Помнишь, земля Смоленская...

Глава пятая ПРОЩАЙ, ЭШЕЛОН!

Эшелон с 46-м Забайкальским полком, проделав многодневный путь, приближался к Ельне.

Вот уже более суток как он вышел из Москвы, наступила вторая после Москвы ночь…

В эту ночь Хониев был помощником дежурного по эшелону и находился вместе со связными не в своем, а в караульном вагоне.

Он отдыхал по очереди с дежурным по эшелону старшим лейтенантом Хазиным.

Проснувшись в два часа ночи, Хазин отправил Хониева спать. Но тот и часа не продремал. Вскочив с нар, он сделал физзарядку, и сон от него совсем ушел, не собираясь больше возвращаться, — как обидчивая собака, которую кнутом прогнал со двора хозяин.

Сидя на нарах и перелистывая блокнот, в котором был отмечен проделанный ими путь, Хониев повторял про себя: Бырка… Казахстан… Ташкент… Москва…

И вот они на Смоленской земле, и скоро — Ельня. Остались позади сорок четыре дня, как отставшие на скачках кони.

Сорок четыре раза накрывала их ночь черным крылом, и сорок четыре раза утро налетало на нее, как сокол на лисицу, заставляя спасаться бегством.

Сорок четыре дня сопровождал их ветер, то отставая от эшелона, то забегая вперед и упруго упираясь в него грудью, минуя вместе с ним равнины и взгорья, степи, поля и леса. Потому что такой закон у ветра: лететь рядом со всеми, навстречу всем, кто в пути, даря им прохладу и чувство движения.

Хониеву казалось, что это — е г о ветер. Ветер, примчавшийся из родных степей — проводить его. Наверно, так чудилось каждому…

Но скоро конец длительной дороге. И полк оставит красные вагоны с деревянными нарами, к которым бойцы успели уже привыкнуть.

Да, как ни утомителен был путь от Бырки до Смоленщины, как ни надоел он бойцам, но человек ко всему привыкает, и для снайперов Хониева их вагон за эти долгие недели стал вроде как родным домом, и с ним грустно будет расставаться. Хониев, как стреноженный конь, с нетерпением ждал той минуты, когда он освободится от пут вагонной размеренной жизни, и перестанет отдаваться в ушах и в мозгу стук колес, и прекратится тряска, — и все же заранее чувствовал, что, спрыгнув на землю, с грустью поглядит на вагон, где столько пережито, переговорено, передумано…

Хазин, с сочувствием посмотрев на Хониева, все не отрывавшегося от своего блокнота, сказал:

— Вы так и не отдохнули, лейтенант? Вздремнули бы еще малость — хоть по-птичьи. Скоро уже четыре часа…

— Да я выспался.

— За час-то?

— А мне много не надо.

Хониеву приятно было разговаривать с Хазиным — старший лейтенант ему нравился.

Чем-то он походил на брата, Лиджи. Так же, как и Лиджи, он не переступал порога школы, был самоучкой. Так же, как и Лиджи, давно уже служил в армии.

В Забайкальский полк его перевели из другой части с полгода назад, и, как и Мутул, он командовал снайперами. Он был такой же крепкий, выносливый, как Мутул, только в отличие от него рослый, громоздкий. И добродушный, словоохотливый. Мутул любил с ним беседовать. Его открытое лицо, веселый, благожелательный взгляд располагали к себе…

Как-то еще весной, когда полк покинул зимние казармы и расположился в палатках на берегу реки Онон, Хониев и Хазин встретились, тоже дежуря по части, в караульной палатке. В свободное время они часто играли друг с другом в шахматы, вот и тогда, улучив минуту, затеяли очередную партию. Когда Хазин сделал ему мат, Мутул пошутил:

— Вы, товарищ старший лейтенант, больше меня носков износили, потому и выигрываете у меня.

