Провинциальная история

Глава 20 Сказывающая о суровых буднях настоящих мужчин и честолюбивых их планах

Антошка Савушкин был человеком в высшей степени серьезным, а что в года свои еще семьею не обзавелся, так исключительно по причине этой вот серьезности.

Ну и еще из-за бедности, конечно.

И матушкиного дурного нрава. То ей одна девка не хороша, то другая. Сестры, само собою, не желают братца женатым видеть. Кто ж тогда работать станет?

Правда, и без жены Антошка работал не сказать, чтобы много. Но не из лени, отнюдь, из-за той же серьезности и основательного к любому делу подхода, который люди иные отчего-то понимать не желали. Вот взять хотя бы купчишку, который Антошку нанял лабазы стеречь. Оно-то вроде и просто, сиди да стереги, но… а как быть, если вдруг лихой человек сунется?

Или пожар приключится?

Или мышей нашествие, которые, всяк знает, нашествовать горазды особенно под полную луну да ведьмино слово. Еще те твари. И что, Антошке за дела ихние отвечать? Или вот, вода в реке подниматься начнет… или…

Купец, сперва головою кивавши, после реки хмуриться начал, а там и вовсе рукой махнул. На Антошку.

Глупый человек.

Умный-то все обстоятельства учел бы… а этот… маменька крик подняла, дескать, Антошка бездельник. Сестры стенать начали, что с ним-то они точно замуж не выйдут, потому как из приданого у них — по курице, рушнику да братцу никчемушному.

Бабы, что с них взять.

От горя Антошка и отправился в корчму, где давно уж облюбовал себе уголок, вроде как работать, ибо был грамотен, благо, батюшка еще в те далекие годы Антошкиной юности оказался в достаточно мере черствым и стойким, а потому грамоту вколотил ремнем, через задницу. Все надеялся, что Антошка в люди выбьется.

Он бы и рад…

Сидит вот в уголочке с бумагою да пером, да чернильницею старой, в которой чернила давно бы сменить, но для того грошиков пару надобно. Где ж их взять-то? Сидит и ждет, не случится ли кому нужды жалобу составить.

Или там челобитную.

Донос еще можно. Доносы составлять Антошка страсть до чего любил. И получались они у него хорошие, душевности немалой. Но нынешний день, начавшийся печально, столь же печально и продолжился. Сперва дядька Тимофей, на Антошку глянувши, головою покачал пренеодобрительнейше, после и вовсе велел Аленке, что при корчме подвизалась подавальщицею, квасу за так не давать.

Пришлось пить воду.

И ждать.

Долго ждать… от тоски и скуки даже о жизни размышлялось с трудом, через силу, почитай, а ведь мысли у Антошки рождались не абы какие, — премудрые. Может, он как-нибудь и книгу напишет.

О сложных жизненных обстоятельствах.

Или преодолении трудностей. Такую, чтоб иных людей от ошибок предостеречь, уберечь и научить уму-разуму.

— А сама-то на меня только и зыркает! — донесся до Антошки тоненький голосок. В другой раз он, может, и не обратил бы внимания, ныне же шею вытянул, пытаясь разглядеть, кто ж там такой громкий. — И глаза-то зеленющие! А волосы синие!

— Врешь!

Правда, выразился Михаль, старший над рыбацкою артелью, куда более эмоционально.

— Божьей благодатью клянусь! — заверили его так, что вся корчма услыхала. Антошка приподнялся. Не то что ему было любопытственно, но следить за мухами, что ползали по столу и стеклу, он уже притомился. Да и собрались возле рассказчика людишки.

Аленка им и квасу поднесла.

И лепешек.

И сыру. И иной снеди. У Антошки же в животе заурчало прегромко, напоминая, что матушка-то ему с собой собрала узелок, да только что там было? Хлеба горбушка, луковка малая да сальца прозрачный ломтик? Разве ж то взрослому мужику поесть? Так, на один зубок.

…а квасу дядька нести не велел. Но небось, если Антошка ко всем подсядет, то перечить не станут.

— А в ухе у нее камушек поблескивает. Три!

— Чего не четыре? — Михаль заржал громко так, невоспитанно.

Про воспитание Антошка книгу одну прочитал, не без батюшкиной розги, ибо была та скучна и непонятна, но разве ж можно было батюшке перечить.

