Последний конвой. Часть 2

Глава 23 Иваныч

Кромешную тьму разрывали пронзительно яркие лучи прожекторов и пляшущие языки пламени горящей солярки. Почти как тогда — двадцать лет назад. Разом нахлынули воспоминания, от которых никак не избавиться. Хоть головой тряси, хоть о капот ею бейся, взбудораженная память всколыхнулась и обжигающей волной вытеснила все остальное.

Непонятно, как он вообще сумел выжить в этом аду, по-другому и не назвать, когда кочевники смяли оборону ополченцев. Он брел по переулкам, как сомнамбула, почти ничего не соображая. Со всех сторон крики, выстрелы, взрывы, плач и предсмертные хрипы смертельно раненных людей. Его гнала вперед ответственность за жизнь самых родных и любимых на свете людей — Людочки и Танюшки. Он очень смутно представлял, как сможет их защитить в одиночку и без оружия. Впрочем, автомат не помог бы. Город наводнили полчища обезумевших от крови и вседозволенности кочевников, с яростью дикого зверя вымещающих собственную злобу на ни в чем не повинных людях.

Дворами и переулками Петр добрался до набережной, встретив по пути уйму народа, брошенного на произвол судьбы — старики, женщины, дети.

Что их ждет?

Почти наверняка — смерть. Как бы жестоко это ни звучало.

Кочевники не щадят никого. Время такое, каждый сам за себя. Отверженные, загнанные в угол, потерявшие всякую надежду, обезумевшие от голода и лишений, кочевники пришли, чтобы восстановить торжество справедливости на собственный лад. Пришли, чтобы разграбить и разорить города, вырезать не успевших удрать жителей, сжечь и разрушить все, что можно на своем пути. Пришли, чтобы отомстить за собственную смерть, даже если при этом формально все еще оставались живы…

Мокрый, грязный, обожженный, он выскочил на набережную, заполненную людьми. Баржа давно отчалила от пристани и отошла на приличное расстояние. Слишком далеко, чтобы добраться вплавь, и слишком близко, чтобы отказаться от безумной затеи. Плавал Петр Иванович, чего греха таить, не очень. В ясную солнечную погоду доплыть до буйков он, конечно, смог бы. Вот только на дворе стоял ноябрь.

Сколько человек может выдержать в ледяной воде?

Минут пять — семь. Возможно, десять. Даже закаленный тренировками спортсмен без специального согревающего гидрокостюма продержится не более пятнадцати минут.

Что произошло дальше, он не запомнил. В памяти сохранились только обрывки — набережная под завязку запруженная народом, яркая точка сухогруза на самом горизонте. И еще запомнилось, как он мечется по берегу, вглядываясь в лица брошенных на смерть людей, осипшим голосом выкрикивает родные имена.

Они там — на корабле. Значит, еще есть надежда. Есть для чего жить и бороться.

Он, не задумываясь ни на секунду, раздевается и прыгает в обжигающе-ледяную воду, плывет вслед за баржей, делая большие размашистые гребки. В голове пусто, и даже проклятый голос заткнулся на время. Это хорошо — отвлекаться на пустые разговоры уже нет сил.

На этом моменте воспоминания обрываются как-то сразу, словно дернули рубильник и свет сознания погас.

Чудом было даже то, что его заметили при тусклом свете Юпитера. Команда спустила шлюпку и выловила бездыханное тело, качающееся на волнах. Корабельный медик сотворил второе чудо с помощью хитрых приемов реанимации, привел в чувство несостоявшегося утопленника. Не хватило всего чуть-чуть, самой малости. Не хватило третьего чуда. Иногда везение заканчивается, потому что вы исчерпали свой лимит. Милость богов не беспредельна.

Баржа была заполнена под завязку. Плечом к плечу, спина к спине, как селедки в бочке, на палубе стояли и сидели тысячи людей. Народ набился в каюты, трюмы, служебные помещения. Даже в машинном отделении, всячески мешая мотористам, расположилось несколько десятков беженцев.

Петр искал много часов кряду, раз за разом протискиваясь сквозь толпу и выкрикивая родные имена. Он окончательно сорвал голос, а от слишком частого повторения одних и тех же слов полностью потерял их смысл, но все равно не оставлял попыток, хотя перед глазами уже плыло, руки тряслись от усталости, а бешеный ритм сердца то и дело срывался в резонанс.

Когда баржа пристала к берегу, всех спасенных эвакуировали на берег и переписали. Ни Людочки, ни Танюшки Корольковых в списках не оказалось.

Они остались там, в осажденном городе, на расправу кочевникам…

Корабль, груженный «драконами» и добровольцами, в обратном направлении отчалил только через две недели. Город, конечно, отбили. Кровь лилась рекой с обеих сторон, и в этой чертовой мясорубке шансов уцелеть у него почти не было. Но Господь опять уберег.

