Помнишь, земля Смоленская...

Глава шестая ЦВЕТЕТ ВДОЛЬ ДОРОГИ ГРЕЧИХА…

Во второй половине дня 46-й полк выступил в поход в направлении Смоленска.

Если во время обычного марша бойцы отдыхали после каждого часа пути, то сейчас это правило не соблюдалось, привалов, даже коротких, не было, марш-бросок продолжался уже более двух часов.

По бокам дороги расстилались поля, где густо-розово цвели не известные Хониеву растения, над которыми с тихим жужжанием кружились пчелы. Растения, значит, были медоносные, но Хониев видел их впервые, хотя в калмыцкой степи вдоволь было всяческих злаков, цветов и трав, от ржи до верблюжьей колючки, которую в охотку поедали верблюды.

Хониев повернулся к Токареву, идущему рядом:

— Андрей, что на этих полях растет? Я такой травы еще не видывал. Гляди, сколько пчел над ней!..

— А кто ее знает! В Калмыкии сие пчелиное лакомство, по-моему, не водится.

Сзади чей-то голос спросил:

— Товарищ лейтенант, а в Калмыкии вы гречневую кашу ели?

— Ел, ел, — засмеялся Хониев. — И не только в Калмыкии.

— Так это гречневая каша и растет! Гречиха, товарищ лейтенант.

— Так вон она какая — гречиха…

— Солдатская еда, товарищ лейтенант! — прокомментировал Токарев. — Как для коня овес, так для бойца гречневая каша.

— Вот не думал, что поля с гречихой такие красивые…

— В котелке каша еще краше, — не унимался Токарев. — Эх, порубать бы ее сейчас!.. А то идем, идем, и конца пути не видно.

Командование полка словно услышало его сетования: выйдя из низины, изрезанной оврагами, на ровное место, поросшее редкими деревцами, полк наконец остановился на привал.

Отсюда видны были вдали небольшие деревеньки, будто затерянные среди полей пшеницы, гречихи, овса; легкий ветер, пробегая по полям, чуть рябил их, и светлые полоски перемежались с темными — как в море при неполном штиле.

А по дороге катилась людская река. Со стороны Смоленска ехали в телегах, брели пешком беженцы. Они жались к обочинам, чтобы не мешать движению воинских частей, которые шли к Смоленску. Хониеву этот поток казался нескончаемым, чудилось, он тек к Смоленску от самой Москвы. И радостно дрогнуло сердце: вон какая у нас силища, да разве одолеть ее фашисту? Это по какому-то недоразумению мы отступаем, нападение врага, и правда, было неожиданным, мы не успели подготовиться к отпору и только теперь бросаем на фронт боевую технику и основную массу войск. Впрочем, где-то в глубине души Хониев чувствовал, понимал, что лишь пытается утешить себя: слишком уж много земли мы потеряли…

А что рассуждать, скорее бы — в бой…

Во время привала завершилось формирование третьего батальона, командиром которого был назначен капитан Орлов.

Политработники, разойдясь по батальонам, уже не впервые зачитывали, разъясняли бойцам выступление И. В. Сталина по радио 3 июля.

В третий батальон пришел сам Ехилев. Кратко пересказав речь Председателя Государственного Комитета Обороны, он неторопливо, веско проговорил:

— Что самое важное в этом выступлении? Сталин предупредил, что над нашей Родиной нависла смертельная опасность, враг перед нами сильный и жестокий. И войну мы ведем особенную. Мы не только защищаем честь, свободу, независимость Советской страны, земли нашей родной, но и завоевания Октябрьской революции, социализм. Это война всенародная. Весь советский народ поднимается на врага, и силы наши, как сказал Сталин, неисчислимы. В тылу у врага разгорается пожар партизанской борьбы. Наши рабочие, колхозники трудятся под лозунгом «Все для фронта, все для победы!». И победа будет за нами!.. Я уверен, что наш полк, и ваш батальон в том числе, внесет в дело победы весомый вклад, что вы будете сражаться храбро, мужественно, стойко, не жалея крови и жизни…

Ехилев долго еще беседовал с бойцами, отвечая на их вопросы, потом отправился в первый батальон.

Во втором батальоне политбеседу вел Марков, он любил ораторствовать, и его громкий баритон доносился и до бойцов Хониева. Хониев только головой покачивал: «Ну, дает наш Политик!»

В армии, если человек чем-то выделяется, то непременно уж заполучит какое-нибудь прозвище. Хониева, к примеру, бойцы между собой называли Громом — за то, что тот отдавал команды сильным раскатистым голосом. Капитана Орлова окрестили Багратионом. Ну, а Марков, умевший выступить перед бойцами и с речью, и с лекцией, склонный к рассуждениям глобальным, охватывающим все международное положение, прошлое, настоящее и будущее страны и мира, тот именовался не иначе как Политиком или, по выражению Хазина, Политиканом.

Хазин после ухода Ехилева подошел к Хониеву и подал ему три тетрадочных листка, испещренных, словно оставленными на снегу вороньими следами, фамилиями.

