простирались сплошные болота.

Люди выбивались из сил, но война не давала им времени на передышку. Она заставляла их напрягаться вдвое, втрое против обычного и отовсюду грозила смертью…

Хониеву вспомнилось, как во время сенокоса колхозный бригадир говорил о напряженном труде своих косцов: «Шапку поднять некогда…» А тут не знаешь, когда и где сложишь голову. И сама работа — неслыханно тяжелая; в мирные дни такое и представить-то себе было невозможно. Объем работ, темпы, сроки — все диктовала война, и, какая бы непосильная ноша на тебя ни наваливалась, это нужно было одолеть, выдержать, вынести…

А тут еще мучало отсутствие вестей об обстановке, как общей, так и на Западном фронте. Сколько уж дней бойцы не видели газет! У самого Хониева в полевой сумке была лишь армейская газета с выступлением И. В. Сталина 3 июля.

Политзанятия не проводились — политработникам самим было неизвестно положение на фронтах, они могли лишь подбадривать бойцов да увлекать их личным примером, работая на пределе сил… «Ничего, — утешал себя Хониев. — Сейчас с нами сама война занимается: воспитывает, проверяет, закаляет, подсказывает, что надо делать. И вся политика — на кончиках пуль, на остриях саперных лопат и топоров…»

Вконец измотанные, голодные, бойцы мечтали хоть немного поспать, хоть раз досыта наесться. Но продовольствие поступало с перебоями. И об отдыхе ребята боялись и заикнуться: видели, что всем тяжело, и рядовым, и командирам, и понимали неизбежность этих ратных тягот…

Лишь однажды, не выдержав, Мамедов взмолился:

— Товарищ лейтенант, сил больше нет — так спать охота. Разрешите нам хоть часок подремать на мягкой травке? Сон ведь и от голода — лучшее лекарство. Кто спит — тот сыт. Да и по уставу нам положено…

Хониев, смеясь, оборвал его:

— Ай, Мамедов, об уставе вспомнил! Не замечал я раньше, чтобы устав пользовался у тебя особой любовью… — И, посерьезнев, добавил: — Видишь ли, Мамедов, не хочет война считаться с уставом! Она вносит в него свои поправки. Так что терпи, казак, атаманом будешь.

— Товарищ лейтенант, терпение мое износилось, как старая рубаха, и по швам рвется.

Но надо было терпеть. И бойцы терпели.

«Этому бы казаку из пословицы, — думал Хониев, — попасть под бомбежку у Ельни, да эшелон разгрузить, да походить столько, сколько мы походили, да с немцем сразиться врукопашную, да три моста заново построить, он бы и думать забыл об атаманстве, а тоже, как Мамедов, желал бы чуток подзаправиться да поспать». Ему припомнились слова, слышанные им от демобилизованных солдат, когда сам он только еще начинал свою службу в армии: настоящий воин в бою рождается и в бою постигает себя, познает свою силу. Это говорили опытные бойцы, исходившие немало дорог. А сейчас, на войне, слова эти звучали особенно убедительно и веско…

Первый бой у взвода Хониева был уже позади. И предстояли — новые.

Перед 46-м полком не было никого, кроме гитлеровцев. В то же время нельзя было сказать, что полк стоял лицом к лицу, один на один с врагом. Фашистов пока не было видно. И оставалось только гадать: что на уме у противника, куда он делся, откуда собирается наступать…

Полковая разведка действовала в районе Демидова: разведчиков повел туда Капканов. А взвод Хониева в полном составе был послан к речке Каспля: прощупать, как там и что…

Каспля — река небольшая: и узка, и мелка. Вода ее под солнечными лучами переливалась, как листва на деревьях, когда ее рябит ветерок. И непонятно было: течет она или недвижна. Речка выглядела очень спокойной.

На одном ее берегу белели березы, на другом росли коренастые молодые дубки. И казалось, прибежали сюда из окрестных деревень парни и девушки и остановились друг против друга, разделенные рекой. И если бы не река, они бы бросились навстречу друг другу и затеяли веселый хоровод: парни-дубки и девушки-березы.

