Помнишь, земля Смоленская...

Глава девятнадцатая „МЫ ЕЩЕ ПОВОЮЕМ!“

Прошло два дня с той ночи, когда 46-й полк пробился сквозь кольцо немецкого окружения.

На поле боя полегло немало советских бойцов, но куда больше фашистов.

В течение этих двух дней немцы занимались тем, что подбирали трупы своих солдат и относили их в березняк, белевший за проселочной дорогой. Они старались делать это втайне от местных жителей, скрывая от них свои потери.

У сенинцев — женщин, стариков, ребятишек — прятаться в лесу уже не было сил. И как только бои близ Сенина прекратились и наступило затишье, потянулись люди, один за другим, в родную деревню, стали возвращаться в свои дома.

Застав в избе Митю, его мать, Марья Стрельцова, выплакавшая все глаза в тревоге за сына, бросилась к нему и, обняв, прижала к своей груди. Исступленно гладя его по волосам, она причитала:

— Сыночек… Где же ты был-то, родной мой? Ведь что тут творилось, что творилось… Я уж думала, тебя убили…

— Я, мама, воевал, — высвобождаясь из материнских объятий, солидно сказал Митя. — Потом мне домой пришлось вернуться. Пошел обратно, а наших уж нет… Ушла моя рота…

Женщина всплеснула руками:

— Батюшки, он воевал!.. Сынок! Какая еще такая рота?

— Мама, я после все расскажу. А сейчас мне идти надо.

— Куда, сынок? Никуда я тебя не пущу. Сейчас я какую-нибудь еду найду, накормлю тебя. — Сложив на груди руки, она окинула сына сострадающим взглядом. — Как ты осунулся-то, сынок! Кожа да кости… А одежка-то в каком виде! Я сейчас тебе новую дам…

Народная калмыцкая мудрость гласит: сердца сыновей жаждут боя, сердца матерей полны заботы о детях.

Но разве нельзя так сказать и о русских матерях и их сынах?..

Мите было жалко мать, но он договорился с сенинскими ребятами пошарить сегодня в кустарниках и во ржи, поглядеть, не осталось ли там какого оружия и патронов, и он, пятясь к дверям, сказал:

— Мам! Ты не беспокойся, я тут картошки поел. Я пойду, мама, меня ребята ждут.

Мать все смотрела на сына. Как он повзрослел за эти дни! И дома его уже никакими силами не удержишь.

Она только вздохнула, смиряясь с сыновьим непокорством:

— Ладно, сынок, ступай. Только поскорей возвращайся. И береги себя, Митенька… Немцев-то кругом полным-полно…

Тяжкий зной давил землю. С недавнего поля брани еще не все трупы были убраны, валялись среди кустов и убитые лошади, воздух был пропитан мертвецким смрадом. Крупные, с черным блеском мухи кружились жужжа над телами погибших…

Сенинские школьники во главе с Митей, с противогазными сумками на боках, бродили по берегу Колотовки и вдоль проселочных дорог, ища оружие, собирая патроны. Когда им приходилось пробираться меж трупами, они зажимали носы. Немцев, на их счастье, в этот день поблизости не было видно, ребятам вообще везло: в числе их трофеев оказались и винтовки, и даже ручной пулемет. Оттащив свою добычу в густой кустарник, они надежно припрятали ее там.

Очутившись в знакомых местах, возле Колотовки, где всего два дня назад занимала оборону рота Хониева, Митя, охваченный воспоминаниями, не мог удержаться, чтобы не рассказать ребятам о боях, в которых он сам участвовал, о героях-воинах, с которыми столкнула его судьба.

— Вот тут, возле этой березы, Римма раненого капитана перевязывала. Наш комроты, лейтенант Хониев, устроил здесь свой командный пункт. А вон там лежал с ручным пулеметом один боец, черный такой, видать, с Кавказа, так он у немцев отбил орудие!.. А уж скольких скосил из своего пулемета, и не сосчитать. Под этой сосной ефрейтор, Токарев укрывался, стрелял по фашистам из снайперской винтовки. Вон там сидели в окопах бойцы сержанта Данилова и Нехайволка. Я добывал для них патроны. А Римме носил пакеты с бинтами и всякой медицинской всячиной. Римма с одним бойцом дружила, Синицыным, ему потом лейтенант Хониев отделение дал. Так этот Синицын не меньше роты фашистов уничтожил!.. Он с дороги пулеметы уволок, системы «Максим», да как начал палить по немцам!.. Пошли, я покажу, откуда он стрелял…

