Провинциальная история

Глава 25 Историческая, повествующая о ведьмах, магах и чаяниях девичьих

Сбегчи получилось не так и сложно.

Всего-то и надобно было, сказать, что к подруженьке идет на чаи да вечерок, что сидеть долго будет, потому как с Маланькою, как подружку Басечкину именовали, порешили они шитьем заняться. Небось, к Маланьке тоже сватов вот-вот зашлют, а приданое готовить надобно. И даже если не собственною рученькой, то всяко приглядеть за девками дворовыми, которые, только волю им дай, мигом чегось не того пошьют.

Этие резоны батюшка выслушал, головою кивнул преважно, мол, дозволяю, и велел с собою угощения взять. А то не дело это с пустыми руками в гости.

Маланьке даже гостинчика передал — штуку полотна тонюсенького, голландского.

Баське даже завидно стало. Ненадолго. После вспомнилось, что у ней этакого тоже имеется, что лежит оно в одном из сундуков кованых, да в переписи приданого указано.

— Выросла, девонька моя, — прогудел батюшка, Басеньку обнимая. И так ей стало тепло в его объятьях, так хорошо, что от этого она разрыдалася. — Скоро уже, скоро покинешь дом тятенькин…

На душе вовсе погано стало.

И появилось желаньице отступиться. Королевич? На кой Басеньке королевич, когда у нее батюшка один-одинехонек останется? Кто за ним приглядит? На своячницу-то никакой надежды, она сухая, бесчувственная, а у батюшки сердце.

Тришка опять же…

Поди не так и плох. Давече вот гостинчик передал через сенную девку, зеркальце махонькое в серебряной оправе, да не простое — зачарованное, глядишься в него и будто бы хорошеешь. И оправа предивная, с листом земляничным да ягодками. Зерькальце Баське крепко по сердцу пришлось. И она даже Тришке отдариться думала, лентою в волосы, которую самолично вышивала.

И отдарится.

После.

Девке вон оставила, велевши строго-настрого, чтобы передали этую ленту.

А батюшка… сперва-то, конечне, в расстройство придет. Может, даже, лаяться станет по-всякому. Выпить выпьет. Как с горя-то и не выпить? А после уж поймет… или лучше, после уж Басенька домой возвернется, да не одна.

Она только представила, как едет по дороге да на белом коне, да в платье найроскошнейшем, жемчугами скатными шитом. С узорочьем золотым, каменьями украшенным. И глядит этак на всех премилостиво. Жеребец тонконогий шею гнет, ступает неспешно, чтобы все, стало быть, подивиться смогли, красотою проникнуться.

Ну и королевич тоже.

Только Баська еще не решила, то ли он жеребца предивного вести будет, то ли в седле сидеть. В седле-то с королевичами разъезжать до свадьбы неприлично, а идти-то может и отказаться.

Королевич, чай, не Тришка, ходить не приучен.

В общем, думала она, решалась и решилась.

К Маланьке-то пошла, и гостинец принесла, и шепотом рассказала, об чем удумала. Маланька — подруженька верная, сколько уж ей всякого говорено было, так ни одно словечко-то дальше светлицы не ушло. А тут она руками захлопала, засуетилась.

— Глупая ты! — сказала, девок выпроводивши, и мамок с няньками уславши, чтоб, значит, следили за тем, как шитье шьется, и чтобы ниток зазря не портили. — И удумала глупое!

— Не глупое! — ссориться с Маланькой тоже случалось.

— Шла бы за Тришку замуж… небось, тятенька сказывал, что они уж с твоим батюшкою сговорились, что по осени сватов зашлют. И жить станут в вашем тереме. Видишь, как любит? В примаки готов податься!

— Чего б не податься, — слышать этакое было лестно донельзя, однако же Басечка уродилася страсть до чего упрямою. — Он-то третьим сыном, ему только на свои хлеба и идти. А зачем, когда на чужие можно.

Сказала и… сама на себя обозлилась.

Ведь плохо сказала.

