Провинциальная история

Глава 52 В которой приходит понимание, отчего нельзя злить ведьму

Аглая знала, что рано или поздно это случится: встреча с супругом. И не то чтобы боялась… чего бояться? Мишанька ведь хороший.

Добрый.

Немного рассеянный и вовсе порой склонен к необдуманным поступкам. Но то не он сам, то друзья его, которые на Мишаньку плохо влияют.

Влияли.

Так она уговаривала себя, когда случалось провести очередной пустой вечер, ибо Мишанька обещался к ужину быть, а после передумал.

…или вот задержался.

Отбыл на три дня в поместье Кужневского, на уток охотиться, позабывши, что обещался Аглае сопровождать её к княгине Костромской, на музыкальный салон. Неудобно вышло тогда, но…

…он так искренне просил прощения. И клялся, что более никогда…

…а с живописью этой вовсе глупо вышло. Наверное, он прав, княжне Гурцеевой не пристало портреты посторонних мужчин писать. И женщин тоже, если, конечно, это не подруги.

Подруг не было.

Имелись приятельницы, из тех, с кем водиться было правильно, и они в свою очередь сочли Аглаю годною, но… разве ж это дружба, когда в глаза одно, а за спиною обсуждают?

Нет, подруг не было.

И жизни…

— Стало быть, вот ты где? — Мишанька гляделся утомленным.

Сколько он не спал?

Волновался, наверное… следовало бы предупредить его, там, в Китеже, когда все решилось. Отправиться в клуб… правда, Аглаю не пустили бы, ибо правила таковы, что женам в клубе делать нечего, но Мишаньку, глядишь, и согласились бы позвать.

— Здесь, — она уняла дрожь в руках. И улыбнулась, ласково так…

…как он её добивался!

Цветы носил.

И драгоценности, которые она сперва не принимала, поскольку было боязно. А он все настаивал, и с каждым разом подарки становились все дороже, а он настойчивей.

Стихи писал.

И читал тоже. А однажды, когда в школе устраивали малый прием, вовсе уселся на пол подле ног Аглаи, пока она играла на клавесине. И сидел, глядел так, страстно, смущая до крайности.

Тогда-то над ним посмеивались, по-доброму.

И Аглае завидовали, правда, не сказать, чтобы по-доброму, но тут она поняла: ведьмы-то разные бывают. А со сглазом даже первогодка справится.

Да…

— Я рада тебя видеть, — сказала она, примиряюще.

И кольнуло под сердцем.

— И я рад, — Мишанька опустился рядом, на софу. — И чего сбежала?

— Я не сбежала. Мне… нужно было.

Аглая потрогала косу, которую сплела наспех, потому как ничего-то с собою, для прически, не прихватила. Вот и вышла коса толстою, растрепанной.

— Я должна была, понимаешь?

Нет.

Она поняла это ясно, когда Мишанька нахмурился. Он терпеть не мог, чтобы ему перечили. Но ведь Аглая не перечит. Она пытается объяснить.

— У меня долг перед Ковеном.

— Я выплатил все твои долги, — произнес он, не сдерживая раздражения. А ведь снова… нет, не пьян, скорее уж пьян он был вчера, возможно, не совсем, чтобы до потери обличья человеческого, но изрядно. А теперь вот маялся.

Похмельное зелье вряд ли прихватил. А Аглаи, чтобы сняла головную боль, не было.

То есть теперь-то она была, и убрать эту боль, а с нею дурноту могла, но… почему не хочется? Почему, глядя на Мишаньку, она видит не любимого мужа — а ведь она искренне же любила — но человека совершенно постороннего и неприятного до крайности?

Как такое возможно-то?

— И денег им дал сверху. Они прав не имели тебя заставлять! — Мишанька топнул ногой, но получилось глупо. Сидя, кто топает?

— Они не заставляли. Мне предложили. И я согласилась, — врать больше не хотелось. Себе — тем паче. И Аглая, сделав глубокий вдох, сказала то, чего говорить не следовало: — Я останусь здесь.

— Что?

