Провинциальная история

Глава 29 Где любовь не спасает, а добро спешит совершить подвиг

Евдоким Афанасьевич глядел в окно презадумчиво, после сказал:

— Позови их.

— Как? — Стася подула на ладонь, которая пусть и перестала болеть, но была все еще красна. А потому идея позвать искры, что бились о стекло диковинными мотыльками, не казалась ей хоть сколько было удачной.

Да и как?

Цып-цып-цып?

— Ты ведьма, думай, — отмахнулся Евдоким Афанасьевич, верно, и сам не знал. В этом Стася убедилась, когда он, смутившись слегка, добавил. — У вас, ведьм, все иначе… наша магия порядок любит. Структуру. Она правильная. Выверенная.

Стася решилась коснуться стекла, осторожно, кончиками пальцев, погладила прохладную его поверхность. И искры замерли, будто прислушиваясь.

Позвать…

…помнится, когда-то давно, в студенческие ещё времена, случилось ей увлечься йогой. Точнее не ей даже, тогда йогой вдруг увлеклась Стасина соседка по общежитию, вот и её приобщила.

Попыталась.

Йога из Стаси не вышло. Слишком все казалось… сложным?

Замудреным.

А собственное тело — деревянным и неприспособленным для этих вот странных упражнений.

— Ты просто ленишься, — упрекнула соседка, у которой даже что-то там получалось. — Это происходит от внутренней твоей несобранности.

И еще что-то про энергию добавила.

Асаны. Праны.

И умение чувствовать себя.

Стася на всякий случай согласилась, это было проще, чем спорить и доказывать что-то, и даже попыталась медитировать в поисках этой самой энергии. Только опять ничего не вышло.

Теперь же…

…она попробует.

Позже.

— Что произошло дальше?

— Дальше… ничего-то особенного. Сперва глупый этот человек, который не понял даже, что сделал не так, пытался стребовать с меня Ладушку. Я пытался объяснить ему, что ничего-то у него не выйдет, что, даже если я вдруг соглашусь, то… ведьму не удержать против её воли. А он все твердил, что любит, будто это что-то да значило.

— А не значило?

— На одной любви далеко не уедешь. Он её любил, верно, вот только этой самой любви не хватило еще и на уважение. На то, чтобы принять её волю, её выбор. На то, чтобы позволить ей остаться собой…

…тогда, лежа на ковре посреди комнаты, рядом с тихо сопящей соседкой, Стася думала больше не об энергиях, но о том, что выглядит на редкость нелепо.

И пусть никто-то не мог их видеть, они и дверь-то заперли, чтобы точно никто не мог видеть, но эта мысль мешала. Не только она.

В голову лезли всякие глупости.

И энергия внутренняя не находилась.

— Он уехал. Честно говоря, я понадеялся, что он хоть что-то да понял… может, будь он простым человеком, так и получилось бы. Пожили бы каждый своим домом, подумали бы, глядишь, после и сумели бы если бы не старое вернуть, то новое построить.

— А он?

…соседка же и вовсе уснула. Сперва тихо сопела, потом и похрапывать стала. Тогда-то Стася и решила окончательно, что йога — это не для неё.

Она закрыла глаза зачем-то, не для того, конечно, чтобы внутреннюю энергию ощутить, но просто закрыла. Или даже они сами закрылись.

Вот так.

А стекло холодное. Ледяное. Будто и не лето, но зима узорами подернула. Только и они неоднородные, то холоднее, то теплее… детская игра… дед прячет подарки на день рождения, и Стася ищет. Они всегда так делали, ведь интереснее же, чем просто получать.

Теплее…

— Он решил, что если я не слушаю его, то против государя не пойду. И не только… пришло письмо, что Ковен магов требует вернуть Ладушку мужу, в противном случае грозится исключить меня.

— И…

— Исключили, — Евдоким Афанасьевич махнул рукой. — Даже запрет выдвинули, чтоб я не смел силу свою применять… идиоты.

И Стася согласилась, что как есть идиоты.

Запрещать-то они запретили, но… кто следить за исполнением запрета станет?

— Я им так и ответил. Затем и ведьмы подоспели, тоже грозиться стали, что силу Стасе закроют.

Сила рядом.

Вот она.

За тонким ледочком, и уже не пугает, не кажется огненною, но напротив, эти искры-искорки — что капли солнечного света, оброненные, забытые, заблудившиеся. И не будет дурного, если Стася их соберет.

Они погаснут, да, но это не смерть.

Не совсем.

Искры не живы. Они… просто ждут.

Кого?

Её.

— Пришлось напомнить им о собственном их уставе, где ясно писано, что силу ведьме закрыть можно только в случае, когда признано будет, что силой этой она вред людям причиняет, причем неоднократно. А еще про вольности наши, родовые, словом государевым положенные, без которых мой прадед точно не пошел бы под Рёрикову руку…

…и надо лишь найти изъян в ледяном узоре. У Стаси ведь однажды вышло, выйдет и во второй раз. Главное глаз не открывать, а вот так, с закрытыми, пальчиками водить.

