Провинциальная история

Глава 11 Повествующая о лесах, ведьмах, магах и переменившихся порядках

Когда маг с легкостью перемахнул через ограду, чтобы в следующее мгновенье попросту раствориться в лесу, барон Козелкович осознал, что Лилечка, вполне возможно, не вернется.

И маг, скорее всего, тоже.

А ведь, казалось бы, ученый, должен знать, что не во всякий лес соваться должно. С другой стороны, он, Козелкович, проживший в поместье большую часть жизни своей, точно знал, что именно в этот лес соваться нельзя. Однако же…

Лилечка…

— Погодите, — он придержал за локоток второго мага, который к лесу приглядывался настороженно, но явно собирался последовать за первым. — Нельзя туда идти.

Лилечка…

Аннушка не простит. Она и без того считает виноватой именно его, Тадеуша, все повторяет, что в ее-то роду больных не было, что всегда-то детей рождалось много и с даром, это Козелковичи вечно маялись, не способные выродить мало-мальски годного наследника.

…и права будет. Сама не знает, сколь права. А наследник… наследник нужен. Стало быть, разводиться придется.

Мысль о разводе, некогда болезненная, обидная, вдруг принесла облегчение.

Нет, дочь свою барон любил, и сердце его разрывалось от боли, но… разве это что-то да изменит? Он и без того сделал для Лилечки все возможное. И сделал бы еще, только… что? Теперь, глядя в непроглядную тьму, которая с каждою минутой становилась все более густой, Тадеуш Козелкович морщился, кривился, из последних сил сдерживая слезы.

…матушка бы слез не одобрила. Она всегда-то повторяла, что главное — выдержка.

— Ежи! — крикнул маг, после щелкнул пальцами и выругался, потому как заклятье его растворилось в пуховой чаще леса. — Ежи! Ау…

Голос и тот будто проглотил.

Ни эха.

Ничего…

— Возвращаемся, — со вздохом произнес барон, чувствуя, как по спине сбегают струйки пота. Почудилось, что древняя чащоба очнулась, встрепенулась и теперь глядит на него.

Глядит и не узнает.

— Но… как же… — возвращаться маг явно не желал. Щурился, шею тянул, наверняка приговаривая, что еще вовсе не темно даже, и вся эта чернота лесного полога — кажущаяся. Что надобно пойти по следу и тогда-то… — Если Ежи пошел…

— Если повезет, вернется, — барон смахнул со лба пот и добавил с большею уверенностью в голосе. — Поплутает денек и вернется… тут волков и вправду нет, но… место недоброе.

— Стало быть, вы верите в эти сказки? — маг прищурился.

А ведь из местных. Точно из местных.

И знать бы должен.

Может, и знает, только не верит.

А вот Дурбин в лес не стремится, стоит да крутит камешек на веревке. Камешек пока прозрачный, и эта его прозрачность будто издевалается, намекая, что он, барон Козелкович, последний отпрыск могучего рода, слаб и трусоват.

Что предки его не остановились бы у черты, они бы вовсе ее не заметили.

Предки.

А барон…

— Это не сказки, — вынужден был признать Тадеуш. — Это ведьмин лес. Действительно ведьмин. Настоящий, а не…

Он махнул рукой и обреченно произнес:

— Пойдемте в дом. Все одно магия там не поможет. А людей… я дам награду, глядишь, и сыщутся охотники.

Совесть кольнула, но барон тут же ее успокоил: как-нибудь да не убьются люди. Только вот… это в столицах больше не верят в ведьмины леса, в путаные тропы, способные вывести на край мира, в подменников и русалочий волос, в безглазых дев, в… во все то, о чем собственная Тадеуша нянюшка рассказывала шепотом, сторожась, как бы кто не прознал, чем она ребенку голову забивает.

Надо было бы и Лилечке этакую няньку найти.

Да где ее в столице возьмешь?

— Идемте, — Тадеуш перелез через ограду сам, прокляв то мгновенье, когда поддался на уговоры управляющего и не стал магическую заслону ставить.

Места тихие.

И батюшка ваш никогда-то…

…батюшка к лесу хаживал. Самолично носил что молоко свежее в крынке, что испеченный хлеб, густо солью посыпанный.

Мысль опалила.

— Да не стойте вы, — барон заспешил к дому. Как же он, глупый, поверил, что именно там, в столице, знают правду? Как позволил себя ослепить, одурманить… надо было с самого начала, с первого дня, как вернулся, как переступил порог родного дома, к лесу наведаться.

Поклониться.

Поделиться кровью, возобновляя старую связь. Тогда, глядишь, и не позволил бы лес Лилечке потеряться. Потешил бы, побаловал бабочками да каменьями, которые некогда Тадеуш приносил домой, потому как были они чудо, до чего хороши, а после уж и вернул бы к дому.