— Здесь, — она провела ладонью по мягкой шерсти существа, которое пришло, чтобы её утешить, да и осталось, будто чуяло, что Аглае оно необходимо.

И Аглая ему необходима.

Вот-вот срок подойдет, и оно беспокоится…

— Здесь? — глупо переспросил Мишанька.

Аглая кивнула.

— Стася не хочет уезжать, — сказала она. — А учить её надо. Меня потому и позвали… я так думаю.

…Эльжбета Витольдовна никогда-то ничего не делала просто так. И если позвала Аглаю сюда, то не для того ли, чтобы использовать? Но если и так, то пускай. Аглая не против.

— В доме… дом большой, здесь хорошо… — Аглая прикрыла глаза. — И в саду хорошо. В лесу тоже…

— Ты не можешь здесь остаться.

— Почему? — она прислушалась к кошке, а та поднялась тяжело так, потянулась и вздохнула по-человечески.

— Твое место рядом с мужем, — сказал Мишанька тоном, не терпящим возражений. И вновь кольнуло под сердцем. Раньше, до свадьбы еще, он никогда-то не позволял себе говорить вот так.

И после свадьбы.

В первые месяцы, но… но потом что-то взяло и изменилось. Не сразу, нет, а когда — Аглая и не заметила.

— Отец недоволен, — не способный усидеть, он вскочил и поморщился: резкое движение породило новую боль, и Мишанька потер лоб. — Отец сказал, что ты ведешь себя совершенно недопустимо! Позоришь наше имя. Наш род!

Аглае стало неудобно.

Никого-то позорить она не хотела. Но и возвращаться… почему-то сама мысль о возвращении в Китеж, в роскошный Мишанькин особняк, к жизни, не менее роскошной, чем этот особняк, была просто-таки отвратительна.

Будто, будто…

— И я понимаю тебя, ты молода. Ты совершила ошибку. И самое время её исправить! Я готов тебя простить…

— За что?

Мишанька нахмурился. Он терпеть не мог, когда его перебивали.

— За все.

— Я не делала ничего, за что меня следовало бы прощать, — Аглая обняла себя. Теперь она чувствовала беспокойство и…

…и еще силу, которая была повсюду. Сила поселилась в этом вот доме, а еще в саду и в лесу, где она, Аглая, вновь была свободна, как когда-то в детстве. А ей казалось, она уже позабыла, насколько свободной можно быть в детстве.

И бегать босиком.

И танцевать, не по правилам, а так, как хочется ей. И даже взлететь или хотя бы раскинуть руки и закрыть глаза, закружиться, представляя, что взлетаешь, что вот-вот и поднимешься выше облаков…

— Ты сбежала.

— Уехала.

— Сбежала, никого не предупредив!

— Я оставила записку, — с Аглаей случалось упрямиться. Раньше. Давно. Когда она еще только-только попала в школу и не понимала, что все, что делается, это для её же, Аглаи, блага.

— Записку! — Мишенька вскинул руки и опять поморщился. — Убери это…

— Нет.

— Аглая!

— Если бы ты был дома, я бы сказала тебе лично…

— Значит, это я виноват?

— Нет, никто не виноват.

— Да, меня не было… но я ведь не могу провести всю жизнь взаперти!

— А я? — горечь подкатила к горлу. — Я, стало быть, могу?

— Кто тебя запирает…

— Никто, наверное, — Аглая поднялась, чувствуя, что нужна совсем даже не здесь, что… её звали, тихонько, робко, будто стыдясь этой вот молчаливой просьбы о помощи. — Никто… и поэтому я остаюсь.

— Ты… — Мишанька схватил за руку. — Ты на меня не смотришь!

— А надо? — раздражение нарастало.

Почему он просто не отпустит Аглаю? Не оставит в покое… из-за любви? Неправда. Давно её, этой вот любви, нет, если она вообще была сама по себе, а не в Мишанькином воображении.

— Ты должна, — он вцепился в плечи. — Ты моя жена! Перед богами и людьми. И ты будешь делать, что я скажу!

Он тряхнул так, что зубы клацнули.