Иные березки низко-низко наклонили свои ветви к воде, и чудилось, будто это сельские кокетки с распущенными волосами любуются своим отражением в зеркале вод.

Деревья были как живые. В плавном шелесте их листвы Хониеву слышалась задумчивая песня, и она волновала калмыка, сына степей, и навевала какую-то светлую грусть, и он мысленно обращался к деревьям: «Зеленейте, дорогие, шумите своей листвой, для вас ведь не существует ни войны, ни крови, ни страданий, вы одни сейчас беспечны на всей Смоленской земле, так живите и веселитесь — за всех нас…»

Хониев отправил Шевчука с Синицыным и еще тремя бойцами влево от реки, Данилова с его отделением — вправо, к деревне Сенино, а сам решил выяснить обстановку в Дедове. В бинокль он внимательно оглядел окрестности деревни. Безлюдье, покой…

Ближе к Дедову мирно паслось на лугу стадо коров. И Хониеву подумалось, что вряд ли в этой деревне засели немцы. На всякий случай он послал туда трех бойцов из отделения Карпова. Вернувшись, они сообщили, что деревня пуста, все жители, судя по всему, ушли в лес, и бродят возле домов и на улицах лишь кошки да собаки, оставшиеся без призора и нарушающие тишину тоскливым мяуканьем и лаем.

Хониева эти сведения насторожили. Видимо, в деревне уже побывали немцы. Или жители каким-то образом прознали, что фашисты могут вот-вот нагрянуть… Но пока о противнике не было ни слуху ни духу. Может, он в соседних деревнях. Может, в лесу, темнеющем вдалеке.

Хоть бы одну живую душу встретить да порасспрошать ее — тогда, возможно, многое прояснилось бы.

Данилов тоже возвратился ни с чем. И это только усугубило ощущение неудовлетворенности и тревоги, которое испытывал Хониев.

Он написал в донесении штабу полка: «На расстоянии пятнадцати километров от реки Каспля противник не обнаружен».

Получается: «На Каспле все спокойно». Но какое-то недоброе предчувствие угнетало Хониева.

Перед заходом солнца весь взвод собрался на берегу Каспли. Кроме Шевчука с его бойцами. Но вскоре появился и Шевчук и доложил:

— Товарищ лейтенант, Синицын вон в том лесу — видите, который к Каспле подступает? — девушку одну повстречал. Мы ее взяли с собой.

— Где же она?

— А вон, с Синицыным стоит. Я им велел обождать, пока с вами не поговорю.

Токарев посмотрел в ту сторону, где темнели силуэты Синицына и незнакомой девушки:

— Ого, славный же подарок преподнесла Каспля нашему Синицыну!

— Ой, Баку-у!.. — простонал Мамедов. — Товарищ лейтенант, я схожу за ними?

— Ступайте, — улыбнулся Хониев и поднял руку, останавливая бойцов, рванувшихся было вслед за Мамедовым. — А вы куда?

— Так они ж девчат век не видали! — пояснил Токарев.

Данилов покачал головой:

— До чего легкомысленный народ! Тут война, а они… — И, хмурясь, переспросил Шевчука: — Так, говоришь, девушка? Молоденькая?

Хониев повернул к нему голову:

— А вас это не устраивает?

Данилов вздохнул:

— Лучше б это женщина была.

Бойцы вокруг так и покатились со смеху:

— Ха-ха-ха! Женщину ему подавай!

— Ну да! Сержант у нас — товарищ солидный. Негоже ему с девчонками связываться!

— Ребята, ребята! — увещевающе проговорил Хониев. — Вы все-таки в разведке, а не на танцульках. Ведите себя серьезней. Так почему, сержант, лучше, если бы была женщина?

— Ну… С ними легче договориться…

Бойцы опять прыснули. Токарев хохотал, держась за живот:

— О чем же ты с ней договариваться хочешь, а, Данилов?

— Ну… Я не так сказал… — Данилов совсем помрачнел, смотрел на ребят исподлобья. — Нам ведь от нее какие-то сведения нужны? Так от женщины легче толку добиться. Вот.