— Тут списки бойцов твоего взвода. По отделениям. Это уже окончательный состав. Батальон у нас третий, наша рота — первая, твой взвод тоже первый.

— Мне Орлов уже говорил, — кивнул Хониев, рассматривая списки. — Так, значит, три отделения. А по уставу положено — четыре.

— Может, потом и четыре будет.

— Выходит, полк наш неукомплектован. Резервы, верно, позднее должны прибыть?

— Может, и прибудут… Ты давай знакомься со списками, а я пошел в другие взводы.

Хониев внимательно вчитывался в фамилии бойцов своего взвода. Некоторые он разбирал с трудом. Но вот он дошел до фамилии, которая заставила его обрадованно встрепенуться:

— Ого!.. — Он позвал Токарева: — Андрей, погляди-ка, и Данилов к нам попал.

— Здорово! — расплылся в улыбке и Токарев. — Нас, значит, во взводе трое друзей из эшелона, из одного вагона!.. Уже веселей!

Дочитав списки, Хониев скомандовал:

— Командиры отделений, ко мне!

К нему подбежали Данилов и два совсем молоденьких командира, тоненьких, ладных, похожих друг на друга, как братья-близнецы.

Вытянувшись перед Хониевым и козырнув, они доложили о своем прибытии.

— Что ж, будем знакомиться. Моя фамилия Хониев. Ну, Данилова я знаю. А как ваши фамилии?

— Младший сержант Шевчук!

— Сержант Карпов!

Хониев повернулся к Данилову:

— Товарищ сержант! Вы будете не только командиром отделения, но и помкомвзвода.

Спустя некоторое время было приказано поднять батальон и вывести его на дорогу для продолжения марша. Взвод Хониева возглавил колонну, но пока бойцы не двигались с места.

К Хониеву подбежал его старый знакомый, Синицын. Сунув ему в руки объемистый марлевый узел, быстро потерев ладонью нос, кашевар прокричал:

— Возьмите, товарищ лейтенант! Это вам!

— Постой-ка! Что это ты мне даешь? — спросил Хониев, но Синицына уже и след простыл.

Пожав плечами, Хониев обратился к Токареву:

— А ну, Андрей, разверни узел, погляди, что там такое.

— А мне и глядеть не надо, я по запаху чую — мясо! — Токарев развязал узел, еще раз втянул носом воздух. — Ух, какой кусище!.. Ваша любимая баранина, товарищ лейтенант. Жирная, сочная. Вы ж, наверно, со вчерашнего дня ничего не ели, а?

— А и верно, за целый день крошки во рту не было! — удивился Хониев.

Только сейчас он почувствовал, как сильно проголодался.

— Вот и поешьте, — Токарев протянул ему баранину. — Видите, ваш приятель позаботился о вас.

Хониев усмехнулся:

— Приятель, говоришь?

— Так мы ж вместе к той рощице кросс совершали! Помните, он нам еще байки рассказывал про крыло самолета величиной с паровоз!

— Помню, помню, — сказал Хониев и про себя подумал с благодарностью: «Молодец, Синицын, всегда бы ты был таким щедрым и заботливым».

Он попросил Токарева разрезать баранину на пять кусков, жестом подозвал к себе Данилова, Шевчука и Карпова, вручил им по куску и впился в мясо крепкими зубами, отдирая его от костей. Токарев последовал его примеру. Хониев, кивнув на него, сказал своим командирам:

— Вот так едят мясо по-калмыцки. Целым куском, зубами отрывая его от кости, а не отрезая ножом мелкие дольки. Вкусно, Андрей?

— Ух, пальчики оближешь!

— Вот и вы попробуйте так же есть. Только рты пошире раскрывайте, вон как Токарев.

Токарев засмеялся:

— Вы научите, товарищ лейтенант!.. Они ж к этому непривычные, еще подавятся, а им немца лупить. Осторожнее, товарищи сержанты.

На этот раз Хониеву повезло, он успел доесть мясо. И только дожевал последний кусок, смакуя его, как за ним прислали нарочного от Хазина.

Оказалось, 46-й полк задержался потому, что впереди застрели колонны другой части: фашистские самолеты бомбили дорогу. Создалась пробка, и неизвестно было, когда она рассосется.

Пользуясь случаем, Хониев выстроил свой взвод, произвел по спискам перекличку, проверил у бойцов оружие.

Заметив у одного из них разбухшую противогазную сумку, сердито спросил:

— Что у вас в сумке?

Тот, заморгав, растерянно произнес:

— Патроны, товарищ лейтенант.

У Хониева заходили желваки на скулах:

— А где противогаз?

Боец молчал, виновато переминаясь с ноги на йогу.

— Где противогаз, я вас спрашиваю?

И опять — ни слова в ответ. Хониев чувствовал, что боец его просто не понимает: мол, нашел, к чему придраться, что важнее, в конце концов, патроны или какой-то там противогаз?