Странно, что Аглая совсем даже не испугалась. Пусть Мишанька никогда-то прежде не вел себя так, но… это он от растенянности. И потому что голова болит с похмелья. С похмелья он вовсе туго соображает и порой творит совсем уж глупые вещи, хотя… и не с похмелья тоже.

— Нет, — спокойно ответила Аглая.

А потом совсем решилась.

— Я подам на развод…

— Что?! — Мишанька взвыл, и пальцы его больно стиснули плечи. — Ты… ты… не посмеешь!

— Ты меня не любишь, — теперь Аглае было странно, как не понимала она прежде вещи столь очевидной. — И никогда-то не любил. А я… я тоже тебя не люблю.

И глаза-то бешеные.

Мишанька терпеть не может, когда ему перечат. Нет, он вовсе не жесток сам по себе, скорее уж избалован сверх меры. И всегда-то получал желаемое. Правда, получивши, быстро остывал, как к тому харезмскому жеребцу, за которого на торгах отдал двадцать тысяч золотых.

…выехал всего раз, а после счел, что нрав у жеребца больно зловредный, да и вовсе…

— Ты… ты… — он прямо побелел.

И стиснул руки так, что Аглая скривилась от боли.

— Ты не посмеешь… не посмеешь… — он повторял это и сжимал сильнее и сильнее.

— Мне больно!

— Не посмеешь… — он все же разжал пальцы. — Что ты себе возомнила? Кто ты вообще такая?!

Его губа задралась, а в белках глаз проступили красные нити-сосуды. Этак еще и удар схватит, от волнения. А ведь Аглая предупреждала, что здоровье у Мишаньки вовсе не так и хорошо.

Она отступила.

И руку потерла.

Развернулась. После… надо будет поговорить потом, уже когда он успокоится и сумеет мыслить здраво. В конце концов, он всегда может выбрать кого-то другого… конечно, немного совестно, ведь Мишанька и вправду потратился.

Долг перед школой выплатил.

И откупные положил такие, что Эльжбета Витольдовна весьма довольна осталась. А после еще гардероб справил новый. Украшения… украшения Аглая забирать не станет. К чему ведьме драгоценности? Что до остального, то в школе можно займ попросить и возвращать его потихоньку.

Конечно, пока не очень понятно, что ей делать…

— Ты… нищенка! Безродная девка, которую ведьмы из милости подобрали… — он шел следом и кричал. Громко так, что слышали, наверное, все. И в другой раз Аглая всенепременно смутилась бы.

Или обиделась.

А теперь… обиды не было. Да и с чего ей обижаться, когда Мишанька всецело прав? Она не то чтобы нищенка, но родители Аглаины были бедны. Помнится, жили вовсе в землянке, и когда дар проснулся, то очень обрадовались. Сами к поселковой ведьме отвели.

И Аглая помнит, как маменька волновалась.

Нарядила её.

Волосы вычесала. Косы заплела. И все терла, терла лицо подолом поневы, пока щеки не закраснели.

…сколько им заплатили? И хватило ли этих денег, чтобы дом новый справить? А может, отец землицы прикупил? И новую корову… надо бы спросить.

— Вымыли, приодели, но как была неблагодарной тварью… — Мишанькин голос сорвался на шипение. — …так и осталась! Ничего, я найду на тебя управу… слышишь меня? Ты меня слышишь?! Ведьма!

Наверное, стоило бы помолчать, но что-то внутри Аглаи молчать устало.

Или она вправду была ведьмою?

Она просто обернулась и сказала спокойно:

— Сам такой…

…и даже не удивилась, когда вся сила, собравшаяся в доме, вновь пришла в движение. Это было по-своему красиво. Вот только Аглая спешила.

Она была нужна в другом месте.

Очень нужна.

Когда потом, позже, её-таки отыскала Марьяна Францевна, то лишь покачала головою. Аглая сидела подле шкафа и нежно гладила пальцем лобастую голову кошки. Кошка приоткрыла глаз. И закрыла.

— Они такие маленькие! — сказала Аглая отчего-то шепотом.

Под кошкиным брюхом ползали и толкались крохотные детеныши. Они успели обсохнуть, но все еще были слабы.