— Не все ли равно, девушка, женщина, — пожал плечами Хониев. — Пусть бы хоть совсем девчонка, лишь бы помогла нам в обстановке разобраться.

— Ну да, ждите, какая-то там пигалица — поможет… У женщин-то опыта поболе. И глаз подметчивый.

Токарев, еле сдерживая смех, предложил:

— Товарищ лейтенант, вы прикажите Синицыну, чтоб он свою девицу обратно отвел и хоть из-под земли достал женщину — по спецзаказу товарища помкомвзвода.

У Хониева наконец иссякло терпение:

— А ну, прекратить смешки! Не до веселья сейчас. Надо думать, как задание штаба выполнить. Да вон уж они идут!

К ним приближались Синицын и девушка, белокожая, с круглым лицом и иссиня-черной косой, перекинутой на грудь. В одной руке у нее было ведро, в другой кожаная балетка.

Она приветливо кивнула бойцам:

— Здравствуйте!

Голос у нее был глубокий и мягкий, как шелк. Шагнув к девушке, Хониев взял под козырек, потом пожал ей руку и обратился к Синицыну:

— Ай, товарищ разведчик, не ожидал я от вас…

— Что такое? — испугался Синицын.

— Ну как же. Не по-рыцарски это: сами налегке идете, а нашей гостье, наверно, ее ноша все руки оттянула.

— Да я, товарищ лейтенант, три километра все нес!

— А на последних метрах притомились?

— Товарищ лейтенант, — вступилась девушка за Синицына, — я у него сама вот только что отобрала и ведро, и балетку.

— Ладно, ладно, не защищайте его. Давайте присядем и побеседуем. Во-первых, как вас зовут?

— Римма.

По рядам бойцов, тоже усевшихся прямо на траву, зашелестело: «Римма… Римма…» У девушки заалело лицо, щеки стали похожи на два румяных яблока, пристроившихся на белоснежной скатерти. На ясные глаза опустились черные ресницы, как будто чистое небо вдруг заволокло тучами.

Видя, как она смутилась, Хониев строго посмотрел на бойцов, кашлянув, сказал:

— Вы, Римма, не обращайте на них внимания. Они по дому соскучились, по сестрам, по женам, по невестам своим, а вы для них — из той, мирной жизни… Хотя, как я полагаю, вас-то уже задела война. Так?

Римма молча кивнула. Хониев окинул ее пристальным взглядом. Все-таки что ни говори, а она была «первая встречная» — он о ней ничего не знал и, значит, не имел права ей доверять. Но всем своим видом — и открытым лицом, и большими ясными глазами — девушка располагала к себе.

Хониев обернулся к Синицыну:

— Вы где встретили Римму?

— В лесу. Она там… это… ягоды собирала.

— А вы сами, Римма, откуда? И как в лесу оказались?

— Я в Рудне жила… — Римма, ни на кого не глядя, машинально срывала травинки и отбрасывала их. — А когда немцы пришли…

— Так, значит, в Рудне — немцы?

— Они уж два дня как город заняли. И почти все жители в лес подались. Мы уж наслышались об их зверствах… — На глазах у Риммы выступили слезы. — Вот сейчас в лесу и прячемся. А меня послали земляники собрать. Есть-то нечего… — Вытерев слезы, она развязала марлю на ведре: — Угощайтесь. — И поставила ведро перед бойцами. — Земляники-то, наверно, давно не пробовали. Ешьте, пожалуйста.

Ребята сидели притихшие, им было стыдно за недавние шуточки и смех, они чувствовали себя виноватыми перед девушкой, вынужденной скрываться от фашистов.

«Хорошо, я не успел спросить ее, что у нее в ведре, — с каким-то облегчением подумал Хониев. — Ее бы моя подозрительность обидела».

Римма все уговаривала ребят:

— Ешьте, ешьте. Я сама ее собирала.

Все невольно взглянули на ее руки, нежные, не тронутые загаром, и вопросительно посмотрели на Хониева. Он первый потянулся к ведру:

— Ну, раз сама Римма собирала землянику, так эти ягоды, наверно, страх какие сладкие. Налегай, Мамедов, ты такой вкусноты в Азербайджане не едал.