Зато с той поры чувствовал себя на диво воспитанным.

— Может, еще в силу не вошла? — предположил человек, в котором Антошка не без труда опознал Килишку. Не без труда, ибо на памяти своей вовсе его тверезым не видал.

А поди ж ты…

И тверез. И пьет квасок, а не медовуху или вино зеленое, кислючее, которого Антошка только одного разу и пробовавши был, и то закончился тот раз препечально. Помнится, матушка его подпругою батюшкиною по двору гоняла да кричала матерно, что вовсе его, иродище этакое, прибьет.

А рука у матушки тяжела была.

Даром, кузнецова дочка.

Эх…

Килишка огладил усы, ровные и будто расчесаные. Волосы вот стрижены, чисты. Рубаха белая с вышивкою на груди, небось, такие люди по праздничным дням одевают, а не в корчму.

Пояс богатый.

Сапоги юфтевые, да с отворотами.

От дива такого Антошка рот и приоткрыл, чем нагло воспользовалась особо жирная муха. Ну, ее-то Антошка, пожалуй, выплюнул, но в намерении своем укрепился. А потому сложил листочки, чернильницу убрал да и пересел за стол, благо, люди сами подвинулись. Кто-то от доброты душевное подвинул кружку с кваском. Рука же сама лепешку цапнула. Вчерашние, небось… те, что снизу, точно вчерашние, наново пережаренные.

— А чего он? — громким шепотом поинтересовался Антошка у Стасика, хлопчика тихого, застенчивого даже, даром, что в батьку статью пошедшего. Этакому, способному быка одним ударом приголубить, и застенчивость простят.

— Про ведьму баит, — прогудел Стасик. — Всамделишную.

— Да ну?!

Про ведьму рассказывал жрец Осляпий еще в школе, правда, с тех рассказов Антошка только и запомнил, что ведьмы — бабы зловредные, пакостливые и притом весьма до молодецкого тела охочие. Тогда-то, по малости лет, он не больно-то понимал, об чем речь идет.

А теперь вдруг понял.

— Ага, — Стасик поглядел на Антошку с жалостью, потому как и батька, полагал его человеком бедовым в силу странное никчемушности. — Третьего дня туточки гуляла, по ярмороке. И Гришанька ей помог, а она ему монетку зачарованную дала.

— Он с того свататься пошел, к Переславе, — поддержал Стасика Никанор. Он-то был мужиком лядащим, а оттого злым безмерно, во всяком случае, на язык.

— Ага, — Стаски кивнул важно, будто бы сам тому свидетелем был. — Их бабка на всю улицу лаялася… до захода на пороге держали.

Уважение, стало быть, оказывали.

Антошка подавил завистливый вздох. В тот единственный раз, когда он решился-таки посвататься, к слову, к той же Переславе, которая была всем хороша, особенно приданным и задницей, ему ворота отворили сразу. И сразу же вручили горшок кислого молока.

Мало того, что кислого, так еще и порченного, даже на блины не годного.

В общем, один убыток с того сватовства вышел.

Да…

— А после-то и сговорились. Вот…

— Говорят, что три сундука за нею дадут, еще коров двух, одну стельную, и кур с дюжину, и…

— Чего б не дать, когда ведьмино счастье схватил? — Никанор, квасу хлебанувши, скривился. — Повезло дураку.

— С чего дураку? Гришанька — парень хороший.

— Все одно свезло…

— А… с ним чего? — шепотом поинтересовался Антошка, еще не зная, зачем ему оно знать надобно, но чувствуя, что весьма скоро собственная его жизнь переменится.

— Так он ведьму к дому ее вез, — Стасик подивнул сковородку с жареным салом, поверх которого растянулись, расползлись колечки лука. — А она ему велела, чтоб пить бросил.

— Вот так и велела? — Антошка отпираться не стал, вытащил из-за сапога вилочку, которой и подцепил кусок побольше, плюхнул на лепешку — как есть черствая — и поспешил сунуть в рот.

— А то! Хотела его при себе оставить, — Стасик покосился на батьку, но тот был увлечен спором, и наклонился к самому Антохиному уху. — Ведьма ж без мужика никак не может! Вот и решила… а он взмолился, стало быть, что у него семья, жена и дочки.