— Понимаю, понимаю, — кивнул Хазин. — Вы хотите сказать, что я старше вас и опытом побогаче? Но поговорка насчет носков вряд ли ко мне применима. Я и не помню, были ли когда на мне носки. По-моему, вплоть до армии мне не удалось износить ни одной пары. Вот ботинки у меня имелись, это я помню. Правда, без подошв. Я нашел их на чужом дворе, в куче мусора. Стельки, которые я подложил, всегда из них вываливались, как в жару язык у собаки…

— Ботинка-то все-таки два было? — поинтересовался Мутул.

— Два.

— Значит, татарам больше везло, чем калмыкам…

— Это почему?

— А у меня в детские годы был всего один башмак, из сырой коровьей шкуры, весь в дырах и заплатках. Я его надевал поочередно то на одну, то на другую ногу.

Мутул невольно взглянул под столик, на свои вычищенные до блеска хромовые командирские сапоги. Хазин, собирая шахматные фигуры, с пониманием покачал головой:

— Да, туговато вам приходилось… Помню, мой отец, когда приезжал из Астрахани, все удивлялся: калмыки, говорит, на базарах разгуливают зимой в рваных шубах, которые ветер продувает…

— Да, бывало и так. Он, верно, говорил о Калмыцком базаре или о Татарском?

— А вам откуда эти базары известны? Сами — из Астрахани?

— Нет, я родом из хотона Цаган-Нур, это недалеко от Волги, по соседству с Черным Яром. А на этих базарах мне частенько доводилось бывать. Тоже босиком там шастал, о камни ноги в кровь разбивал.

— Вон оно как…

— Ну, это когда было!.. Калмыцкий базар — старое название. Сейчас это Кануково, центр Приволжского улуса нашей республики.

— Кануково? Это в честь кого?

— А был такой комиссар в калмыцком полку, в гражданскую войну: Кануков. Наш калмыцкий Фурманов. Тоже — с творческой жилкой. Он песни сочинял и музыку к ним. Весь полк пел его песни. И сейчас их в Калмыкии многие знают и поют. Вместе с другими калмыками, боевыми соратниками Канукова, его направили в Монголию помогать монгольским братьям в борьбе с бароном Унгерном. Он был тогда награжден орденом Красного Знамени.

— А Татарский базар не переименовали?

— Нет пока… Был там еще один базар, Большой сад. Чуть выше Семнадцатой пристани. А Татарский пониже находился…

— Вы Астрахань здорово знаете!

— Еще бы, я ведь там учился, в техникуме искусств. Так что это город моей студенческой юности.

— Мы с вами, выходит, по происхождению настоящие… — Хазин поискал нужное слово и произнес его по слогам: — Про-ле-тарцы…

Он иногда коверкал русские слова. Начиная службу в армии, Хазин с русским языком совсем был не в ладу. Когда он тоненьким голоском, неожиданным для такого великана, потея от напряжения, командовал: «Бзвод, слушай моя команда! Винтовка… на пле-ча!», — бойцы покатывались с хохота. Хазина это не смущало, он только усмехался: «Не так сказал? А, не бажно…» Если смех все не прекращался, Хазин, чтоб утихомирить бойцов, велел им запевать «Катюшу» — так он их «наказывал».

Порой во время занятий, не в силах выразить свою мысль по-русски, он переходил на родной татарский язык, спрашивал: «Понятно?» — и первый начинал смеяться. Бойцы отвечали с улыбками: «Понятно, понятно!»

Все-таки в армии он научился русскому языку, хотя говорил с сильным акцентом.

…Не успели Хазин и Хониев перекинуться несколькими словами, как Хазину пришлось подойти к телефону:

— У аппарата старший лейтенант Хазин. Слушаю, товарищ майор… Так… Так… Так… Хорошо, товарищ майор.

Он повернулся к Хониеву:

— А это к лучшему, что вы не спали. Не то пришлось бы вас будить. Через десять минут — Ельня. От комполка получен приказ…

Согласно этому приказу в Ельне полк должен был выгрузиться из вагонов. Всем батальонам, ротам, взводам надлежало следовать со своими командирами за комполка, ориентируясь по его красному флажку. Батарейцам было приказано вывести из вагона коней, снять орудия, начальникам интендантских служб — немедленно, разместив груз на машинах и подводах, отъезжать от поезда.