Выше.

Ниже.

И вбок, и по завитушкам, перебирая их, одну за другою.

— Ладушка тревожиться вот стала. Все чаще уходила в лес, а возвращалась задумчивая, печальная. И призналась одного раза, что вовсе уйти желает. Не желала она остаток жизни провести, в поместье запертой. Пусть и родное, а все тюрьма. Но и там, за границею наших земель, ей бы жизни не дали.

Искры следуют за движениями пальца, Стася теперь чувствует их, и каждую по отдельности, и все разом…

— Она… сказала, что там, в школе, случилось ей иметь беседу со старой ведьмой. Действительно старой, из тех, которые помнили прежние времена и людей-то сторонились. После она из школы ушла, и другие, постарше, тоже. А перед уходом долго спорила с Береникой. Ладушка слышала. Еще тогда. А поняла вот теперь… та все твердила, будто школа — опасная затея, что многим они жизнь поломают.

И проталина находится, крохотное пятнышко, которое отзывается на прикосновение ласковым теплом. Стасина рука замирает, а искры… сила светлая солнечная, она и вправду есть.

И получается…

Получается, что Стася действительно ведьма?

— Та старуха рассказывала Ладушке сказки, как ей думалось. О том, что мир не един, а ведьмины тропы способны завести так далеко, что… никто-то не найдет ни пути, ни дороги.

— И она ушла?

Сила ощущается на языке терпким вином из одуванчиков… откуда Стасе знать, какое оно на вкус? Ниоткуда. Она и не знает. Она просто подумала, что, если бы из одуванчиков делали вино, оно обязано было бы быть таким вот, теплым.

Летним.

Ярким.

— Признаюсь, даже мне эта затея показалась… странной. Я пытался говорить. Убедить, что нет нужды, что можно иначе. Уехать, скажем, к свеям. Морской народ ценит тех, кого боги наделили силой. Или дальше. Что иные миры — это сказка, выдумка…

…и еще недавно Стася охотно бы согласилась.

— Но ведьмы упрямы, пожалуй, упрямее магов. Ею завладела эта мысль: уйти. Найти место, где не будет ни магов, ни ведьм, ни силы, где одни лишь обыкновенные люди.

И у неё получилось, пожалуй.

Там, дома, и вправду не было ни магов, ни ведьм, а только одни лишь обыкновенные люди.

— Правда, у неё не выходило. Ладушка пыталась. И в ведьмином лесу, и дома. Она считала, высчитывала что-то… злилась. Бросала все. И начинала сначала. Не знаю, что гнало её, то ли обида на супруга, то ли страх, что он добьется-таки своего…

— А он…

Стася открыла глаза.

Искры ластились к коже, больше не обжигая, будто признав за Стасей право касаться их. Они поднимались над ладонью и опускались, разливаясь дрожащим робким светом.

— Он явился по первому снегу. Не один… еще трое магов немалой силы… потребовал встречи со мной. Привез указ государев… смешно… государственное дело…

Смешно не было.

Ни Стасе, ни ему самому, что отвернулся, показывая полупрозрачную спину.

— Мне повелевалось немедля вернуть Ладушку законному супругу.

— И вы… отказали?

— Я спросил, как он далее мыслит их жизнь… глупый мальчишка, — Евдоким Афанасьевич покачал головой. — Он вбил себе в голову, что если запереть Ладушку в тереме, а после раз за разом говорить ей о любви, то она возьмет и поверит. Простит его. И они заживут вдвоем долго и счастливо. Только, конечно, сперва её лишат силы, чтобы не сбежала. Но потом, без силы, когда она станет обычною, они всенепременно заживут долго и счастливо.

Теперь светилась уже кожа.

Мягко, странно… Стася потрогала руку, но ничего-то не изменилось.

— Он тоже был упрям, этот мальчишка, уверившийся, что лишь ему известно, как нужно жить правильно. Он видел во мне врага, который стоял на пути их с Ладой счастья. И готов был воевать.

— А вы?

— И я… готов был. В конце концов, закон стоит превыше воли отдельного человека, даже если это воля государя. О чем и поведал. А после закрыл свои земли.

— Но она все равно ушла?

— Когда я вернулся, Лады уже не было… я почувствовал это. Я… искал. В доме. И в лесу, но тот сказал мне, что осиротел. И деревья плакали, а я с ними. Я бродил там, звал её, не способный поверить, что она и вправду ушла… из мира.

Стася поднесла ладонь к губам и вдохнула свет.

Точно вино.

Из одуванчиков.

— И ушла ведь, как была, в домашнем платье, не прихватив с собой ничего-то, пусть даже давно уж собрала котомку на этот случай. После я понял, что она, верно, пошла за мной и слышала наш разговор. И… страх её стал столь велик, что подчинилась ему и сила, и сам этот мир, открыв тот путь, которого она желала.

— В мир, где нет ни магов, ни ведьм, — завершила рассказ Стася. И обняла себя. — А… вы?