Хониев пролежал в траншее без сознания около полутора суток. Его сильно контузило… Правда, потом его состояние стало походить, скорее, на сон, крепкий сон смертельно уставшего человека. А перед пробуждением ему привиделось, будто он, как верблюжонок, развалился на зеленом лугу, и шелковистая трава щекочет ему шею, и до самого горизонта тянется раздольная калмыцкая степь, принарядившаяся с приходом весны. Земля словно дышит, и дыхание у нее чистое, благоуханное — это истекают пряными запахами цветы и травы. Рассвет окутывает степь белой прозрачной марлей, а там, где встает солнце, дрожит розовое марево — будто вода, подернутая рябью. В этом мареве наперегонки скачут сайгаки. В небе чуткими дозорными парят орлы, жаворонки рассыпают свои утренние трели, поднявшись так высоко, что, кажется, вот-вот заденут крылышками за солнечные лучи. Степь напоминает молодую красавицу, которая еще нежится в постели, и озера сверкают как глаза, и ложбины вьются темными косами, и румянятся под солнцем холмы, поросшие нежной травой.

В этой траве резвятся ягнята, удрав от своих матерей, овцы ищут их, тревожно блея, а найдя, кормят на ходу молоком…

Нет числа в этой степи овцам, коням, коровам, верблюдам…

А вот Мутул уже на берегу озера Цаган-Нур. Звенят, поют камыши, клонясь друг к другу, как шепчущиеся девушки, все в одинаковых изумрудного цвета платьях. Набрав тюльпанов, Мутул прижимается лицом к букету, переливающемуся всеми красками, опьяняющему своим ароматом. Гимном весне, широкой степи звучат голоса чаек, кукушек, уток…

Но вот уж и вечер, смолкли стоны чаек, кряканье уток, мерное тиканье кукушек, их сменила звонкая мелодия домбры, аккомпанирующей песням молодежи о любви, о счастье…

Мутул возвращается домой. Мать только что поставила чайник на огонь. Надоив от кобылиц полное ведро молока, она сливает его в деревянную конусообразную кадку и приступает к приготовлению чигяна — кумыса. Чигян в кадке бурлит, пенится; дав ему немного успокоиться, мать снимает крышку и разливает кумыс по пиалам. Чуть кисловатый запах щекочет ноздри, ударяет в голову.

Мать все хлопочет; вытерев кадку, которая начинает блестеть, как янтарь, она достает с полки отцовскую пиалу с серебряным ободком у краев, зачерпнув кумыс деревянным половником, наполняет им пиалу и бережно, держа ее обеими руками, чтобы не расплескать лакомый напиток, подносит пиалу Мутулу. Чуть позвякивают серебряные монеты на материнском бархатном шивырлыке[14], мать ласково говорит: «На, сынок, выпей чигяна, ты так давно его не пробовал… Гляди, ты весь в поту, и губы у тебя пересохли, тебя мучают духота, голод и жажда, подкрепись нашим чигяном…» Приняв от матери пиалу, Мутул припадает к ее краям губами, не переводя дыхание, пьет и все никак не может ее опустошить, никак не может утолить жажду, которая даже усиливается с каждым глотком. Мать ладонью смахивает пыль с рубахи сына, гладит его по голове, певуче спрашивает: «Сынок, ягненок мой, а ты не встречал на фронте своих братьев — Лиджи, Санджи, Эрдни? Они ведь тоже сражаются с врагом…» Мутул, так и не насытившись, отрывается от пиалы, чтобы ответить матери: «Нет, мама, я и не мог их видеть, мы воюем на разных фронтах: ведь Лиджи служил в Выборге, Санджи в Псковской области, там они, наверно, и дерутся с немцами, а где старший брат, Эрдни, я не знаю. Последние письма от Лиджи и Санджи я получил весной, они писали, что в ноябре должны быть уже дома. Но вряд ли мы увидимся с тобой так скоро, мама… Как ты-то живешь?» — «Да как все матери сейчас живут, в тревоге и ожидании. Я боюсь за вас, дети мои…» «Ты не бойся, мама. Верь — мы победим врага и вернемся. Налей мне еще чигяна. Я так хочу пить…». Мать отошла, принялась снова взбивать чигян, он опять зашумел, как кипяток, он шуршал, шелестел, и мать вдруг окликнула Мутула чужим голосом: «Товарищ лейтенант!.. Товарищ Хониев!»