Только прежде-то Килишка про семью не больно-то думал. Но это так, мыслишка мелькнула и сгинула, как не бывало.

— Видать, сильно страшна ведьма была, если так, — Стасик поскреб могучую грудь. — Или он, того… не по тому делу… спужался, что не сдюжит, вот и… зарок дал. Не пить. Третий день тверезый.

Это и вправду было достижением немалым, особенно для человека, который перед тем вовсе тверезости избегал.

— А она молодая? — поинтересовался Антошка, в голове которого начала рождаться мысль. И, как водится, процесс рождения был весьма непрост.

— Ведьма? Так кто ж их разберет, — Стасик опять грудь поскреб. — Я бы вот сходил…

— Я тебе схожу! — взревел Михаль, который, пусть и спорить любил, но сына все ж таки знал распрекрасно. — Я тебе так схожу, что седмицу с лавки встать не сумеешь!

— Тять, я ж так!

Михалев кулак ударился о стол, но тот, сколоченный из честного дуба, лишь загудел тревожно. И посуда зазвякала.

— Тять! — Стасик сполз с лавки и понурился. — Я ж… поглядеть только!

— Вот-вот, сходи, — ласково ответствовал Килишка, квасок прихлебывая. — Ты на нее поглядишь, она на тебя. Парубок статный, крепкий, самое оно, чтоб для ведьмы-то… заморочит тебе голову, задурит, оставит у себя служить…

И захихикал премерзенько.

— Ну тять! Я ж не дурак… я сдалеча…

Стасикова голова от отцовской затрещины не загудела.

— Оженю! — грозно постановил Михаль. — Вот на жену свою глядеть и будешь, аж заглядишься…

Стасик побледнел, то ли от затрещины, то ли обрисованной батюшкою перспективы.

А мысль в Антошкиной голове окончательно оформилась. И была эта мысль кругом хороша. Даже замечательна. Она-то и заставила спешить.

Правда, сальца Антошка со сковороды уволок.

И лучка на лепешку кинул.

И краем самым ее в жирок помакал, для пущего смаку. А уж после-то, пальцы облизавши, забрал свои листочки. И чернильницу тоже, пущай и грошовая, но грошик к грошику… ничего, вот возвернется он в корчму эту не каким-нибудь там Антошкою, а…

Кем он так и не придумал, скоренько до дому добег.

— А, явился, — Акулина, старшая сестрица, развешивала белье, и притом, в жгут его скручивая, глядела на Антошку превыразительно. — Опять в корчме зад просиживал?

— Не твоего ума дело, — сказала Антошка, правда, без особое уверенности, ибо и нравом, и статью Акулина в матушку пошла.

— Кто забор поправить обещался!

— Поправлю!

Антошка скоренько в хату нырнул и огляделся. Не сказать, чтоб вовсе бедненько было. Все ж таки батюшка хозяйство имел, да и матушка после батюшкиной смерти не запустила. Но вот…

Стены конопатить надобно.

И крышу перекрывать.

И колодец чистить. Антошка собирался, конечно, но не сразу. Сперва-то дело изучить требовалось, понять, как оно половчее сделать, чтоб по уму и на века. А бабы дурные того не понимают, торопят, мол, вода совсем уж дрянною стала, пахнет.

Оно-то пахнет, ну так можно же ж к иному колодцу прогуляться, от которого все берут! И недалече он. Ежели поспешать, то скоренько выйдет обернуться.

— Куда это ты лезешь? — нахмурившись, поинтересовалась Зоська, что на столе чистое белье катала.

— Где моя рубаха? — Антошка заглянул в один сундук, в другой, в третий.

— Какая?

— Которая красивая, красная, — Антошка подумал, что надо бы для этакого случаю и новую справить, но маменька деньгу не даст.

Есть у нее, но не даст.

На приданое откладывает.

— А тебе на кой? — Зоська отодвинула в стороночку доску и руки в бока уперла, старшой подражая.

— Вот-вот, — в дом вошла Акулина и в дверях стала.

Подумалось, что они-то точно не одобрят замысел Антошкин, ввиду бабьего скудоумия и неспособности мыслить широко, на перспективу.