Нет, война все-таки еще не воспринималась людьми всерьез, во всем ее коварстве и страшных неожиданностях.

Увидев Токарева, который вообще был без сумки, Хониев набросился на него:

— Товарищ Токарев! А вы куда свой противогаз подевали? Или приказ по армии для вас пустой звук?

— Виноват, товарищ лейтенант! — Однако раскаяния в голосе Токарева не слышалось. — Но я же снайпер…

Хониев не на шутку рассердился:

— А снайперам что, дано право разгуливать без противогазов?

Взгляд его упал на Мамедова, оказавшегося в его взводе. Бакинец стоял, пристроив ручной пулемет между ног, и тоже без противогаза.

— Боец Мамедов! А где ваш противогаз?

Тот попытался оправдаться так же, как Токарев:

— Я же пулеметчик, товарищ лейтенант.

— Вы сговорились, что ли? Что, ваши военные специальности — защита от всех бед? Может, вам уже и каска не нужна, потому что вы пулеметчик? И голова — тоже ни к чему?.. Вы из какого отделения?

— Из моего, товарищ лейтенант, — откликнулся Данилов.

— Так… — Хониев с укоризной глянул на него, и, хотя ему не хотелось делать замечание своему помощнику в присутствии бойцов, он все же не удержался от колкости: — Ваши бойцы все-таки не на гулянку прибыли, а на войну. Постарайтесь разъяснить им всю серьезность положения.

День клонился к вечеру, жара уже спала, солнце, ставшее багровым, торчало над самыми верхушками деревьев, словно зацепившись за них.

Колонны полка наконец зашевелились, над дорогой поднялась пыль, но воздух, напоенный пылью, был прохладный, как остывшая вода в реке…

Какие-то чужие колонны обгоняли батальон Орлова; подразделения 46-го полка, тоже спешившие вперед, вклинивались в порядки других частей; штабные работники метались от батальона к батальону, торопя одних, придерживая других, но походные колонны растянулись, перемешались, обозы остались далеко позади, первый батальон оторвался от полка километра на три… Бо́льшую, проезжую часть дороги занимали орудия, и на дороге было тесно, как на узкой городской улице, отчего создавалась полная неразбериха; слышались крики командиров, старавшихся собрать свои подразделения…

Бойцы Хониева шли тоже вразброд, смешавшись с другими отделениями. Откуда-то сзади донесся приглушенный шумом и расстоянием тонкий голос Хазина:

— Взводы первой роты! Тише шаг!

— Первый взвод здесь, товарищ старший лейтенант! — прокричал Хониев. — Мы здесь!

Их несло в общем потоке, они не могли ни прибавить, ни убавить шаг.

Правда, Мамедов и тут умудрился отстать от своих, и его звал, надрывая горло, помкомвзвода Данилов:

— Мамедов, где ты там? А ну, поднажми!

Но как бы там ни было, а колонны, перемешанные, перепутанные, продвигались вперед.

Хониев натер ноги; его это и огорчало, и удивляло: в течение полутора лет приходилось ему лазить по каменистым горам Забайкалья, подолгу шагать по горным тропинкам, и ни одной мозоли не нажил он за это время, а тут на́ тебе — подошвы ног так и горят, так и саднят. Однако ничего не поделаешь, он командир, а потому даже и вида не должен подавать, как мучает его боль. «Терпи, казак, атаманом будешь», — насмешливо подбадривал он сам себя. Все же, не выдержав, он сошел с дороги, чтобы снять сапоги и перемотать портянки. Рядом с ним оказался Мамедов. Опустив на землю пулемет, он сочувственно спросил:

— Болит, товарищ лейтенант?

— Только камню не бывает больно, Мамедов. А всему живому дано испытывать боль… Ничего, терпеть можно. — Хониев натянул сапоги, встал. — Пошли, Мамедов!

Мамедов, кряхтя, взвалил на плечо свой пулемет:

— Пошли, товарищ лейтенант. Меня, я слышал, товарищ Данилов искал?

— Ничего, мы сейчас нагоним своих. Как, Мамедов, поджилки-то не трясутся? Фронт-то все ближе.

— Страшно, товарищ лейтенант. А воевать надо.

Мамедов поднес к губам флягу с водой, Хониев остановил его:

— Поменьше пейте, а то жажда потом замучает.

Шел вперед 46-й полк. Шли другие полки. Навстречу им из-за холмов выбегали смоленские деревеньки, поблескивая крестами и куполами церквей. В предзакатную пору розовые поля гречихи казались красивей, чем днем. Многие бойцы еще раньше, до привала, сорвали пучки гречихи, прикрепили их к гимнастеркам, каскам, несли в руках. И гречиха к вечеру не увяла, сохранила свежий вид.

Утомленным бойцам казалось, что поля, луга обочь дороги, придорожные кусты зовут их к себе — отдышаться, отдохнуть. Но отдыхать было некогда. Война ждала их.

А гречиха цвела. Розово, мирно цвела гречиха вдоль дороги.