— Ой, Баку, Баку-у! — наклоняясь к ведру, пропел Мамедов. — Хороши ягодки — пальчики оближешь!

Токарев не преминул поддеть Синицына:

— А ты что не угощаешься? Ведь это ты нам землянику-то доставил. Три километра, говоришь, ведро-то тащил? И не надорвался?

Синицын почему-то покраснел:

— Я по дороге наелся.

— Римма, а в лесу много еще земляники? — спросил Хониев.

— Было много, а сейчас уже кончается. Мы ведь эти два дня только дарами леса и питались. Земляникой, другими ягодами. Грибами. Да вы не бойтесь, ешьте, я еще наберу.

Кинув на девушку сострадающий взгляд, Хониев отыскал в своих запасах пачку галет и плитку шоколада и протянул Римме:

— Это вам от меня.

— Вы думаете, я голодная? — рассмеялась Римма. — Я из дому кое-что прихватила. Вон я какая богатая. — И она достала из балетки ломоть черного хлеба и два яйца. — Хотите?

— Спасибо, Римма, мы-то сыты. — Хониев сглотнул голодную слюну. — А вы все-таки возьмите галеты и шоколад. Пригодятся. Считайте, что это подарок от армии мирному населению.

Когда Римма засмеялась, то и у бойцов посветлели лица. А после того как Хониев всучил девушке щедрый подарок, все стали рыться в своих карманах и ранцах.

Токарев извлек из ранца потрепанный том «Анны Карениной»:

— Риммочка, и от меня примите подарок. Точнее, от меня и моей Татьяны, это она дала мне Толстого. Так сказать, от Андрюши и Танюши. — Он покосился на Хониева. — Ведь не хлебом же единым жив человек…

— А это — от меня и моей Оксаны. — Шевчук достал из кармана брюк шелковую косынку, которую приобрел для своей невесты еще на станции Бырка и с тех пор все таскал с собой, и бережно покрыл ею волосы девушки. — Все голову-то не так будет печь.

Данилов и Карпов положили перед ней галеты, а другие бойцы — кто пшенный концентрат, кто консервы.

Лишь Синицын не мог найти у себя ничего путного, он лихорадочно шарил по карманам, перекладывая винтовку из руки в руку, но отыскал только маленькое грязное полотенце, которым вытирал потное лицо, когда работал на кухне. Он тут же торопливо засунул полотенце обратно в карман, наморщил лоб, соображая, что же все-таки подарить Римме, и вдруг вскочил на ноги и скрылся за березами.

Римма, совсем смущенная таким обилием подарков, схватила ведро и балетку и собралась было подняться, но Хониев жестом остановил ее:

— Не спешите, Римма. Нам надо еще поговорить.

— Уже поздно, товарищ командир. Темнеет. А мне еще надо до своих добраться.

— Успеете. Мои ребята вас проводят. Вы ведь опять — в лес?

— А куда же еще?

— Римма, расскажите подробней о себе. Где вы жили в Рудне? Кто ваши родители?

Девушка опять принялась пощипывать траву, ей, видно, тяжело было говорить о прошлом.

— В Рудне я у тетки жила. Меня родители у нее оставили, чтоб я могла спокойно школу окончить. Сами-то они кочевали, отец в армии служил, его все с места на место перебрасывали, и мама всюду за ним следовала…

— Отец у вас командир?

— Да, он ротой командовал, в механизированном корпусе.

— Наверно, старший лейтенант?

— Нет, капитан. — Воспоминания разбередили Римме душу, и на глаза ей опять навернулись слезы. — Где-то они сейчас? Когда война началась, они были под Гродно…

— Ну, ну, Римма, не плачьте. Будем надеяться, что с ними ничего не случилось.

— В Гродно-то давно уже немцы. В конце июня они уже и Минск заняли.

— Но наши войска успели отступить… Так что ваш отец сейчас, вполне возможно, где-то неподалеку отсюда с фашистами бьется. А командирских жен эвакуировали в тыл в первую очередь.

Хониев и сам слабо верил в то, что говорил. Если враг продвигался от границ так быстро, то наверняка многие части оказались в окружении, остались далеко в тылу у немцев. И были все основания тревожиться за судьбу отца Риммы.