Он нашел их изуродованные тела в собственной квартире. Когда отчалила баржа, и оставаться на набережной больше не имело смысла, Людмила увела дочку домой.

Зачем?

Да какая разница, где принять смерть?

Что она чувствовала? О чем думала в последние мгновения своей жизни? На что надеялась до последней секунды?

Об этом он уже никогда не узнает.

Говорят, что время лечит. Это неправда! Боль притупляется, но не уходит совсем. Она всегда рядом, вот тут, под сердцем. Ежедневно напоминает о себе. А силуэты родных так и стоят перед глазами, если на секунду смежить веки.

Есть одна тайна, которую он не расскажет никогда никому и ни при каких обстоятельствах. После смерти родных он трижды пытался покончить с собой и не смог. Чтобы убить себя, нужно иметь недюжинную силу воли. Слабые духом остаются жить дальше. В одиночестве…

Кромешную тьму разрывали пронзительно яркие лучи прожекторов и пляшущие языки пламени горящей вдоль берега солярки. Длинные, живые тени корчились по земле, словно змеи, свивались в огромные спутанные шевелящиеся клубки, а затем вновь распадались на отдельные силуэты людей и машин.

Экипажам наконец-то разрешили покинуть автомобили, вынужденное заточение закончилось. Руководство так и не удосужилось разъяснить детали происходящих событий. Может быть, это и было правильным решением, не ему судить о поступках командиров. От него уже больше ничего не зависело.

Яркий свет в темноте всегда привлекает внимание. Взгляды людей невольно были прикованы к стене пламени — барьеру, которым Чекист пытался обезопасить конвой от того, что выбиралось из воды. И только Петр Иванович заметил, что тени на песке двоятся как-то странно, неестественно, и подчиняясь спонтанно возникшему чувству тревоги, обернулся.

МАЗ горел.

С самой первой секунды стало ясно, что тягач уже не спасти, пламя охватило кабину всю целиком. Облитая изнутри соляркой, она вспыхнула, как спичка. Огонь быстро распространился, пожирая все на своем пути: кожаную обивку, поролон сидений, брезентовое потолочное покрытие, проволочную оплетку рулевого колеса, резиновые коврики, фотографию Людочки на лобовом стекле.

Петр Иваныч пошатнулся и едва не упал. Как будто внутри лопнул стержень, все это время удерживающий тело в вертикальном положении. Мир поплыл перед глазами.

Машина сгорает быстро, всего за несколько минут, и никакой огнетушитель не сможет остановить ярость пламени, вдоволь подпитанного горючим.

Петр Иванович лихорадочно пытался понять, почему это произошло? В МАЗе никто не курил, если предположить, что пожар мог начаться от случайно забытого тлеющего окурка. Уходя, заглушили двигатель, чего ему зря молотить вхолостую и тратить драгоценное горючее? Искры от побережья долететь не могли, слишком далеко. Сомнений не оставалось — кто-то умышленно пустил «красного петуха», пока экипаж пялился на огненный барьер и не следил за собственным транспортным средством.

Но зачем? В чем смысл поджога?

Вот и получается, прав был Чекист — завелась гнида и пакостит помаленьку, в меру сил и возможностей. Ведь если вспомнить всю череду происшествий за последние пару недель, без злого умысла никак не обошлось. И тошно на душе становится от мысли, что носит земля эдакую погань, которая делит хлеб и кров со всеми поровну, а опосля вредительствует исподтишка.

Мишка сорвался с места и побежал к горящей машине, с каким-то немыслимым звериным воем. Петр Иваныч еле успел, перехватил за одежду, удержал. Потерявший равновесие юноша рухнул на колени, продолжая вопить что-то несвязное. Попытался вырваться, размазал слезы по щекам.

— Нет, Миша, нет. Нельзя! — сипло бормотал Иваныч, в горле пересохло, — Там же горючки почти тонна. Если рванет, мало не покажется.

— Но ведь нужно же что-то делать?

— Слишком поздно!

Петр Иванович успокаивающе прижал парнишку к себе. Защелкали, разряжаясь пули — знакомый с детства звук, ни с чем не спутать, все когда-то кидали патроны в костер. Наградной Калаш остался в кабине, а к нему в придачу три полных рожка. Все это богатство теперь бесславно гибло в огне.

— Автомат! — рявкнул Чекист над самым ухом. Лицо суровое, сосредоточенное, глаза горят адским пламенем. Прожектор четко обрисовал выпирающие скулы и сжатые в узкую полоску губы политрука.

Кто-то из штурмовиков снял и бросил Гейману свой АК. Тот ловко поймал, снял с предохранителя и перевел «собачку» на стрельбу очередями одним отработанным до автоматизма движением, прижал приклад к плечу, выпустил длинную очередь в сторону пылающего грузовика.