Второклассник Ваня Павлюченко, приотстав от других школьников, которых вел за собой Митя, нашел в траве пилотку. Ему жалко было оставлять ее, он снял с нее звездочку, приколол к рубашке, а пилотку нахлобучил на голову — она была большая и закрыла ему уши. Бросившись догонять товарищей, он наткнулся на траншею, поперек которой лежала ель. Из траншеи торчал ствол пулемета. Ваня остановился, подобрал валявшуюся возле траншеи гранату, сунул ее в противогазную сумку и, растянувшись на краю траншеи, заглянул вниз. Его интересовал пулемет. Но в траншее он увидел сначала чью-то ногу в сапоге, а потом и всего человека, скорчившегося, полузасыпанного землей.

Человек пошевелился, и Ваня, больше удивившись, чем испугавшись, вскочил на ноги и, сорвав с головы пилотку, замахал ею и громко закричал:

— Э-эй! Митя! Ребята! Сюда!.. Тут дяденька лежит! Живой!

Школьники, как птицы, стаей слетелись к нему. Митя, тяжело дыша, спросил:

— Кого ты тут увидал? Где твой «дяденька»?

Ваня пальцем показал на траншею:

— Там он…

— Может, это немец?

— Не… Наш. Немецкую форму я знаю…

Ребята, оттащив в сторону елку, спустились в траншею. Митя, склонившись над лежавшим человеком и всмотревшись в его лицо, радостно воскликнул:

— Ребята, так это же наш комроты! — И позвал: — Товарищ лейтенант! Товарищ Хониев!

Услышав его голос, Хониев очнулся, попытался приподняться, но ноги у него были словно ватные. Школьники осторожно подняли его, с гимнастерки посыпались еловые иглы, песок, земля. Когда его вынесли из траншеи, Хониев открыл глаза, его ослепило солнце, которого он не видел больше двух суток, он снова зажмурился, а Митя все повторял:

— Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант! Это вы?..

Ваня ткнул его в бок маленьким кулачком:

— Ты чего кричишь? Он вон еле дышит…

Он надел на голову Хониева пилотку, прикрепив да место звездочку.

Мутул тихо простонал:

— Пи-ить… Воды…

— Сейчас, товарищ лейтенант, сейчас…

Митя посмотрел на Ваню, у которого был при себе найденный в поле котелок, мальчишка кинулся к реке, вернулся с полным котелком, передал его Мите, а тот поднес воду к губам Хониева.

Лейтенант, через силу разомкнув веки, сделал несколько жадных глотков. Все кружилось перед глазами, и деревья, колыхавшиеся в знойном мареве, казалось, куда-то бежали, Хониеву на мгновение даже почудилось, что это бегут немцы в зеленых мундирах. Ветерок, повеявший в лицо, освежил его, привел в чувство. Потянувшись к кобуре, Хониев вынул оттуда пистолет, переложил его в карман брюк, а пустую кобуру протянул Ване. Паренек был на седьмом небе от счастья, остальные ребята с завистью разглядывали и ощупывали подарок лейтенанта. Митя прикрикнул на них:

— Что вы суетитесь, будто вас осы жалят? Помогите товарищу командиру подняться.

Хониев, поддерживаемый ребятами, с трудом встал. Митя спросил у него:

— Вы идти сможете, товарищ лейтенант?

— Попробую. Я ведь не ранен, контужен только…

— Тогда идите за мной.

Опираясь на плечи двух ребят, Хониев медленно двинулся вперед, следом за Митей, который повел свой отряд в Сенино.

Когда они добрели до Митиного дома, подросток, открыв калитку, окликнул мать:

— Мама!.. Помоги нам. Мы нашего командира роты привели. Он совсем слабый…

Стрельцова, выйдя из сарая и увидев вошедших в сад ребят с Хониевым, всплеснула руками:

— Сынок!.. Как же вы дошли?.. И немцев не забоялись?