Хазин во время краткой стоянки разослал посыльных по подразделениям с приказом командира полка.

Спустя десять минут эшелон подошел к станции Ельня. Еще колеса визжа ползли по рельсам, а уж труба пропела сбор.

Бойцы рассеялись у состава, слышались команды: «Рота! Батальон! Взвод! За мной!» Голоса терялись в общем шуме, как растворяются в ночной снежной вьюге крики заблудившихся.

Уже стало светать, бойцы бежали, пригнувшись, как степной ковыль под ветром, черные штыки, сталкиваясь друг с другом, стучали, как рога дерущихся сайгаков.

Внезапно раздался душераздирающий, истошный вой сирены, похожий на рев верблюдицы, у которой волки задрали верблюжонка. Тотчас загудели паровозы, и те, что уже стояли в Ельне, и те, что тащили составы, тянувшиеся следом за эшелоном с 46-м полком.

Воздушная тревога…

Командиры подразделений 46-го полка, увлекая за собой бойцов, устремились к рощице, черневшей в стороне от станции. Топот множества сапог сливался в рокочущий гул, который, чудилось, шел из самой земли.

Слышались крики: «Воздух, воздух!» И сам воздух дрожал, рвался, лопался под напором звуков. Но бойцы не смотрели ни вверх, ни по сторонам, они старались не отстать от своих командиров, бегущих к реденькой роще. А роща, мнилось, все удалялась от них…

Многие на бегу спотыкались, падали, снова вставали и бросались вперед, догоняя товарищей. Лица их лоснились от пота.

Это была первая встреча 46-го полка с войной, но не с такой, где ты — лицом к лицу с врагом, а обрушившейся нежданно, с воздуха, и от нее надо было прятаться, сохраняя себя для будущих схваток на земле…

От Ельни донесся грохот разрывов, земля вздрогнула под ногами. Немцы бомбили станцию. Что-то там скрежетало, трещало, ухало…

В промежутках между взрывами командиры кричали:

— За мной! За мной!

И призывные эти крики слышались все чаще.

Войсковые порядки давно смешались: одни бойцы, более сильные, закаленные, бежали споро, размеренно, как на спортивной дистанции, другие, видно, быстро выдохлись, перешли чуть ли не на шаг и шумно, как заморенные скаковые кони, вбирали в себя воздух, а иные, в изнеможении рухнув на землю, некоторое время лежали недвижно, и все им, казалось, было уже безразлично: что там бомба, пускай хоть сам бомбардировщик на них свалится, они и пальцем не пошевельнут… Но новые разрывы бомб, докатывавшиеся от Ельни, поднимали их на ноги и гнали дальше, к заветной роще, в которой можно было спрятаться, замаскироваться…

Никто не заметил, откуда появились фашистские стервятники, да и самих самолетов бойцы не видели. И не видели, как они сбрасывали бомбы. Взгляды бегущих упирались в спины товарищей, темневшие перед ними: гимнастерки у всех намокли от пота.

Хониев бежал вместе со всеми, тоже не оглядываясь. Страха перед смертью у него не было, но он, как и все, был ошеломлен внезапностью налета фашистских бомбардировщиков, угрозой смерти, падающей с неба… И было обидно погибнуть вот так, ни за что ни про что, еще и не добравшись до фронта.

Он старался не отставать от Хазина, который следовал за командиром полка, передавая через связных его распоряжения командирам подразделений.

Полк достиг рощи, когда бомбежка кончилась. Бойцы остановились, с трудом переводя дыхание, начали искать свои взводы. Хазин, размахивая флажком, кричал:

— Сорок шестой!.. Сюда, ко мне!

Ему вторили командиры подразделений:

— Первый батальон — ко мне!.. Третий батальон — ко мне!.. Взвод — ко мне!..

Когда в полку был наведен порядок и бойцы отдышались, успокоились, они обернулись назад, посмотреть, что стало с их эшелоном и станцией.