Про перспективу он в одной книженции прочитал, и ему крепко в душу слово сие запало. И все ж таки… сам он точно рубашку не отыщет. А еще портки нужны, те, которые папенькины из зеленого сукна да с вышивкой, маменькиною рукою ставленной.

Пояс.

Жупан.

Шапка.

Не идти ж к ведьме в услужение оборванцем?

— Куда-куда? — поинтересовалась Акулина таким пресладеньким голосочком, что Антошка себя мысленно проклял. А ведь надо было обождать вечера, когда б Акулина с матушкою во вдовий дом пошли, сегодня аккурат собирались к Крумчихе на посиделки. Вона, маменька и тесто зачинила, на блины.

Зоська б за ними увязалась, тут и думать нечего.

А он бы сказался больным и… с другое стороны, ночью в лес соваться страшно.

— К ведьме, — решился Антошка и грудь выпятил, для пущей важности. — Пойду служить ей верой и правдой. А она меня за службу наградит.

Небось, если Гришаньке за малость такую золотой зачарованный дала, то Антошка и целый кошель принесет. То-то будет им радости. И Акулинке приданое справит, и меньшой, а матушке платок купит, расписной, из тех, что купцы из Китежа везут.

— К ведьме, — повторила Акулина тоном, ничего-то хорошего не предвещающим. — Зоенька, девонька, дай-ка мне рубель[4]…

Та-то ей и подала.

— Ты чегой? — в душе шевельнулось нехорошее предчувствие.

— И чем ты служить-то собираешься, убогонький? — Акулина хлопнула доскою по ладони.

— Верой и правдой! — пискнул Антошка, к окну отступая.

Что-то подсказывало, что о рубахе пора забыть.

И о портах.

И о поясе батюшкином наборном, который маменька на самом дне сундука хранила для особого случая, то ли свадьбы Антошкиной, то ли еще какого.

— Верой, стало быть… — Акулина наступала медленно. — Забор не правленый, того и гляди обвалится. Крыша в курятнике посыпалась, венцы подгнивать стали, а он к ведьме собрался!

— Да я скоренько!

Вот нормальные в избе венцы, еще сотню лет простоят, а то и две. Антошка же… он же ж новую избу поставит, а то и терем…

— Крышу третий год кроешь… — Антонина глядела прямо в глаза. — И все никак…

Она вдруг опустила руку и, глянувши на Антошку по-новому, сказала вдруг:

— А и вправду, шел бы ты к ведьме…

— К ведьме? — жалобно повторил Антошка.

— К ведьме, к ведьме… авось и сгодишься на что, хотя сомневаюся. Но тут от тебя точно пользы, что с козла молока…

И зря это она!

Имелась от Антошки польза и немалая! Он, между прочим, о жизни думал, о том, как бы всех счастливыми сделать, особенно матушку, что к старости стала ворчлива не в меру.

— А… рубашку дашь? — он с подозрением покосился на сестрицу, что стояла в дверях с видом презадумчивым.

— Обойдешься. Ведьма тебе новую справит.

— Две, — хихикнула Зоська.

А то и верно! Ведьма, небось, не такая, как эти безголовые, которым лишь бы смеяться над замыслами Антошкиными, от которых, может, судьба всего Канопеня зависит. Ведьмы-то сами по себе бабы злющие, а когда без мужика, так и вовсе невозможными делаются.

Антошка же…

Он, может, собою жертвует во общественное благо!

Именно!

— Вот-вот… — Акулина махнула доскою на дверь. — Иди, болезный…

Антошка покосился на дверь. И на сестрицу. И на доску в ее руках.

— Иди-иди… к ужину все одно возвершешься.

Упрашивать себя Антошка не стал. Что они понимают, бабы… он всем покажет! Докажет! И ведьма, она же ж не дура, оценит свое счастье. А они еще локти кусать станут.

Особенно Переслава.

Тоже мне, кислого молока… испорченного… ага, небось, у нормальной хозяйки молоко не портится, даже кислое.

— Думаешь, пойдет? — донесся в сени Зоськин голосок.

— Может, и пойдет. Дури, небось, хватит… ты не гладь поверху, а прижимай, чтоб оно раскатывалось нормально. От так, с силою.

— А если она его и вправду… к себе возьмет?

— Тошку? — Акулина преобидно фыркнула. — Она ж ведьма, а не дура. На кой ей этакое счастие надобно?