— Мы проверяли, немцев в деревне сейчас нет.

Все вместе они ввели Хониева в дом, уложили его на постель.

— Сынок, что с ним?

— Мама, потом поговорим, ему подкрепиться надо, собери что-нибудь поесть.

— Сходи, сынок, во двор, поймай курицу, я бульон сварю…

Она занавесила окна и, пока Митя отсутствовал, все поглядывала, вздыхая, на Хониева.

Приготовив куриный бульон, Стрельцова, подняв повыше подушки под головой Хониева, стала поить его с деревянной ложки.

В окно забарабанил Ваня, оставшийся во дворе:

— Эй! Фашисты едут! На конях!

В Сенино вступила фашистская артиллерийская часть. Кони громко фыркали, вздымая копытами пыль.

Ребята забегали по двору, не зная, что им делать. Вышедший к ним Митя начал по-командирски распоряжаться:

— Что вы мечетесь, как зайцы. Сумки, сумки побыстрей где-нибудь припрячьте. Ваня, ты сядь под яблоней, кобурой играй, придут немцы, скажешь, в поле ее нашел. Остальные — марш на огород! Рогатки у вас есть? Пуляйте по птицам…

Сам он вбежал в дом. Мать показала на подпол:

— Сынок, схороним его в подполе.

Митя приподнял крышку подпола, помог Хониеву спуститься вниз. В лицо лейтенанту пахнуло холодной сыростью, духом земли — от картофеля и овощей. Он притаился в темном углу.

Мать Мити припрятала в печке чугунок с оставшимся бульоном, заставив его большими чугунами и горшками, а сам Митя, взяв молоток, выскочил во двор и стал возиться с калиткой, делая вид, что починяет ее.

Несколько фашистов вскоре ворвались в дом, сразу же загалдели:

— Матка! Кушать, кушать!

Они шарили по полкам, расхаживали, гремя сапогами…

На Хониева сверху сыпалась пыль, серая паутина, он поднялся, прижавшись спиной к холодной земляной стене, достал из кармана пистолет, напрягся всем телом… Не моргая, смотрел он на доски подпола и чувствовал себя так, будто и не выходил из боя. Еще недавно он не мог держаться на ногах, а сейчас готов был снова драться с фашистами. То ли его бульон подкрепил, то ли прибавило сил сознание грозящей ему опасности, то ли приободрила та забота, с какой отнеслись к нему и школьники, и простая русская женщина, но он знал, что легко немцам не дастся. Пусть только сунутся в подпол…

Пальцы Мутула будто приросли к пистолету.

Но из-за контузии в мыслях его полной ясности не было, и, может, поэтому, а может, из-за того, что он еще не знал, как расправляются фашисты с мирным населением, — так или иначе, а он не задумывался, какую беду может навлечь на Митю и его мать, если немцы его здесь обнаружат и он ввяжется с ними в схватку.

Затуманенный мозг и налитое яростью сердце подсказывали ему лишь один выход: встретить фашистов огнем, и все пули на них истратить, кроме последней, которую он оставит для себя…

Эти несколько минут, пока гитлеровцы расхаживали по избе, требуя от хозяев еды, показались Хониеву вечностью…

Он услышал голос Мити, который говорил гитлеровцам, путая немецкие слова с русскими:

— Яйки — найн, кура — найн, масло… ну, буттер… найн…

— Млеко, млеко! Хлеб! — Конопатый немец похлопал себя по животу. — Кушать, кушать!

— Ну, говорят же вам, нет у нас ничего! — с злой досадой выкрикнул Митя. — Мильх — найн, брот — найн!

— Руиг! — немец наставил на Митю автомат. — Кушать, кушать!

Митина мать кинулась к нему, схватилась за дуло автомата, отводя, его в сторону, со слезами сказала Мите:

— Сынок, не горячись. Сводим их в кладовку, там немного хлеба осталось.

Но только Митя вывел фашистов во двор, как из хлева послышался визг некормленой свиньи. Немцы, переглянувшись, радостно загомонили:

— О! Швайн! Шпек, шпек!..

Конопатый немец, ударом сапога распахнув дверь, ворвался в хлев, пристрелил свинью из автомата, позвал товарищей, и они выволокли свиную тушу во двор и потащили ее на улицу, возбужденно переговариваясь.

