Провинциальная история

Глава 41 О случайных встречах, новых друзьях и проклятиях

Гурцеев не сдержался.

Выругался.

И возможно, выражения его были далеко не столь изящны, как подобает человеку высокого положения, однако в общем и целом они вполне соответствовали испытываемым Мишанькою эмоциям.

Опоздал!

А ведь летел, думал, успеет перехватить в Новом городе, который, если и был новым, то лет этак с триста тому, если не все четыреста. Ныне-то городишко разросся, оседлал окрестные холмы, обзавелся, что домами каменными, что улочками мощеными, что храмами белоснежными. И пристанью вновь же, близ которой Гурцеев и обнаружил известный экипаж.

Экипаж-то обнаружил.

А жену нет.

— Так… вчерась еще отправились, — сказано ему было, и человек, получивший за информацию рубль, бородишку огладил. — Втроймя и сели. Корабль-то хороший, знатный, да и озеро ныне спокойное. Так что дойдут, не переживайте.

В том, что ведьмы доберутся, куда им надобно, Гурцеев точно не сомневался.

Но вот…

Если бы еще тут перехватил… он бы поговорил с Аглаей. Настоял бы. Потребовал бы в конце-то концов! Жена должна мужа слушаться. И это… как его… убояться.

А она не убоялась и уплыла.

Впереди, сколь хватало взгляда, расстилались серо-зеленые воды озера, которые где-то там, далеко, сливались с небесною синью, то ли питаясь от неё, то ли, наоборот, её питая.

— Вот ведь… — он добавил пару слов покрепче.

Хуже всего, что тот же человечек, который поведал про отбытие неверной — а теперь у Гурцеева в душе всколыхнулись подозрения всяческие, ибо верные супруги из дому не сбегают — супруги, поведал, что в ближайшие пару дней никто-то в Канопень не собирается.

А там…

А как знать… вдруг да кому понадобится, хотя что в том Канопене надобно быть может? Пенька с веревокою? Деготь? Горшки глиняные? Этого добра и тут довольно. И потому ждать надобно.

Чего?

А того, чтоб приплыл, стало быть, из Канопеня кораблик на местную ярмарку, расторговался, закупился и отбыл бы домой, Гурцеева с собою прихвативши. Только время-то не самое, чтоб торговое. И сколько ждать придется, человечек не знал.

Обозы?

Кто ж туда обозом-то ходит? Озером если, напрямки, то за день обернуться выйдет, а вот обозом и седмицы три идти надобно… то-то и оно.

Верхами?

Оно-то можно, но… дороги от Маньшиных завилок немашечки. То есть она имеется, как не быть, но уж больно дрянная. И леса там. И людишки в лесах этих всякие встречаются. Иные и вовсе недружелюбные.

Да…

Корабль взять силою мажескою? Это, конечно, княже, вы в своем праве, да только если Гильдия на то дозволение даст…

Гурцеев, скрипя зубами, вынужден был признать, что гильдия дозволения как раз-то и не даст. Не рискнет с купцами отношения портить за-ради личных, Гурцеева, дел.

Вот ведь…

— Прошу прощения, — его окликнули, когда Гурцеев почти уже решился вернуться на постоялый двор с тем, чтобы перекусить и подумать. А думать… может, если корабль нанять?

Нет, он бы и нанял, конечно. Да…

…отец денег с собою выделил, но Мишанька, здраво рассудив, что в дороге ему много и не понадобится, а если вдруг, то по-за Китежа и векселем возьмут, долг отдал.

Один.

Давний.

Ну, не совсем, чтобы давний, но человек, которому он был должен, начал неудовольствие проявлять, и Мишаньке намекнули, что ежели не рассчитается, то его вынуждены будут попросить из клуба.

Позор.

Вот и… на дорогу осталось, а вот чтобы корабль нанять, то и нет.

— Извините, не желал подслушивать, но вышло так, что вы беседовали громко. И я понял, что у нас с вами одна проблема, — сказал приличного вида господин. И поклонился. Так, легко, как равному. Гурцеев тоже поклоном ответил.

Как равному.

Пусть одежда на господине была и простая, но крой и ткань, из которой её пошили, явствовали, что был человек далеко не беден.