Беседу лейтенанта с Риммой прервал Синицын, появившийся невесть откуда с полной каской полевых цветов.

— Товарищ лейтенант! Разрешите, я эти цветы… Римме…

— Ай, Синицын, Синицын! — улыбнулся Хониев. — Если парень хочет подарить девушке цветы, то он должен спрашивать разрешение не у командира, а у своего сердца.

Синицын наспех собрал цветы в букет, обвернул его старой пропотевшей газетой, которой была выстлана изнутри его каска, и, помявшись, отдал букет девушке:

— Римма… Вот… Это вам… На память…

Токарев показал ему большой палец: молодец, Синицын, здорово придумал!

Тот все топтался на месте, пока Римма не кивнула ему благодарно:

— Спасибо.

Она осторожно положила букет поверх солдатских даров, заполнивших все ведро.

Видя, что девушка уже пришла в себя, Хониев продолжил беседу с ней:

— Школу вы окончили?

— Да, в этом году. Десятилетку. — Она вздохнула. — Совсем недавно. И так давно-давно… Выпускной вечер был у нас за день до начала войны. Я уж собралась было поехать к родителям… Купила билет на двадцать второе июня, на вечерний поезд. А тут… война. Я все равно поехала бы, но тетя меня не отпустила. Вот он… билет. Я сохранила его.

Из нагрудного кармана кофточки она достала комсомольский билет, а из-под обложки — железнодорожный и показала его Хониеву.

«Комсомолка», — с удовлетворением отметил про себя Хониев.

Билет отправился по рукам, бойцы рассматривали его и передавали друг другу, как какую-то реликвию.

Вернув девушке билет, Хониев ободряюще сказал:

— Выше голову, Римма! Вы ведь комсомолка. А отец ваш наверняка член партии, верно?

— Да.

— Вот видите. Коммунист. У нас в роте тоже почти все комсомольцы или коммунисты. А значит…

— И в воде мы не утонем, и в огне мы не сгорим! — подмигнув Римме, пропел Токарев.

— А хашисты — сгорят, чтоб им пусто было! — воскликнул Мамедов. — Мы выльем на них весь бензин Баку и сожжем!

Римма поправила, улыбаясь:

— Не «хашисты», а «фашисты».

— Ой, Риммочка, наш Мамедов так их ненавидит, что не может правильно произнести это слово: «фашисты», — пояснил кто-то из бойцов.

Римма внимательно посмотрела на Мамедова, а тот, делая вид, что ужасно смущен, выкрикнул свое «Ой, Баку-у» и прижался щекой к пулеметному диску, успев при этом подмигнуть Синицыну.

Синицын стоял в сторонке, опустив глаза, задумчивый, какой-то потерянный и теребил ремень винтовки. Хониев покосился на него:

— А ты о чем размечтался? Эй, Синицын!

— Я Синицын, товарищ лейтенант! — встрепенулся боец.

— Ну! Проснулся! — рассмеялся Хониев. — Где это ты мыслями витал, а? Подсаживайся-ка к нам. Послушаем, что нам Римма еще расскажет.

— А вы знаете, что было пятнадцатого июля, после обеда? — оживленно заговорила Римма. — Немцы, заняв Рудню, двинулись к Каспле. Вдруг вдали словно гром громыхнул, небо прочертили огненные линии, они уперлись своими концами в землю, как раз в расположении немцев, и один за другим, раздались сильные взрывы — как будто звезды ослепительно вспыхнули над самой землей. Ох какое это было зрелище, вы и представить себе не можете! Казалось, земля дрогнула под ногами. Жителей, прятавшихся в лесу, взрывы оглушили, и, хотя дело было днем, отблеск пламени резал глаза, словно на нас направили зеркала, отражавшие солнце. Мы все попадали — кто где стоял. Но видели, как фашисты бросились бежать врассыпную, побросав оружие, скуля, как побитые собаки, вопя в ужасе: «Рус! Рус!» А мы радовались, как дети, кто-то крикнул в восторге: «Ого, какие подарочки преподнесли наши немцам! Поддайте им еще огоньку!» Это не ваши были подарки, товарищ лейтенант? — спросила Римма у Хониева.