Стало обидно.

И обида погнала Антошку от дома. Он и сам не заметил, как на дороге оказался. А оказавшись, вдруг подумал, что, может, поспешил?

Дорога гляделась длинною, пыльною… и жарко было.

И в животе опять заурчало, намекая, что если подольститься к дядьке Тимофею, то он работенку сыщет несложную. А после и пожалеет, и накормит.

И Аленка у него давно заневестилася, пускай всего-навсего племянница, зато работящая, зуховитая и, главное, на него, на Антошку с интересом поглядывает. Собственные-то дочки Тимофеевы разъехались далече, старшая в Канопене сидит, замуж за купца выскочила, младшая и вовсе где-то то ли при границе, то ли за нею. Так что корчму свою дядька Аленке отпишет.

Не раз сам о том говаривал.

…правда, у Аленки этой сынок имелся, и родила она его, безмужнею будучи, потому-то и не спешат к ней свататься, даже за корчму.

Антошка же…

…дите-то, чай, много не ест. И подрастет, помощником станет. Антошка его сам читать научит, мудростью поделится…

С этакими мыслями он до леса и дошел. Повернул бы, почти даже решился, небось, Аленка-то обрадуется, кислым молоком потчевать не станет. Матушка, может, не совсем обрадуется, потому как дите чужое и вообще… но он, Антошка, уже взрослый.

И к дядьке переселится.

А то корчму бабе оставлять, конечно, можно, но неразумно. Вот и будет перенимать всякую корчменную премудрость.

Лес пахнул сыростью, зазвенел комарьем, что слетелось тотчас, человечьей крови жаждая. И Антошка, притомившись, присел.

Вернется.

Ведьма… это ж ведьма. Кто знает, чего ей в голову взбредет? А ну как вправду Антошка не глянется? Особливо теперь, мокрый, вспаренный и без рубахи шелковой.

За рубаху особенно обидно стало.

А с другой стороны, может, оно и к лучшему? Вот вернется Антошка домой, пыль оботрет, взденет рубаху свою, кудри частым гребешком расчешет… еще можно Акулинку попросить, чтоб она помогла. Небось, для этакого дела не откажет, она с Аленкою давно приятельствует, хотя ж матушка этого приятельствования категорически не одобряет.

А вот Антошка мешаться не станет.

Если, конечно, Акулинка поможет ему с волосьями, разберет на прядочки, сахарною водицей смочит и после на тряпицы закрутит. А там всего-то погодить, чтоб высохли, и локоны будут правильные, ровные да пригожие.

Он вздохнул и с тоскою поглядел на дорогу. Путь обратно представлялся далеким, а вперед — страшным, ибо лес темнел, шумел и глядел на Антошку недобро.

В животе опять заурчало.

И Антошка шмыгнул носом.

Или все-таки к ведьме? Если поглядеть, то после можно будет Стасику рассказать…

Кусты вдруг зашевелились, заходили, и, прежде чем Антошка перепугался в конец, на опушку выбрался зверь невиданный. Сразу понятно, что ведьмин: сам черный, что в угле вымазанный, шерсть дыбом торчит, глазищи огнем горят.

Сердце сразу и рухнуло в пятки.

Зверь же уставился на Антошку глазищами своими и сказал:

— Мяу!

— Мамочки, — прошептал Антошка, которому давешний план пойти в услужение больше не казался сколь бы то ни было прекрасным. Напротив, потянуло домой, пусть к Акулине, с которою можно будет про Аленку поговорить, пускай она сперва спросит, чем Антошке прилюдно со сватовством позориться, и к самой Аленке, толстозадой и справной, и к корчме, к столу им, Антошкою, доблеска вытертому.

Только…

Он поднялся, не спуская со зверя настороженного взгляду. А тот…

— Умр, — сказал веско и, развернувшись, пошел по дороге. Антошка с тоскою оглянулся.

— Не держи зла, маменька, — сказал он, отвесивши поясной поклон дороге. — И вы, сестрицы, не забывайте сваво братика…

Из глаз сами собой потекли слезы, но спорить с дивным зверем Антошка не посмел.

Оставалось лишь надеяться, что собою ведьма будет не зело страшна.

И не зла.

И…