Виноват.

Сам во всем виноват.

— Погодите, так мы что, их искать не станем? — Дурбин нахмурился и оглянулся.

Донельзя раздражающий человек. Но целитель и вправду неплохой, несмотря на всю свою придурь, которую Аннушка почему-то полагала явным свидетельством тонкости натуры.

— Можете попробовать, — отозвался второй маг, имя которого выскользнуло у Тадеуша из головы. Вот ведь, вроде и представлялся, и на память-то он никогда прежде не жаловался, а поди ж ты, взяло и выскользнуло.

Лес упреждающе зашумел.

Пробовать целитель не стал, лишь нервно повел плечом и оглянулся.

— И все-таки я настаиваю…

Узнать, на чем именно он настаивал, Тадеушу не удалось. Он, перейдя на бег, думал лишь о том, как скорее оказаться бы на кухне, а уже там, раздраженный, взбудораженный, разогнал прислугу. Молоко, слава всем Богам, отыскалось, равно как и хлеб. И он, подхватив кувшин одной рукой, а огромную голову хлеба другой, поспешил обратно, к ограде, к старенькой калитке, которая стала еще старше.

Она вовсе просела, погрузившись во мхи и травы, перекосилась и, перехваченная грязною веревочкой, гляделась жалко. А вот лес подошел ближе.

Кажется.

Во всяком случае, Тадеуш помнил, что прежде меж ним и калиткой оставалась полоса сухой травы и еще овраг, который и считался границей. Ныне лес подобрался к самой ограде. Тонкие стебли кустов приникли к ней, норовя пролезть меж прутьями, и уже за ними потянулась молодая поросль.

Пускай.

— Я… — Тадеуш откашлялся, надеясь, что голос его будет слышен. И лес загомонил, закачался, зашелестел, приветствуя старого приятеля, и вместе с тем упрекая его за забывчивость. — Я вернулся.

Он знал, что маги неотступно следуют по пятам.

И что смотрят на него.

И что маги эти лесу неприятны, но он потерпит. Он рад возвращению Тадеуша. Он ждал. Он помнил и игры их, и беседы, и камушков приготовил, чтобы порадовать.

Старая нянюшка говорила:

— Лес детей бережет, это взрослым туда соваться нечего…

…так может, и Лилечку не обидит?

— Я… вырос, — сказал Тадеуш, укладывая хлеб на моховую подстилку. — И, наверное, мне больше нет хода, но… у меня есть дочь. Лилечка…

…он должен был привести ее сюда, еще маленькой, как его самого когда-то привел отец. И дать кусок хлеба, который Лилечка раскрошила бы птицам. И рассказать, что ходить в лес, конечно, можно, но недалеко…

И тогда, возможно, лес бы узнал.

Он и так знал.

Пахнуло теплом и до того знакомыми запахами, что Тадеуш не удержался.

— Она больна, — сказал он. И слова эти дались ему с трудом. — И, наверное, скоро умрет, если… если не вернется вовремя. Найди ее! Пожалуйста.

Он просил.

И лес слушал. И вновь говорил, только теперь Тадеуш не понимал ни словечка, теперь он был слишком взрослым и серьезным, чтобы разговаривать с лесом. А ведь… лес — это не просто дерева, это нечто невообразимо более сложное, древнее, могучее. И как знать, не во власти ли его…

Тадеуш сделал шаг.

И еще один.

Идти оказалось невероятно сложно, ноги будто вязли во мхах, но он шел, поставив себе целью старую березу, которую сам когда-то перевязывал, когда молния разбила ее надвое, и в пролом сочился сок. Ему казалось, что уж эта-то береза должна его вспомнить.

Но…

— В этом нет смысла, — его удержали, не позволив добраться. — Вас или услышали, или…

…нет.

Тадеуш хотел было сбросить руку наглеца, но сдержался. И силы не то чтобы оставили его. Бросив взгляд на камушек в руке Дурбина, Тадеуш вновь убедился, что тот ясен, и стало быть, Лилечка жива.

А раз жива…

…лес заботится о детях. Ведьмы вовсе не злы. И не похожи на тех, столичных, что появляются изредка, в модных ландо. Те, верно, тоже ведьмы, но иные, будто бы ненастоящие. Это как городскому парку, причесанному и прилизанному, донельзя приличному да нарядному, равняться с ведьминым лесом.

— Она вернется, — сказал Тадеуш и сам себе поверил, потому как лес на прощанье прислал ему ветер, и ветер этот пах хлебом, молоком, далеким полузабытым детством. — С ней все будет хорошо. Лес… позаботится.