Ошарашенный Мишка, заикаясь спросил:

— Иван-ныч, что он-н дел-лает?

Стрелял Гейман неплохо, почти половина пуль легла точно в цель, а именно в центр огромного бака тягача. На песок быстро потекли струйки горючего, еще секунда — и сверху упали тлеющие искры, солярка моментально воспламенилась, по луже побежал язычок пламени, быстро расползаясь и увеличиваясь в размерах.

Тем временем политрук снова нажал на спусковой крючок, и автомат бешено заплясал в его руках, плюясь огнем.

— Еще магазин! — отрывисто крикнул Чекист тому же штурмовику. И вновь поймал на лету, пристегнул к автомату, и уже никуда не торопясь, продолжил дырявить многострадальный бак грузовика короткими очередями. Из многочисленных пробоин солярка потекла интенсивнее, подпитывая быстро увеличивающуюся пылающую лужу.

— Что он делает? — не унимался Мишка, заикание прошло, видимо, сумел справиться с нахлынувшими эмоциями.

— Понимаешь, — попытался объяснить Иваныч, — это только в кино машины взрываются, когда пули попадают в бензобак. А в реальной жизни получаются отверстия, через которые солярка вытечет на землю и сгорит, но не взорвется.

Мишка угрюмо кивнул головой.

Вспыхнули огромные шины грузовика, густая копоть потянулась кверху прямым черным столбом. Солярка растекалась все сильнее, распространяя огненное озеро все дальше и дальше вокруг грузовика. Другим автомобилям конвоя она пока не угрожала, МАЗ стоял слишком далеко от колонны, но под прицеп уже прилично натекло.

— Всем тушить тягач! — приказал Чекист. — Нужно спасти груз!

Дружно сорвались с места, побежали к машине. Напор струй горючего из пробитого бака теперь значительно ослаб, но все еще не унимался. Восемьсот литров солярки — это не так уж мало.

— Нужны ведра, — озаботился кто-то, — и цистерну с водой перегнать поближе.

— Отставить воду, — рявкнул Чекист, — тушить только песком! У кого есть огнетушители, тащите сюда все. Начинайте с прицепа! Черт с ним, с МАЗом, пусть догорает. Нужно спасти груз!

Народ сбегался со всех сторон с баграми, лопатами, ведрами и даже, кажется, тазиками. Разобрались полукругом, зачерпывали песок прямо под ногами, дружно швыряли в огонь. Пламя, словно издеваясь над стараниями людей, совершенно этого не замечало.

С бензовозов сняли все огнетушители, целых четыре штуки, попытались привести в действие. Огнетушители были старые, давным-давно просроченные. Один вообще не сработал, только вяло зашипел и сразу же сдох. Еще два дали обильную пену, но быстро выдохлись, не успев толком ничего потушить. И лишь четвертый заработал как положено, но и его сил хватило ненадолго, оказать заметное влияние на силу огня в одиночку он не смог.

Пылающие колеса ядовито коптили небо, подойти к ним оказалось невозможно — слишком горячо. Вонь от горящей резины становилась просто невыносимой. Огненная лужа растеклась уже до середины прицепа, и теперь огненные языки лизали его днище. Еще немного — и вспыхнет груз, и тогда все старания напрасны.

— Эх, прицеп бы оттащить подальше, — расстроенно бормотал Петр Иванович, но его никто не слушал. Он и сам понимал всю бесперспективность совета. Ни один грузовик из состава колонны не сможет сдвинуть с места прицеп, в котором находится почти четверть груза экспедиции. А рисковать сразу несколькими грузовиками, собрав их в сцепку, никто не решится.

И все-таки люди постепенно побеждали. Медленно, но упорно сбивали огонь с прицепа, приближаясь к пылающему остову кабины, все ближе и ближе. Да и мощь пламени заметно спала.

Правая рука уже совсем не слушалась, черенок лопаты выскользнул и шлепнулся на песок. Он потянулся к нему левой, подхватил и лишь тогда сообразил, что копать больше не может. Он знал, что времени почти не осталось, однако тянул до последнего. И вот теперь пришло осознание, что медлить больше нельзя, становится слишком опасно для окружающих.

Его время вышло.

Когда Петр Иванович выбрался из кабины и спрыгнул на землю, ступня правой ноги внезапно подвернулась, и он с трудом удержался, чтобы не шмякнуться оземь. Вскочил настолько резво, насколько мог себе позволить, постарался не подать виду. Ну оступился старикан, с кем не бывает? Отошел в сторонку и незаметно стащил с ноги сапог. Широкая темно-багровая полоса поднималась от щиколотки до самого колена.

Не помогла соляра. А может быть, и помогла, но далеко не сразу. Поторопился он залезать в воду. Нужно было подождать, пока горючее как следует размешается с болотной жижей, пока твари наглотаются углеводородов настолько, что у них начнется несварение желудка.