— Мне тоже надобно попасть в этот… простите Боги, Канопень, — сказал он, улыбаясь весьма приветливо.

Выбрит гладко.

Волосы длинные в хвост собрал. Лицо… черты смутно знакомы, но сколь Гурцеев ни пытался, так и не вспомнил, где он видел этого вот господина. Или человека, с ним схожего.

— Князь Радожский, — представился последний, приложив руку к груди. — Береслав Васильвеич…

— Михаил. Гурцеев, — теперь Мишанька поклонился куда как ниже, мысленно прокляв себя за глупость: Радожские род не просто древний… да они же…

…они же все сгинули!

Или нет?

— Много о вас слышал, — почему-то почудилось в этих словах некая… двусмысленность. — Однако… может обсудим наше дело в более подходящем месте?

Подходящим для обсуждения местом новый знакомый, который держался весьма свободно и даже по-приятельски, чем немало Мишаньке льстил, счел таверну «Золотой конь». Место это, располагавшееся в некотором отдалении от торговой площади, обнесенное высоким забором и защищенное пологом, и вправду вполне могло называться приличным даже по столичным меркам.

Здесь было чисто.

Приятно пахло.

И готовили неплохо. Правда, Мишанька несколько засомневался, хватит ли денег, тех, которые остались — надо будет папеньке отписать, пожаловаться, что дорога сложна и он, Мишанька, несколько поиздержался — на годный обед. Но Береслав — помилуйте, какие формальности меж людьми одного возраста и положения, — махнул рукой и сказал:

— Позвольте вас угостить. В честь нашего знакомства.

Мишанька спорить не стал.

И делать вид, что вовсе не голоден. Оценил он и ушицу из белорыбицы, и дичину, запеченную с лисичками. Воловий язык, томленый в печи. Капусту. Яблоки моченые. Да и прочее изобилие, которое появилось на столе.

Береслав вот ел мало, словно нехотя, проявляя немалое воспитание и душевную тонкость.

Сам же наполнил высокие кубки вином.

Тоже весьма неплохим.

— За знакомство, — сказал он.

Мишанька выпил.

Как не выпить?

И за государя-батюшку, которому Береслав приходился близким сродственником, не выпить тоже было никак невозможно. И за процветание Беловодья… и как-то так вышло, что Мишанька сам не заметил, как оказался вот… не то чтобы пьяным. Пьяным магу быть никак неможно. Скорее слегка… утомленным.

А еще печаль душевная нашла выход.

Как не поведать человеку столь понимающему, внимательному, обо всем?

О батюшке, который на Мишаньку гневается, но это потому как ретроград и не понимает, что времена-то изменились, что все-то теперь иначе.

О жене.

Ведьма.

И сбежала.

Или сама, или с другими… и может даже к любовнику. А ведь Мишанька её любил. Да… и драгоценности дарил. Платья… какие он платья заказывал! А она взяла и сбежала.

Разве справедливо?

— Ничуть, — согласился Береслав, отставивши кубок. — И когда, говорите, она уехала? С верховной, стало быть…

— Так… вот… не успел. Думал догнать…

Кольнула мыслишка, что, если бы Мишанька вправду отправился по следу неверной — а он почти уже не сомневался, что бежала его Аглаюшка не сама, но к любовнику — супруги, он бы всенепременно догнал. Но ведь… кто ж вот так сходу отправляется?

И голова после беседы с папенькой болела.

И вообще… дела были, требовавшие Мишанькиного внимания. Как решил, так сразу и отправился. Опоздал.

— А… у тебя? — спросил он, закусывая вино хрустящей рыбкой, которую жарили целиком, в чем-то таком вывалявши, что была эта рыбка острою, пожалуй, даже чересчур.

— И у меня… сбежала.

— Невеста?

— Не знаю пока, — Береслав глянул задумчиво, будто не зная, стоит ли отягощать нового приятеля своими заботами. И вздохнул даже. Мишанька сразу сочувствия исполнился.

Хороший ведь человек.

И чего этим бабам надобно?

— И что случилось? — спросил он, рыбку к себе подтягивая. Хороша… конечно, простонародное кушанье, но и он ныне может позволить себе отступиться от обычного своего образа жизни.