Эшелон вроде уцелел, хотя по вагонам прыгало пламя. Соседним составам досталось больше: одни вагоны были разнесены в щепки, другие сошли с рельсов. Станция горела, над ней навис сплошной черный дым — как купол гигантской войлочной кибитки.

Хониев горько усмехнулся… Вот она, война, рядом, близко, она опустила на Ельню свой железный кулак и чуть не придавила полк… Чудо, что они вырвались из этого ада живыми. Надолго запомнится ему этот день… У него было такое ощущение, будто он перевалил крутую гору, и, хотя дышать стало легче, усталость опустошила, вымотала его.

Хазин, повернувшись к нему, сказал:

— Лейтенант, я следую за комполка, а вы оставайтесь здесь, направляйте людей к левому краю рощи. Там сбор полка.

Хониев потуже затянул под подбородком ремешок каски, поправил на руке повязку с номером «46». Когда Хазин ушел, с неприязнью глянул в небо, такое голубое сейчас, такое чистое, словно оно и не наслало на них несколько минут назад смертоносную бомбовую грозу. Упади бомбы на поле, по которому бойцы мчались к роще, и от полка осталось бы мокрое место…

Война, война, вон что ты в себе таишь: коварство, неожиданность, удары из-за угла…

От раздумий Хониев очнулся, увидев бойца, который бежал мимо него; он был без оружия, без каски, лицо все в поту, глаза словно остекленевшие, бесцельно устремленные вперед.

— Товарищ боец! — сурово скомандовал Хониев. — Стойте!.. Быстро — ко мне!

Боец, отдуваясь, подошел к нему, подбородок у него дрожал, он вытирал ладонью кончик носа, на котором висела крупная капля пота.

— Слушаю, товарищ лейтенант!

— Вы что, на базаре? Как стоите?

Боец подтянулся, а Хониев продолжал распекать его:

— Вы куда это так летели? На свадьбу?

У красноармейца подпрыгнули брови:

— На какую свадьбу? Я… это… на войне…

— А если на войне, то почему без оружия? Где ваша винтовка?

— Винтовка? На кухне, товарищ лейтенант. Я… это… не успел…

— Вам что, не говорили, что винтовка — это верная подруга бойца? Без нее вы на войне как без рук? А вы: «Не успел».

— Я… это… кашевар…

— Вы, прежде всего, боец! А боец на месте руки может забыть, ноги может забыть, но винтовку — никогда! А где ваша каска?

— На кухне, товарищ лейтенант.

— «На кухне», «на кухне»! Голову вы там, случаем, не забыли?

Боец пощупал свою бритую голову, ухмыльнулся:

— Не-е…

— Или она у вас стальная?

— Не-е!..

— Зарубите себе на носу: боец в каске — голова цела! А на крайний случай каска — это еще и посуда, из нее и напиться можно, и поесть. Вам, повару, положено это знать. А где ваш противогаз? Где лопатка?

— На кухне, товарищ лейтенант!

— Все у вас на кухне!.. А если враг газы применит? Как вы от них защититесь? И чем окоп будете рыть, чтоб от пуль в нем укрыться?..

— Так я ж… — боец чуть не плакал, — я ж кашу варил. И суп с мясом… Старался, чтоб на всех хватило…

Хониев нахмурился. Этого еще не хватало — чтоб боец ревел, как баба!.. И когда красноармеец снова потянулся к носу, стереть то ли пот, то ли слезу, Хониев раздраженно одернул его:

— Что вы все нос трете?

— Я… Я старался, чтоб на всех хватило… — дрогнувшим голосом повторил боец.

И Хониеву стало вдруг жаль бойца. Ну, что он на него раскричался? Ребята еще не нюхали пороху, ну, подрастерялись малость, впервые попав под бомбежку. Как бы ни был жесток лебедь, а птенца своего клевать не станет… А ведь все эти бойцы — братья его. Им воевать вместе, вместе победу добывать, смерти смотреть в лицо… Да и сам-то он разве не почувствовал растерянности в первые минуты бомбежки? Летел к роще как ветер!