А теперь слишком поздно посыпать голову пеплом. Красноречивый рассказ Лидии непрозрачно намекал, что на этот раз уже точно все. Никаких шансов выбраться из передряги.

И все же, Петр Иваныч остался доволен. Не зря у смерти отпрашивался на денек, многое успел сделать. Пацанов от смерти спас, врачиху, еще и этого… студента… не вспомнить, как зовут… Васька, что ли? Впрочем, это совсем не важно. Главное, что он его спас. Закончит учебу, станет большим ученым, откроет какие-нибудь тайны вселенной. Может быть, даже придумает, как вернуть взбесившийся климат планеты в норму.

Петр Иваныч внезапно улыбнулся собственным мыслям.

Нужно было их, конечно, на берегу оставить, когда за прицепом поехали. Но кто же знал, что дно под колесами внезапно провалится в тартарары? Знал бы где упадешь, соломки бы настелил.

Он с досадой покачал головой, перед глазами опять поплыло. Закрыл попеременно то левый, то правый глаз. Что-то неладное творилось со зрением. По отдельности он видел вроде бы вполне отчетливо, но вместе глаза смотреть отказывались, изображение двоилось и расплывалось.

Нужно поторопиться, потому что времени совсем не осталось.

Посмотрел на старательно трудящихся пацанов.

Эх, попрощаться бы… Мишка сильно переживать будет, как бы с собой чего не сотворил. Вся надежда на Стива. Парень серьезный, смелый, на должности. Присмотрит за другом. А коль что произойдет, так собственным телом от пули прикроет, если понадобится. С таким оставить Мишку не страшно.

Ну значит — все?

И сам себе ответил.

Все! Пора. Семья ждет…

Он подошел к Гейману, осторожно положил руку на плечо.

— Лев Исаакович, отойдем, покалякать нужно.

— Позже нельзя?

— Нет.

Чекист напрягся, по лысине потекла струйка пота.

— Ну пойдем, поговорим, если срочно.

Гейман сунул черенок лопаты в руки соседа, выпрямился, извлек из кармана грязный платок и размазал сажу по лбу.

— Что у тебя стряслось, Иваныч?

— Давай отойдем подальше, — уклонился от прямого ответа Иваныч, пошагал первым, сильно прихрамывая. Нога почти совсем не слушалась, но при этом, как ни странно, ничего не болело. Вот совсем ничего! Даже сердце успокоилось, и проклятый голос молчал.

«Эй ты, сволочь, — мысленно произнес Иваныч, — рад, что я подыхаю, или нет?»

Ответа не последовало.

Это было очень странно или, скорее, непривычно. Он столько лет слышал в собственной голове похабный глумливый шепоток, что успел к нему порядком привыкнуть. Последствие тяжелой контузии, полученной в первые годы после катастрофы. Беспорядки, грабежи, стычки, перестрелки. Словами не объяснить, кто не пережил, тот не поймет. Пуля прошла по касательной, только слегка чиркнула по верхней части лба с левой стороны, оставила сильный ожог и тяжелейшее сотрясение мозга. А когда Петр Иванович пришел в себя после контузии, он первый раз услышал голос у себя в голове…

Они зашли за грузовик и остановились.

— Прости, Лев Исаакович, подвел я тебя, — ссутулившись произнес Иваныч, глядя прямо в глаза Чекисту, — не откажи старику в любезности, помоги уйти достойно. Не хочу мучиться… Не хочу, чтобы жалели. Да и боюсь заразить людей.

— Что? — политрук осёкся, догадавшись. Остолбенел на секунду, не закончил фразу.

— Я сам не смогу. Пробовал уже. Не получается. Помоги! Ну не пацанов же мне просить, в самом деле?

Лицо Геймана посерело, струйка пота незамеченной скатилась по щеке.

— Ну как же ты так, Иваныч? — с досадой произнес Гейман.

Тот лишь пожал плечами:

— Так получилось. Чего теперь после драки кулаками махать? Ни о чем не жалею, знал, на что иду. Врачица нам рассказала о червях…

Чекист отвел глаза в сторону и ничего не сказал. Значит, не совсем конченный человек, хоть малюсенькая совесть, но оставалась.

— Пацанов моих не обижай! Они наше будущее, мы-то с тобой свое пожили.

Гейман согласно кивнул головой.

— Сделай все быстро, у меня уже тело отказывает.

Политрук очень тихо произнес:

— Иваныч, прости, если обидел когда. Зла на душе не держи.

— Бог простит…

Иваныч не договорил и отвернулся, предательская слеза покатилась по старческой щеке. Гейман молча достал Стечкин, покрутил в руках и вдруг громко произнес:

— Для меня было честью служить вместе с вами, Петр Иванович.

Затем приставил ствол пистолета к его затылку и нажал спусковой крючок…