— Я отписал о случившемся что в Ковен, что в Гильдию, но мне, как видится, не поверили. Потребовали пустить представителей. Я согласился, мне тогда еще мнилось, что Ладушка вернется, а потому я все же искал пути примирения. Не себя ради, но ей здесь жить было… они приехали, долго ходили по дому, а вот в её лес войти не сумели, — Евдоким Афанасьевич усмехнулся. — Пытались, что маги, что ведьмы, но никого-то он не пустил. Кроме того глупого мальчишки… тот ушел, чтобы вернуться через три дня. Так ничего и не понял. Ругался крепко. Обвинял меня, мол, это я… и ведьмы… что с самого начала надобно силу обрезать, и тогда-то… я не выдержал, высказал, что накипело. Там и вовсе выставил прочь и его, и остальных. Тягостно стало слушать. Отписался жене, что ныне она живет сама, без моего участия, что… отпустил людишек, кроме тех, которые сами пожелали остаться. И закрылся от мира. Так и жил.

Доживал.

Ждал.

Он не скажет, не признается, но Стася знает — ждал. Каждый день, и дом держал для неё, той, которую любил. И даже после смерти не способен был отказаться от этого ожидания.

— Как почувствовал, что час мой наступил, то и запечатал поместье. Не думал, право слово, что печать эта и мою суть удержит, но… как вышло, так вышло…

— Ведьма! — донеслось со двора. Звонкий голос всколыхнул искры, заставив их подняться и закружиться. — Выходи сражаться!

Это еще что за…

Маланька шла-шла и Басенька с нею, пыхтела, потому как ноги гудели, и вовсе не привычная она была столько ходить. Сапожки, казавшиеся мягонькими, задубели будто бы, подол сарафана так и норовил за ветки зацепиться, будто сам лес Басеньку удержать желал.

Но она шла.

И вышла.

И… это не было лесом, скорее уж старым позаброшенным садом, навроде того, что в Охронюшках стоял подле дома, батюшкою по случаю прикупленного. Батюшка, помнится, еще сказывал, что дом старый, господский, и сад тоже.

И дерева, пусть неказистые, да непростые.

Восстановятся.

Им уход надобен. А после глянул на Басеньку и так молвил, мол, с детками тут хорошо будет. Она тогда и не поняла, с какими-такими детками. Что сказать, малая была, дурноватая, теперь вот подросла и поумнела.

— Да погодь ты, — сказала Баська и, дотянувшись до Маланькиного рукава, за него дернула. Подруженька и остановилась.

Оглянулась.

Нахмурилась, будто бы не понимая, где она да и вовсе что тут деется.

Моргнула раз, другой и рот рукой закрыла.

— Тихо, — строго велела Басенька, сама озираясь с немалым любопытством. Сад… саду она не боялась, это вам не лес. В садах, небось, волки не водятся, только если клопы да плодожорки, но с ними Басенька как-нибудь справится.

И с комарьем.

Она шлепнула себя по шее, поморщившись — небось, к завтрему раззудится.

В остальном… сад себе и сад. Заросший. Малинник вовсе забуял, небось, дичающий, с такого ягоды приличной не возьмешь. И былье сухое торчит средь зеленых веток. Трава поднялась по колено, если её и косили, то во времена незапамятные. Розовый куст перекривился, почти лег на эту траву, раскидавши усыпанные белыми бутонами плети.

— Идем, — Басенька подняла подранный подол, который ко всему еще и росами напитался, сделавшись тяжелым.

— К-куда?

— Туда, — она указала на белую громадину дома, что виднелась где-то там, по-за деревами.

— А… может, не надо? — Маланька явно к дому идти не хотела. Да и Басенька, говоря по правде, не особо. Но как иначе-то?

Лес ведьмовской?

Он самый.

Дорога к саду привела? А значится, и сад тоже ведьмовской, зачарованный. Может, где-нибудь там, в нем, на дубу — правда, дубу в саду делать нечего, но может, в ведьмовских и дубы растут, кто ж знает — главное, о семи цепях висит гроб хрустальный. А в нём королевич, ни жив, ни мертв…

Тут Басенька даже задумалась: оно-то спасти живую душу, тем паче королевичеву, от произвола ведьмовского — дело в высшей степени благое и богам угодное. Но… вдруг да целовать придется?

А приличной девке целовать несуженого никак невозможно.

Тем паче, если не живого.

Но…

— Назад все одно не выйдет, — с сожалением вынуждена была Басенька признать. И Маланька тяжко вздохнула, соглашаясь. Оглянулись обе, но чернота леса никак-то не вызывала желания в него заглянуть. Да и где-то там, в чащобах, вдруг что-то завыло-заухало престрашно.

Нет уж.

— Не бойся, — сказала Басенька, хоть голос дрогнул. — Сейчас от скоренько ведьму одолеем и домой повернемся…

…а по саду она гулять не станет. Мало ли… вдруг и вправду где-нибудь гроб хрустальный повешен с королевичем. Майся потом, целовать его или так, нецелованным, оставить.

И вообще…

Не нужен ей королевич, ей и Тришки хватит.