Митя, не по-ребячьи хмурясь, смотрел им вслед. Бандиты… Пришли сюда — разбойничать, грабить, жрать чужое… Если бы не лейтенант, спрятанный в подполе, Митя так просто не отдал бы фашистам последнюю животину, он бы устроил скандал, в крайнем случае пожаловался бы их командиру… Он еще не знал, что в гитлеровской армии грабеж узаконен, и фашистские солдаты действовали в Сенине так, как привыкли действовать повсюду — нагло и бесцеремонно.

Митя, однако, понимал, что, пока Хониев у них, нельзя связываться с фашистами, привлекать к себе их внимание.

Вокруг него собрались притихшие школьники, он велел им идти по домам.

В его дом в этот день гитлеровцы больше не приходили.

Когда наступила ночь, Хониев с облегчением подумал: «Пронесло».

Да, на этот раз пронесло. А что ждет его завтра? Что ждет Митю, его мать? Только теперь он с резкой, саднящей отчетливостью представил себе, что было бы, если бы фашисты нашли его в подполе. Ладно, сам бы он погиб, как солдат в бою, и немцы заплатили бы за его жизнь дорогую цену… Но пострадали бы и те, кто приютил его…

Надо как можно скорей уходить отсюда. В ближайший же лес. Может, он встретит там бойцов, отставших от своих частей, сумевших в одиночку вырваться из окружения… Может, там прячутся мужчины из местных жителей. Главное, он будет не один, а что делать дальше — он уж решит, придумает вместе со своими новыми товарищами.

Митя позвал Хониева наверх, в избу, лейтенант вылез из подпола сам, отказавшись от Митиной помощи. Он держался так, как будто и не был контужен, измотан, но каких усилий это ему стоило!..

— Фашисты ушли из Сенина, — сообщил ему Митя. — Всю живность у колхозников отобрали, все запасы подчистили, а нажравшись, продрыхли до самого вечера. Как стемнело, они от нас убрались…

Хониев поразился силе ненависти и брезгливости, звучавших в голосе подростка.

— А куда они ушли?

— В направлении Смоленска. Я слышал, они говорили, будто Смоленск уже захвачен ими.

— Так… — Хониев сидел на постели, размышляя о чем-то. — Убрались, значит? Впрочем, это как раз ничего не значит… Ушли одни, завтра придут другие. Прет вражина, прет на восток… — Он поднял глаза на Митю: — Слушай, боец Стрельцов. Пока немцев нет, проводи-ка меня в лес. Который побольше да погуще. Думаю, я недолго пробуду там в одиночестве…

— Товарищ командир! — вскинулась Митина мать. — Вы посмотрите на себя, на вас же лица нет… Уж мы вас так спрячем, что никакой фашист не сыщет. А как выхожу, так и ступайте, куда надобно…

Хониев отрицательно качнул головой:

— Нет, сестрица. Я командир Красной Армии, негоже мне отсиживаться тут, когда война идет. Да и вас не хочу под монастырь подводить. Вы за меня не бойтесь, я уж как-нибудь перемогусь. И пока я могу держать оружие… — в глазах Хониева появился стальной блеск, — я буду бить, бить, бить фашистскую погань! Мы еще повоюем!

Стрельцова покормила гостя остатками куриного бульона.

Хониев крепко обнял Митю. Тот взглянул на него по-взрослому серьезно:

— Ну, пошли?

В глазах матери мелькнула тревога:

— Митенька, сынок, ты-то уж не задерживайся!

— Ладно, мама. Ты не беспокойся за меня, я уже не маленький.

Когда они втроем подошли к калитке, Мутул от души поблагодарил женщину за все то добро, которое она для него сделала, пожал ей руку, а она обняла его и поцеловала по-матерински.

— Дай бог вам, братец, пройти через войну целым-невредимым. Пусть порадуется сердце вашей матери вашему благополучному возвращению в дом родной…

— Я выживу, — твердо проговорил Мутул. — Я должен выжить, у меня к фашистам свой счет… — И повторил: — Мы еще повоюем…

Хониев и Митя скрылись в ночной темноте, а женщина долго еще глядела им вслед, крестясь и вытирая кончиками платка выступившие на глазах слезы…