— Детонька… — Марьяна Францевна запнулась, не зная, как правильно преподносить подобные известия. И пускай жизненный опыт её был велик и даже обширен, но все же не случалось с ней прежде подобного. Однако Марьяна Францевна все ж была ведьмою.

И потому сделала глубокий вдох и сказала:

— Может, коль ты уже остыла, то супруга назад повернешь?

— Куда назад? — уточнила Аглая, подхватив пищащий комок, который все норовил уползти из-под теплого материнского бока.

— В тело.

— В чье?

— В его… а то ведь, понимаешь, оно, конечно, Гурцеев дочку хотел, но что-то подсказывает мне, что обыкновенным… так сказать… для людей образом.

Аглая лишь моргнула…

…Стася уже успела понять, что волшебство местное просто творится, без искр, молний и прочих спецэффектов. Она ощутила, как что-то вокруг колыхнулось, будто пришло в движение невидимое море. Нахлынуло. Схлынуло.

И князь, стоявший рядом, поскреб свою руку, жалуясь:

— Чешется…

А потом раздался тонкий женский визг…

…после уж, когда разобрались, откуда взялась эта вот голосящая девица в мужском платье, Стася дала себе зарок со словами обходиться аккуратнее.

Мало ли…

— Это… это она… — девица сипела сорванным голосом, ибо визжала она громко, долго и вдохновенно. Честно говоря, Стася даже понимала её.

Где-то.

И сочувствовала, чисто по-человечески. Живешь ты себе княжичем, а потом раз и уже не княжич даже… девица в это поверить отказывалась и то и дело щупала себя за грудь.

Хорошую грудь.

Выдающуюся.

Такая сама собою не исчезнет, вон, распирает и рубаху, и камзол, который расстегнуть пришлось на пару пуговок.

— Выпей, дорогая, — Эльжбета Витольдовна сунула в руки девицы флягу, которую та осушила в два глотка. А после глаза закатились, и девица тихо сползла на диванчик, на котором сидела. Верховная же ведьма, флягу пустую вытащив, головой покачала. — Так оно сподручнее будет…

В гостиной, куда девицу пришлось увести, воцарилось молчание.

Все смотрели на Стасю, будто это она виновата. А она… она не виновата! И вообще понятия не имеет, что делать. В ее старом, нормальном мире, конечно, случалось людям менять пол, но вот… во-первых, с собственного согласия, а во-вторых, не так стремительно. И что-то подсказывало, что вернуть несчастному княжичу — или уже княжне? — прежнее его обличье будет не так и просто.

— Надо бы в Канопень кого послать… — задумчиво произнесла Верховная ведьма. — За успокоительным… а то ведь мало того, что девица, так еще и одаренная.

Второй княжич притих, верно, впечатленный донельзя.

Запястье накрыл ладонью.

— Успокоительное — это хорошо, но… — Марьяна Францевна поднялась. — Стоит с Аглаюшкой поговорить, авось и…

Она махнула рукой, сама признавая, что шансов на успешный исход дела немного.

И не ошиблась.

Когда Марьяна Францевна вернулась с Аглаей, та выглядела задумчивою и даже счастливой.

— Там котики родились! — сказала она Стасе и улыбнулась донельзя светло. — Четверо! И такие крохотные, просто прелесть…

И в ладоши хлопнула.

От избытка эмоций.

— Котики — дело хорошее, — осторожно заметил Евдоким Афанасьевич, глядя на ведьму едва ли не с отеческою гордостью, — однако… вы бы не могли, милая, вернуть вашему мужу прежнее, богами данное тело?

Тогда-то Аглая и обратила внимание на спящую княжну.

Надобно сказать, что спала та уже совсем спокойно, мирно даже и во сне улыбалась, а то и губами шевелила, на которых лопались мелкие пузырики.

— Это… — Аглая ощутимо побелела. — Это… Мишанька? Но… но… я… я не знаю!

— Тише, — Стася приобняла девочку за плечи. — Дыши глубже…

…а то мало ли, вдруг на нервах еще кого во что-нибудь да превратит.