В дороге как-никак. Тут фуа-гра взять негде…

— Не уверен, что сам знаю, — Береслав кривовато усмехнулся и запястье потер, на котором проступила вязь обручальной ленты. — От предков порой престранное наследство получаешь…

Мишанька тоже вздохнул.

Наследство… если и вправду с Аглаей не помирится, то наследства ему не видать. Папенька, пусть и ретроград редкостный, но слово свое держит. А стало быть, вычеркнет Мишаньку из наследного списка, небось, он давно к Осипке приглядывался. Мишаньку же спровадит на границу.

И…

Горько стало.

До того горько, что Мишанька уже сам, без тоста, поднял кубок.

— За успех нашего дела…

— За успех, — Береслав вино лишь пригубил. — Я корабль нанял. Завтра отплываем.

— Я… возмещу, — Мишанька вино допивать не стал. Все же, сколь бы ни был он легкомысленен, но призрак границы, обретший плотность и жизнь, заставлял думать.

— Не стоит. Деньги — это пустое, но… может статься так, что мне понадобится иная помощь.

— Буду рад.

Береслав протянул руку, которую Мишанька пожал с великим удовольствием. А еще подумалось, что если удастся взаправду приятелями стать или паче того оказать услугу, то папенька будет доволен.

И не только он…

Пусть Радожские уж пару сотен лет, как от двора отступили, заперлись в своих поместьях, но кровь — не водица. Батюшка-государь помнит о родстве, а стало быть…

…может, и без границы обойдется, если с Агаей не выйдет?

Должно выйти.

Мишанька ведь добрый. И готов её простить, если, конечно, она раскается. Так вот, простит и обратно примет. Конечно, не сразу, но все одно примет…

— Обещаешь? — серьезно поинтересовался Радожский, глядя Мишаньке в глаза. И тот поспешил заверить:

— Клянусь!

Искра силы уколола ладонь.

А губы Береслава растянулись в кривоватой усмешке.

— Извини… случайно вышло.

— Ничего, — Мишанька потер ладонь, на которой остывало клеймо магической печати. И мысленно обругал себя. Но тут же успокоился: Радожские род приличный. И не станет Береслав требовать чего-либо этакого, в ущерб Мишанькиной чести.

— Расскажите, — попросил тот, откидываясь на стуле.

— О чем?

— О вашей супруге. О Верховной ведьме.

— Та еще сволочь, — искренне сказал Мишанька, окончательно приходя в себя. Хмель и тот выветрился. Эх… будь печать обыкновенною, он бы в суде опротестовал обещание, что, мол, дано оно, пусть и добровольно, но в смятенном состоянии души.

И под влиянием вина.

Вино — это… как его… исключающий фактор. Кажется, исключающий… в Университете они проходили основы юриспруденции, но как-то оно… Мишанька и тогда-то не особо усердствовал, а теперь и вовсе все повыветрилось.

Но главное осталось — магия — это не стряпчий, она исключающих обстоятельств не понимает.

Ничего…

Радожский ведь дворянин.

И маг.

И…

— Сволочь, — согласился Береслав. — И все же ведьма… сильная?

Разговор… пошел своим чередом, и чем дальше, тем больше Мишанька убеждался, что нашел именно того человека, с которым можно говорить вольно, не задумываясь над каждым произнесенным словом.

А оно ли не счастье?

Подводу Стася сперва почуяла… точнее не подводу, но что-то недоброе, отвратительное, что близилось к её дому. И вскочил с Басенькиных колен Черныш, выгибая спину. Завопила дурным голосом Лапка, норовя взобраться Маланьке на самую макушку.

Из дома донесся протяжный слаженный вой.

— Божечки милые… — Антошка вскочил на ноги, озираясь. И половник, с которым вышел — Стася лишь надеялась, что прихватил он его с собой по случайности, а не потому как кашеварить решил — поднял над головою. Поднял и опустил.

Шея его вытянулась.

Губы тоже вытянулись, отчего Антошка стал похож на гуся.

— Что происходит? — Стася сама встала, не понимая, бежать ли ей или нет. А если бежать, то куда?