Боец все бубнил:

— Я старался…

Хониев совсем смягчился: вон, оказывается, что гнетет сейчас, что заботит этого парня: каша и суп остались у него недоваренными. Оттого-то он и заплакать готов: бомбежка оторвала его от привычного, нужного дела.

— Какого вы батальона?

— Я… это… третьего.

— Фамилия?

— Синицын.

— Ну, вот что, Синицын. Твой батальон вон там находится. — Хониев флажком указал направление. — Ступайте. Доложите своему командиру о том, что все на кухне оставили. Ему видней, что с вами делать. — Он вздохнул. — Хорошо бы, конечно, сейчас подкрепиться…

В это время прямо над его ухом раздался бодрый голос:

— Вот вы где, товарищ лейтенант! А я вас обыскался. Ребята послали узнать, где вы, что с вами.

— Андрей! — обрадованно воскликнул Хониев, увидев рядом с собой Токарева. — Здравствуй, братец!

Ему сейчас казалось, что они целый век были в разлуке.

Заметив каску, которую Токарев перевесил через локоть, он укоризненно сказал:

— Надень каску-то. Это тебе не дальниг[9].

— Верное замечание, товарищ лейтенант, каска — это тебе не корзинка, в нее пули, а не грибы собирают, — Он оглянулся на Синицына, который все мялся возле, и подмигнул ему: — Понял, голова?

— Где наш взвод, Андрей?

— А вон, — Токарев кивком показал в глубь рощи. — Помкомвзвода его ведет.

Хониев положил руку ему на плечо:

— Ну как, кончится война, пока мы до фронта дойдем?

Токарев невесело мотнул головой:

— Теперь уж не знаю… А я вот до конца войны вполне могу окочуриться. — Он глянул в сторону Ельни. — Этот паршивый самолет со своими бомбами чуть в клочки меня не разнес. Не будь у меня такие резвые ноги…

— Ну, чуть — это не считается. Ты самолет-то хоть видел?

— Какое там, когда я улепетывал от него, как сайгак. А вы, товарищ лейтенант, не разглядели его?..

Хониеву неудобно было признаться, что ему в те минуты тоже было не до самолетов, он смущенно пробормотал:

— Такой дым стоял… Он все небо скрыл, не то что самолеты.

— А я видел! — с каким-то возбуждением сказал Синицын, который все не уходил и с интересом прислушивался к разговору Хониева и Токарева. — Только… это… одно крыло.

Он хотел было опять потереть нос, но под взглядом Хониева отдернул руку.

— Одно, говоришь? — фыркнул Токарев, — А куда же другое подевалось?

— Я его в дыму, верно, не различил.

— Ну, хоть про одно расскажи, — насмешливо продолжал расспрашивать Токарев, — какое оно?

— Большущее!.. Величиной с наш паровоз. И такое же черное.

— Ха!.. Так ты, наверно, паровоз и видел. И со страху принял его за крыло фашистского бомбардировщика.

Хониев с трудом сдержал улыбку, напустил на себя строгий вид:

— Боец Синицын! Что вам было приказано?

— Бегу, бегу, товарищ лейтенант!..

Токарева Хониев отослал во взвод, на прощание тот крикнул:

— И все-таки мы встретимся на Красной площади, товарищ лейтенант!..

— Это уж непременно, Андрей. — Взгляд у Хониева посветлел. — Встретимся — вопреки всему, несмотря, ни на что!

Самому ему пора было идти в штаб.

Работники штаба, расположившись под старым раскидистым дубом, единственным в этой роще, раздавали командирам подразделений топографические карты. Взял карту и Хониев.

В это время со станции прискакал верхом на коне заместитель командира полка по строевой части. Торопливо соскочив на землю, подошел к майору:

— Товарищ майор, разрешите доложить?

— Докладывайте.

— Наш эшелон цел. Можно производить разгрузку. Загорелся соседний состав, но огонь уже затухает.

Майор тут же дал указание командирам подразделений, оказавшимся в штабе, срочно собрать бойцов и отправиться на станцию разгружать вагоны.