— Это… я не хотела! Оно само!

— Само, — подтвердила Стася. — Оно всегда само… живешь, не хочешь, а тут бац и оно. Само.

Аглая моргнула.

И скривилась. Того и гляди расплачется. Правда, плакать все-таки не стала, нахмурилась так, что на лбу глубокие морщины пролегли, и руку над телом протянула. Пальцы растопырила, пошевелила… княжна Гурцеева во сне причмокнула.

— Не получается! — вынуждена была признать Аглая спустя пару минут.

И еще спустя пару.

И…

— Хватит, — сказала Стася, когда почудилось, что девочка вот-вот треснет от желания все вернуть, как оно было. — Не получается, стало быть… так оно и надо.

Непреложная истина, усвоенная еще в том, старом мире, нашла свое подтверждение и в нынешнем. Старшие ведьмы переглянулись.

Кивнули.

И на другого княжича уставились. А тот заерзал, покосился на спящую Гурцееву, и жалобно произнес:

— Я не виноват! У меня договор! То есть не у меня, но… это еще мой прадед заключил! Ему обещали Волкову в жены!

— Моя дочь была замужем, — счел нужным заявить Евдоким Афанасьевич, который за происходящим наблюдал с немалым интересом.

— Дочь. Но не внучка!

И вздохнув, княжич заговорил.

…договора меж людьми разными бывают. Иные на словах, другие на бумаге, а третьи и вовсе на крови заключаются, да силой связанные, не позволяют отступить, ложась на плечи потомков немалой тяжестью.

Так вышло и на сей раз.

— Мы… с Егорьевыми были в родстве, но не близком, — теперь он говорил тихо, но при том уверенно, точно зная, что в своем праве. — И когда Егорьевы предложили заключить брак, мой прадед согласился.

— Ладушка не была… — Евдоким Афанасьевич нарисовал в воздухе круг, который вспыхнул зеленоватым светом.

— Сперва, когда уходила, то не была, но… ее супруг ведь возвращался. И они встречались. Этой встречи хватило, чтобы она понесла, — ответил Радожский. — Насколько я… выяснил… поймите, так вышло, что мне самому этот договор, что кость в горле. И не только мне… вот и пытался понять, как оно получилось. Так вот, из письма его моему прадеду, я узнал, что беременность эта случилась специально по воле Егорьева. Тот надеялся, что жена одумается. А если и нет, то он заберет ребенка, ибо дитя принадлежит роду отца… по любому закону. Так вот, заберет ребенка, а жена уже сама тогда вернется.

Сволочь.

Стася это подумала. А потом поняла, что подумала не только она. Зеленью пылал уже не только круг, но и посох, и высокая шапка Евдокима Афанасьевича.

— Я понимаю, что выглядит это несколько… неправильно, — княжич поднял обе руки. — Но в данном случае мой род тоже пострадал…

— Поэтому она ушла, — гулко произнес Волков. — А вы… этого не случилось бы без ведьмовской силы… помогали…

— Не мы, — возразила Эльжбета Витольдовна. — Однако, подозреваю, что и вправду без помощи не обошлось. Но да, если так, то родилась бы девочка…

…и когда та женщина поняла, что беременна, и что ни закон, ни отец не способны защитить её… как бы поступила Стася?

Тоже сбежала бы?

Не к свеям, ведь и до них при должном упрямстве доберуться, но туда, где никто-то, ни закон, ни ведьмы, ни любящий супруг, не достанут.

— Вот… тогда-то и заключили договор, что… мы поможем Егорьевым силой… её собирали, полагая, что старый Волков так просто дочь не выдаст. Он не побоялся бы нарушить закон.

— Не побоялся бы, — Евдоким Афанасьевич склонил голову.

— Государь… воспользовался бы случаем. Старые рода слишком много силы имели… и они готовились. Только…

— Моя дочь ушла.

— Да… и договор остался неисполненным, — он с раздражением потер запястье, на котором вился узор. — Мой дед… оказалось, что его клятвы не принимает ни один храм. Обещанный жених до самой смерти женихом и остался. Ему повезло найти ту, которая согласилась жить с ним, как жена, женой не являясь. Мой отец… был незаконнорожденным.