Дурбин поглядел на Тадеуша, как на безумца.

Пускай.

— Но людей собрать, пожалуй, стоит? — поинтересовался второй маг.

— Да… да, конечно, стоит… я сейчас скажу… — Тадеуш сомневался, что желающие найдутся. Идти в лес ночью? А вечер уже догорал, и тьма наполнила подлесок. Но больше она не пугала, напротив, казалась уютной, спокойной.

…нянюшка говорила, что некогда лес исполнял желания. Может быть, и сейчас сбудется? Всего-то одно…

— …давным-давно, когда еще и царства-то не было, — Тадеуш сидел в гостиной и держал в руках чарку. Давно уж держал и пить не собирался, но руки следовало чем-то занять, потому как иначе эти руки начинали суетиться, дергаться, мять костюм, крутить пуговицы.

Аннушку его эта привычка раздражала несказанно.

Аннушка спала, и Дурбин поднимался, чтобы убедиться, что наведенный магией да каплями снотворными сон ее крепок и спокоен.

Хорошо бы. А то ведь она бы не поняла. Маги вот, что устроились в креслах, тоже не понимали. Тот, который пришлый — имени его Тадеуш так и не спросил, стесняясь своей невнимательности, — то и дело поглядывал в окно. Он порывался уйти с крестьянами, которых набралось десятка два, но когда Тадеуш сказал, что дальше опушки они все одно не сунутся, то передумал. Однако, небось, все одно совесть мучила.

С совестливыми людьми сложно.

— Люди жили сами по себе. И так уж получалось, что кто сильнее, кто слабее… те, кто дара лишен, шли под руку одаренных. Так и возникли князья. И княжества. Мой папенька, мир праху его, сказывал, что наше никогда-то не отличалось размерами, что правили мы большею частью везением. А потому, когда сосед силу обрел и предложил под него пойти, мы согласились. Он оценил, да… Так и вышло, что не просто под руку пошли, но и породнились. Мы всегда-то хозяйственными были, а уж сколько там хозяйства, не так и важно, что деревенька, что вот… все окрестные земли. Волковы — дело иное.

— Они существовали, — то ли спросил, то ли себя уверил маг.

— Существовали, конечно. В библиотеке где-то и родовые книги сохранились. Наши, само собой, еще те, что до Соколиного восшествия, там и про Волковых есть. И про Ястребовых с Вепревыми тоже, про многие иные рода…

…от которых мало что осталось, а уж чтобы и память сохранить, так и того меньше.

— Мир в те времена был иным. И люди тоже, — Тадеуш поднес чарку к носу и понюхал. Мелькнула мысль, что со стороны он выглядит жалким.

И Аннушка…

Аннушка определенно не одобрила бы.

Он влюбился с первого взгляда, да и то признать стоило, что была юная Анна Федоровичева диво до чего хороша. Высока, статна, круглолица. И коса ее соломенная вилась змеею, а он, зачарованный, глядел только на эту вот косу, любуясь лентами и жемчугами.

— Что с ними случилось?

— С кем? А… — он не сразу понял, о чем вовсе спрашивают.

А вот матушке Анна не понравилась.

— Федоровичевы, — сказала старая боярыня так, что одним словом сумела выразить и свое высочайшее неодобрение, и удивление, как это единственному сыну в голову-то пришло влюбляться в девицу столь худородную. — Из новых-то…

Сама она, истинная Козелковская, гордилась что родоводом, что славными предками, которые не только сохранили имение, но и приумножили богатства, несмотря ни на войны, ни на государевы милости, что порой хуже войн обходятся. А он, Тадеуш, упал на колени и целовал сухую руку, перстнями унизанную, все говорил о любви, о том, что эта самая любовь все-то преодолеет. Матушка же… глядела строго.

Строгости ее хватило на два года.

А может, не в ней дело, но в том, что почти-то и не осталось в Беловодье крови древней, помнящей о том, каким был мир прежде. Вымерли, сгинули старые рода, а вот новые, на старых корнях возникшие, об этих корнях и не думали.

— Исчезли они, — произнес Тадеуш вслух то, в чем себе признаться боялся. — Вышли все… нет, с Рёриком они не воевали. Волковы отличались разумностью…

Он тяжко вздохнул и поднялся, опершись на кресло, которое хрустнуло под ладонью — Аннушкина затея, решила, раз уж ехать из столицы, то в новом доме по-новому и обустраиваться надо, вот и заказала мебель по своему-то усмотрению.

Новую.

Красивую.

Ненадежную.