Солнце уже стояло в зените и палило безжалостно, словно состязаясь в яркости и огненности с пламенем пожаров над Ельней. Легкие забивала горячая пыль, дым, запахи бензина, раскаленного железа, тлеющего дерева.

Бойцы 46-го полка кинулись к своему эшелону.

Из вагонов доносилось неистовое ржание лошадей. На платформах расчехленные орудия задрали вверх стволы, словно прислушиваясь или приглядываясь к чему-то…

Бойцы, подложив под колеса орудий доски и рельсы, с натугой поднимали лафеты, будто старались поставить на ноги заупрямившегося, опустившегося на четвереньки верблюда. Ящики со снарядами, пулеметы, минометы они выносили из вагонов и пристраивали на земле с такой осторожностью, с какой обычно обращаются с хрустальной посудой.

Все работали молча, сосредоточенно, не слышалось даже привычного: «А ну, взяли!» Поступь у бойцов, тащивших тяжелые грузы, была напряженная, как у волов, тянущих за собой плуг, вздувшиеся мускулы на руках, казалось, вот-вот прорвут кожу.

Выведенные из вагонов кони, почуяв твердую почву, вырывались из рук бойцов, беспорядочно, ошалело метались взад-вперед с трубным ржанием. Их радовали земля и солнце. Их пугали дым и пламя пожаров. Из-под копыт, выбивающих глубокие следы, летели пыль и комья земли.

С трудом удавалось бойцам поймать бесновавшихся лошадей.

И все же разгрузка шла споро. Красноармейцам некогда было не то что закурить — пот со лба вытереть.

Полк постепенно приобретал упорядоченный боевой облик, обрастал всеми видами оружия. Едва колеса орудий касались земли, как их тотчас увозили от вагонов запряженные в постромки лошади.

Будничный ратный труд стер с лиц недавнюю растерянность, подавленность, и хотя их нельзя было назвать повеселевшими, но изнутри их озаряла какая-то возбужденность, смешанная с любопытством, — все старались понять, осознать, принять в себя происшедшее…

Как плотина преграждает путь воде, так война встала в жизни тех, на кого уже обрушились ее первые удары, страшной препоной, о которую разбивались, меняя течение, привычные мысли, чувства, представления. И из прежних отвлеченных дум и ощущений, касавшихся войны, рождались новые, сурово-конкретные, рождалось желание боя, ненависть к врагу…

Полк довольно быстро переправил батареи, обозы, тачанки через речку. Приказано было и всем подразделениям покинуть станцию, и они двинулись к реке маршевыми колоннами.

Если полк в эшелоне, в вагонах, существовал как бы невидимо для чужих глаз, наподобие сжатой пружины, то сейчас, вне эшелона, он выглядел весьма внушительно.

Хониев, следя за разгрузкой и продвижением полка, обходя подразделения, удивлялся про себя: в какие же все-таки сжатые сроки, вручную, было выгружено столько военной техники!.. В мирное время, пожалуй, такие темпы, такое напряжение были бы немыслимы, это война торопила, она во всем сказывалась, все собой заполнила…

Он улыбнулся: вот уж поистине — глаза боятся, руки делают…

Рядом с дорогой, почти на обочине, он увидел походную кухню и возле нее Синицына, который мешал большим половником в котле, видимо, суп. Выражение лица у него было серьезное, соответствующее важности того дела, каким он занимался. На голове — каска, винтовка перекинута через плечо. И снова улыбка тронула губы Хониева. Видно, проняли парня его слова… А может, он от своего командира получил нахлобучку. А может, до самого дошло, что с войной шутки плохи…

Когда настало время обеда, Хониев присоединился к своему взводу. Но только он сел, сняв с плеча автомат, только вытер тетрадным листом свою ложку, как явился посыльный:

— Лейтенанту Хониеву — срочно прибыть в штаб полка!