— Проклятого везут, — Евдоким Афанасьевич встал на крылечке, опираясь на тяжкий свой посох. Ныне, даже при свете дневном, гляделся он на редкость плотным, почти даже живым.

— Куда?

— Сюда, вестимо, — Баська отодрала Черныша от платья и сказала: — Идем-ка, Тошка.

И слово свое подкрепила затрещиной, не сильною, скорее уж для порядку. Антошка голову в плечи втянул.

— Надобно воды нагреть. Соли отыскать… травок… Маланька, поищешь мать-и-мачеху?

— И подорожник с полынью, — Маланька пересадила Лапку на плечо да ладонью прикрыла, сказавши. — Тихо ты, оглашенная…

И как ни странно, но Лапка замолчала.

А с нею и прочие. Стало вдруг тихо-тихо, и тишина эта пугала больше, чем недавний вой. Стася обняла себя. И ладонь поскребла о тяжелую ткань. Рука свербела просто-таки невыносимо.

— И… кого прокляли? — тихо спросила она, когда крылечко опустело.

Ответа не получила. И сердце тотчас сжалось в недобром предчувствии. А если… нет, маг ей чужой, но все равно знакомый и…

— Что это вообще такое, — она щурилась, силясь разглядеть хоть что-то. — Проклятье?

Потому как что-то вот подсказывало, что, кого бы там ни проклинали, а именно Стасе придется от этого проклятия его избавлять.

А она не умеет!

Она… она, может, и ведьма, но ведь не такая, чтобы совсем уж ведьма… и Бес куда-то подевался. И… И как быть, если не справится?

— Магия — суть сила мира, которую маг использует, чтобы совершить некое действие, — будто понявши состояние её, Евдоким Афанасьевич говорил тихо, спокойно даже. — Он берет часть этой силы и, пропуская через себя, преобразует её. Однако люди бывают разные. И маги тоже. Иные светлы, и сила обретает свет. Другие темны…

— И сила становится темной?

— Это не совсем, чтобы тьма… — Евдоким Афанасьевич поморщился, когда Черныш вздумал цапнуть полу пышной призрачной шубы. — Сама по себе тьма миру необходима. Как необходимо, чтобы день сменялся ночью, а ночь — днем. И жизнь невозможна без смерти… сила смерти велика, и прежде были люди, умевшие ею пользоваться. Многое сотворить могли. Но даже мне самому не случалось их видеть. Маги же… изыскали способ силу жизни переменить, извратить, вымучить.

То дурное близилось.

Стася закрыла глаза, прислушиваясь к себе. Странно, но теперь она, как тогда, в день пожара, вновь видела со стороны и старый дом, который, несмотря на заклятье, начал разрушаться.

Поползла черепица.

И стена, укрытая плющом, пустила сквозь себя не только корни, но и сырость.

Видела забитые сажей трубы. И воды, что подобрались под фундамент, но пока остановились. Видела сад и границу его, давно уж порушенную лесом. Тот пустил сквозь решетку колючие плети ежевики, а та вцепилась в ровные некогда газоны, грозя укорениться.

Видела дорогу.

Заброшенную, заросшую, но все же существующую.

И подводу.

Лошаденку, которая шла ходко, но все одно медленно. Людей… они ощущались по-разному. Одни переливались водой на солнце, другие были серы, а вот один и вовсе черным гляделся. И чернота в нем множилась, множилась… она бы и вовсе телом завладела, когда б не та, которая не позволяла.

Стася нахмурилась.

И сделала шаг.

— Погоди, — Евдоким Афанасьевич никогда-то прежде не касался её. И ныне это вот ледяное прикосновение вырвало Стасю то ли из сна, то ли из яви, сотворенной её странным даром. — Там… ведьмы. Будь осторожна.

— Не пускать?

Стася очень сомневалась, что сумеет кого-то остановить. Но попытается. Сердце опять затрепыхалось испуганно, потому как ко встрече с настоящими ведьмами она готова не была.

— Уже пустила. Дом, конечно, запереть можно, но… я несколько сот лет провел взаперти. Ничего-то хорошего в том нет. А старые дела… надобно решать.

И, наверное, был в том прав.