Хониев краем уха слышал о новом оружии нашей армии — «катюшах», но не предполагал, что эти сказочные минометы могут появиться на их участке фронта. Чтобы не разочаровать девушку, он кивнул утвердительно:

— Да, это мы стреляли. Наш полк.

— А что это были за снаряды?

— О, Риммочка, это военная тайна! Но с таким оружием мы наверняка разгромим фашистов! Погоним их с нашей земли! Освободим и Минск, и Гродно, и вашу Рудню…

— И мой Житомир! — подсказал Шевчук. — Я ведь там родился и школу там кончил. Вот вы, Римма, рассказывали о вашем выпускном вечере, а я про свой вспомнил. Мы тогда встретили рассвет на окраине Житомира. — Шевчук вздохнул. — А сейчас он тоже — в лапах у фашистов…

— Ничего, скоро все будут снова дома… — заверил Хониев. — Римма, вы где думали продолжать учебу?

— Я хотела поступить в Смоленский медицинский институт. Да вот — война…

— Поступите, Римма, обязательно поступите! Мы Смоленск фашисту не отдадим. Как львы будем за него драться. Верно, ребята?

— Точно, товарищ лейтенант! Вы верьте, Римма: мы победим, — нестройным хором откликнулись бойцы.

Римма поднялась. Глаза ее излучали сияние:

— Я верю! Верю!..

Она протянула руку Хониеву:

— Ну, мне пора. Прощайте, товарищ лейтенант.

— Нет, Римма, до свидания! Я надеюсь, мы еще встретимся. — Хониев что-то быстро написал в блокноте, вырвал листок, отдал его Римме: — Тут мой элистинский адрес. Приезжайте в гости, мы с женой будем рады принять вас.

И громко скомандовал:

— Взвод, встать! Данилов! Выделите двух бойцов — пусть они и Синицын проводят Римму в лес. И возвращаются не сюда, а в расположение батальона.

Лицо у Риммы было грустное, она перебросила косу через плечо, махнула бойцам рукой:

— До свидания! Спасибо за все. До новых встреч!

— До новых встреч! Счастья вам, Риммочка!

Римма хотела было нагнуться за ведром и балеткой, но Синицын проворно подхватил их, и вчетвером: Римма, Синицын и еще два бойца — они пошли к лесу.

— Иримо! — крикнул ей вслед Мамедов. — Приезжай учиться в Баку! У нас тоже есть медицинский!

Пройдя несколько шагов, Римма обернулась и помахала косынкой, которую подарил ей Шевчук.

Ребята сорвали с голов каски, замахали ими…

Они провожали Римму взглядами, пока она со своими сопровождающими не скрылась за березами.

Хониев повернулся к Данилову:

— Ну, как, помкомвзвода, вы все еще недовольны, что мы встретили тут Римму, а не «опытную» женщину?

Молчун Данилов только тяжко вздохнул.

— То-то же, — посчитав, что тот признал свое поражение, сказал Хониев. — У нас говорят: и батыр однажды может ошибиться, и горы порой раскалываются надвое. Вот и вы совершили просчет, отнесясь к Римме с недоверием. А ведь славная оказалась девушка?

— Я лично завидую Синицыну, — проговорил Токарев.

— А как же Таня?

— Ну, я же шучу, товарищ лейтенант! Таню никто не вытеснит из моего сердца! У нас есть еще время? Я хочу написать ей письмо.

— Пиши, Андрей.

Бойцы, готовясь к возвращению в батальон, проверяли оружие, приводили в порядок одежду, умывались в реке; Хониев перечитывал свои записи, вносил поправки в донесение, а Токарев, присев на берегу и положив на колено помятую тетрадку, принялся торопливо писать:

Токарев перечитал письмо. Ничего получилось. Подзагнул, конечно, малость, а как же без этого? А в общем-то, все правда.

Он аккуратно выдрал из тетрадки две исписанные страницы, свернул их в треугольник, надписал адрес.

Когда-то еще доведется сесть за письмо?