И вьется в голове мысль, что, может, права была матушка? Пусть и многочисленен род Федоровичев, пусть известен немалою плодовитостью, да только у самой Анны сил — на самом донышке. Не оттого ли и доченька единственная болезною уродилась? Да и то, долго у Аннушки не получалось понести, а сколько уж намучилась, непраздная…

— Как-то так оно и выходило… выходит… их черед был, а теперь, стало быть, мой. Что-то переменилось в мире… и пусть ведьмы нынче мирно серед людей живут, да только те ведьмы — и не ведьмы вовсе.

— Это как? — поинтересовался Дурбин.

— Да… обыкновенно… — Тадеуш поморщился, поскольку вот никогда-то он не отличался говорливостью. И Аннушка на то ему не раз пеняла.

…тоже переменилась.

Куда подевалась та девица, что, пусть и знала себе цену, была горда, но не горделива. И мужа уважала, и матушку его… хорошо, матушка не дожила до дня, когда болезнь у Лилечки обнаружили, сразу после родов и отошла.

— Иные они, — он потер лоб. — Как… не знаю… отец сказывал, что ему дед говорил, будто прежде ведьмы людей насквозь видели. И сила их была от мира, и не нужны им были ни печати, ни обряды.

— Всё эволюционирует, — возразил целитель. А ведь хорош, если поглядеть, если приглядеться, смыть с лица белила да румяна, парик нелепый этот, на который и глядеть-то неохотно, снять, то и останется парень пригожий. Вона, высок, статен и поглядывает свысока, снисходительно. Сердце полоснула ревность.

И… успокоилась сама собою.

На Аннушку всякого говорили, правда, уже после, как матушка отошла. При ней-то не смели, да и сама Аннушка в поместье сидела, не заговаривала про столицу.

Может, и правильно было?

В столице-то Тадеуш нашел, чем заняться. Козелкевичи никогда без дела не сидели, а всякое умели к собственной выгоде оборотить. И ему, последнему, талант семейный достался. Он и сыну надеялся его передать.

А теперь что?

Шепчет в душе голос леса, что еще не поздно, что сам он не стар, что собою крепок, и с молодой женой, если выбрать правильно, все у него сладится.

Особенно если выбрать.

Поднести пожертвование ковену, пусть посватают кого из своих. Сильную ведьму, конечно, никто Тадеушу не отдаст, но что-то подсказывало, что и слабая сойдет.

Подло?

Пускай подло. Но… он ведь должен не о себе думать, а о роде, который того и гляди прервется.

— Дело не в том, что эволюционируют, — сложное слово он повторил по слогам, что вызвало усмешку, которую захотелось стереть. Что он о себе возомнил, этот маг? — Они не оттого эволюционируют, что новое постичь охота, а оттого, что старое теряют. Уже потеряли. Нынешние ведьмы… в них не осталось ни воли, ни желаний собственных. Их… разводят, как разводят соколов или там собак, подбирая подходящие пары. И вы сами с удовольствием бы в том поучаствовали. Да только не вышли.

Целитель покраснел.

А стало быть, заявку в Ковен подавал. Получил отказ? Или, скорее, встал в очередь, ожидая, пока сыщется та, которую назовут ему подходящею.

— Это… разумно.

Второй-то маг смотрит, и не понять, что в глазах его.

— Разумно, — согласился Тадеуш, сам не понимая, отчего губы его в усмешке растянулись. — Разумно… да только сила все одно уходит. Их. И ваша.

— Это… еще не доказано.

А то, будто позволят что-то доказать.

— В мире силы почти и не осталось, — Козелкович поглядел на собственные руки. Короткопалые, темные, мужицкие какие-то. Аннушку они донельзя раздражали, постоянно про перчатки напоминала. А вот ему в перчатках страсть, до чего неудобно было. — И настоящих ведьм тоже. Матушка моя, помнится, говорила, что, в клетке живя, и чудесный сирин в курицу превратится. Поэтому Волков и не позволил дочь забрать… точнее, позволил, но как вернулась, так и принял. И дом свой закрыл. Дед сказывал, что некогда здесь весь ковен стоял с Верховною ведьмой во главе, да только пройти дальше опушки им не удалось. И магам… что тогда, что после. Много их было, желавших добыть сокровища, да ведьмин лес не так и прост.

И оборонит.

Защитит.

Может… может, случится чудо и не оборвется последняя нить рода?

— Значит, остается ждать? — уточнил тот безымянный маг, в окно поглядывая. За окном была темень кромешная. Но и она казалась живою.

— Ждать, — согласился Тадеуш. Знал бы кто, до чего тяжело ему давалось это вот ожидание. Но… лес не обидит дитя.

Лес…

Шумел вдали, и в шелесте его листвы слышалась песня, та самая, слова которой Тадеуш некогда знал, но потом позабыл.

Бывает.