— Как и ты.

Евдоким Афанасьевич не собирался щадить гостя.

— Как и я… и мои дети, если я не исполню треклятый договор! Поймите. У меня есть женщина, которую я люблю. Но одной любви недостаточно. И до недавнего времени все, что я мог ей предложить, — недостойная роль падшей женщины… и тут это вот…

Он поднял руку, позволяя всем разглядеть узор.

Ведьмы потупились.

А вот Евдоким Афанасьевич вперед подался, глянул так, пристально, нахмурился… и Ежи, державшийся рядом, тоже нахмурился, правда как-то не слишком уверенно, будто точно не решил, плохо то, что он видит, или совсем даже нет.

— Всегда был черным?

— Да.

— И у твоего батюшки?

— Да.

— А как твой батюшка помер?

— Сердце остановилось, — теперь княжич не казался Стасе хоть сколь было грозным. Напротив, он выглядел усталым растерянным человеком.

— И сколько ему было?

— Сорок семь. Нам сказали, что случается…

— А его отец?

— Сердце… — княжич нахмурился. — Ему было пятьдесят пять.

— А тебе?

— Тридцать четыре.

На тридцать четыре Радожский не выглядел. Он потер виски.

— Это… совпадение.

— Это мертвая сила, с которой связались два идиота, не знаю, уж на что они надеялись, — прогремел Евдоким Афанасьевич и посохом по полу стукнул. Звук этот вышел явным, громким, заставившим вздрогнуть и ведьм, и Ежи, и самого княжича, и даже Стасю с Аглаей, которая сидела тихо-тихо и на переменившегося супруга старательно не смотрела. — Где заключали договор, знаешь?

— В Китеже. Но вы ошибаетесь. Мой прадед был, конечно, своеобразным человеком, но он бы не стал… связываться с подобным.

— Он бы, может, и не стал, а вот Егорьев… — Евдоким Афанасьевич протянул руку, но узора так и не коснулся. — Он был одержим Ладушкой, но даже я, кажется, не понимаю, насколько… как он умер?

— В… доме… в их доме… просто умер. Через два года, как она ушла… его нашли слуги, на полу… сердце…

— А твой прадед?

— И… — в глазах княжича появилось что-то такое. — Он… за день до того и… получается… получается…

Радожский повернул руку влево, потом вправо, потер узор пальцем, отчего тот нисколько не переменился. А вот во взгляде Ежи появилась такая себе… задумчивость.

И взгляд этот — Стася готова была в том поклясться — зацепился за этот самый узор.

— Дерьмо получается, — Евдоким Афанасьевич головою дернул и обратил взгляд на Стасю. И взгляд этот было донельзя тяжел. — Надобно ехать в Китеж.

— Мне?!

Вот никуда Стася ехать не собиралась.

Не хотела она ни в какой Китеж. И… и вообще! В этом доме и без того людно, а тут…

— Придется, — вздохнул Евдоким Афанасьевич. — Иначе… родовые проклятья — дело такое… если ты и вправду нашей крови, то, как его вот не станет, а его не станет скоро, ибо с каждым поколением эта мерзь лишь крепнет, оно к другой стороне обратиться. Неисполненное слово — веский повод.

Аглая сжала руку, успокаивая.

А Эльжбета Витольдовна нарочито бодро произнесла:

— Вот увидишь, детонька, тебе понравится! Китеж — чудесный город… познакомишься с другими ведьмами, посмотришь, как они живут… на людей, на… все посмотришь. Стоит ли тебе в провинции чахнуть?

Чахнущей себя Стася категорически не ощущала.

— Но… но… — Стася пыталась найти хоть один аргумент.

Ехать не хотелось.

Категорически:

— У меня котики! — сказала она.

— И котиков возьмем… всенепременно возьмем, — поспешила пообещать Марьяна Францевна.

А на ухо прошелестело:

— И котиков возьмем, и ведьмака… и прочих тут.

Вот это-то Стасю и пугало.