В штабе Хониева направили к капитану Орлову, который сообщил:

— Снайперы распределяются по стрелковым взводам, ротам, батальонам. Вы будете командовать первым взводом в моем батальоне, в роте старшего лейтенанта Хазина. Наш батальон — третий. Формировать его придется в пути. Из своих снайперов выберите одного, остальных отправьте к помначштаба.

Хониеву и горько было от сознания, что нужно расставаться с ребятами, к которым он привык за долгое время дороги, но вместе с тем он и обрадовался — ведь его непосредственным начальством будут Хазин и Орлов, которых он хорошо знал.

— Все ясно, лейтенант?

— Так точно, товарищ капитан! Разрешите идти?

— Идите.

Хониев чуть ли не бегом устремился к снайперскому взводу; построив его в две шеренги, долгим, чуть грустным взглядом окинул бойцов и обратился к ним с краткой речью:

— Товарищи!.. Мы с вами чуть ли не из конца в конец проехали нашу страну, жили хорошо, дружно. Но снайперский взвод, как вам известно, это объединение временное. Теперь вы направляетесь в подразделения нашего полка. Высоко держите снайперскую марку, друзья!.. Без промаху стреляйте по врагу!

Еще раз тепло оглядев бойцов, он задержался глазами на Токареве:

— Ефрейтор Токарев! Ко мне!

И когда Токарев вышел из строя, сказал:

— Вы пойдете со мной. — Он вновь повернулся лицом к взводу. — А вы, товарищи, поступаете в распоряжение помощника начальника штаба полка. Он скажет, кто какому подразделению придается. Не прощаюсь с вами, мы еще не раз встретимся в бою.

Направляясь вместе с Токаревым в штаб нового батальона, где им теперь предстояло служить, Хониев остановился, оглянулся назад. Их эшелон стоял с распахнутыми дверьми — словно с темными пустыми глазницами. И другие составы были недвижны, будто мертвы, и паровозы не шипели, не дымили, застыли на месте, точно скованные зимним холодом. Хониев видел машинистов, суетившихся возле паровозов, лазавших под вагонами, и гадал, что же заставило замереть все эти эшелоны: может, вышло все топливо или рельсы были повреждены бомбежкой?..

Он перевел взгляд на Ельню. Над ней еще стелился дым, закрывая опускавшееся солнце, черные струи тянулись к небу, извиваясь, как змеи, и солнце плыло в этом дыму — наподобие желтой керосиновой лампы с иссякающим светом.

Хониеву чудилось, будто дома в Ельне жмутся друг к другу, как овцы, испугавшиеся волков. На улицах народу почти не было, но из города лился нескончаемый поток людей с ружьями, лопатами, в военной и гражданской одежде.

Дым войны над русским городом, он, казалось, проникал в сердце степняка, пропитывая его едкой горечью.

А пейзаж вокруг Ельни, картины русской природы ласкали взор… И они были близки поэтической душе Мутула. Вон речка течет в зарослях кустарника, спокойная, неторопливая, — возможно, какой-нибудь из притоков Десны. И у рощи за речкой сейчас такой мирный вид, она манит зеленью и прохладой, и жаворонки над ней вьются — только в их обычно беспечных, заливистых трелях звучат испуг и тревога, их страшит дымное небо… А вон там, где недавно Хониев отчитывал Синицына, словно две подружки, клонят друг к другу свои трепещущие кроны березки. И кажется, что они перешептываются, а может, зовут уходящих бойцов: «Куда же вы, почему не хотите отдохнуть в нашей тени, послушать наш шелест-разговор? Вам некогда, вы спешите на войну?.. Ладно, мы подождем, пока вы вернетесь…» А какая густая трава вокруг березок — сюда бы косаря из кольцовского стихотворения!.. Но, видно, уж не зазвенеть здесь крестьянской косе, другая коса разгулялась над землей: визжит, сечет все живое — коса войны…

Прощай, Ельня!..

Прощайте, роща, речка, березки, прощай, эшелон! Ты был нам домом долгое время. Прощай!.. Нам предстоит далекий, трудный путь.

Так подумал Хониев, круто повернулся и, кивнув Токареву, чтобы тот следовал за ним, зашагал к штабу батальона.