И подумала тоже плохо. И… может, Тришка, и не королевич. Но зеркальце-то поднес. Нарочно, девки сказывали, в торговых рядах все выискивал, перебирал, не схватил первое, что под руку подвернулось, как оно бывает.

А она…

Пусть и третьим сыном, но тятенька его богатый, выделил бы на обзаведение, и на дом свой, и на хозяйство. А там… Тришка и головастый, и с руками, вскоре бы в люди выбился и без батюшкиной помощи. Теперь же все говорить станут, что пошел в примаки на чужое.

Баська губу прикусила, но отступиться… как отступиться-то?

— Пойми ты, — Баська, чувствуя, как мечта ее вот-вот рассыплется, заговорила быстро, спешно. — Я ж не просто так! Я королевича спасти хочу! И он меня полюбит. А я его! Как в книжке! И потом возвернемся…

— А если не полюбит? — возразила Маланька, подхвативши горсточку вареных в меду орехов.

— Полюбит. Куда он денется.

— А Тришка?

— Что… другую найдет. Хоть бы вот… тебя!

— Меня не надобно, — она слегка зарделась. Стало быть, и вправду объявился друг сердечный. Наверное, сие хорошо, но… стало вдруг завидно. Маланька, выходит, уже влюбленная, а Басенька просто так на свете живет? Нет, не бывать такому.

— Или ты мне поможешь, — решилась она. — Или ты мне не подруга больше!

И вновь же, сказала, чтобы тотчас усовеститься.

Нехорошо так с подруженькой! Ой, нехорошо… а Маланька-то носом шмыгнула и повторила:

— Все равно дурная!

Дурная.

Верно.

Но… как от мечты-то отказаться? И ведь дело не только в королевиче, если подумать, то жила Басенька и без всяких королевичей, и еще проживет. Дело… в том, что сердце давит, душу мучит, хочется чего-нибудь этакого, не девичьего, скромного, а чтобы… чтобы люди восхитились.

Чтобы удивились.

И батюшка тоже.

— А пойдем со мной! — предложила Баська. И мысль эта показалась на диво удачною.

— Куда?

— К ведьме! Королевича спасать!

— Ага, а после что? Вдруг да не в тебя влюбится…

— Ай, — Басенька махнула рукой. — Пускай влюбляется, в кого ему охота, хоть бы и в жабу зеленую…

Маланька хихикнула.

— Ты о другом подумай. Мы его спасем, так?

— Так, — несколько неуверенно ответила подруженька.

— Стало быть, он нам за спасение это благодарный будет. Так?

— Не знаю.

— Будет. Королевичи, особенно иноземные, страсть до чего благодарные.

— Думаешь, иноземный?

— А то какой? Наши-то вон, никудашеньки не пропадали, батюшка сказывал. Стало быть, иноземный. Или не королевич, а князь… князь-то может и нашим быть. Главное, чтоб благодарный. Он нас с тобою за спасение каменьями драгоценными осыплет. И батюшкам велит привилеи торговые назначить. И…

Глаза Басеньки заблестели от открывавшихся перспектив.

— Думаешь? — тихо поинтересовалась Маланька, взгляд которой тоже затуманился. Небось, припомнила, как батюшка ейный давече жаловался, что ходить до Китежа, конечне, выгодно, да не так, как местным, у которых дозволение высочайшее на торговлю имеется, а с ним и право подати платить меньшие, нежели прочие платят.

— Знаю, — Баська окончательно решилась. — Переодевайся…

— А… если нет там никакого королевича? — Маланька спешно скинула летник, оставшись в одной сподней рубахе.

— Не может такого быть, — Баська и сама свой сняла, и воротник узорчатый тоже, и запястья, которые слишком уж богатыми были для простой девки. — Если есть ведьма, то и королевич зачарованный быть обязан. Или там князь.

Но лучше бы, конечно, королевич.

Через четверть часа из дому выскользнули две девицы вида вполне себе обыкновенного. Выскользнули и растворились средь прочих людей. После уж, когда хватятся их, когда начнут искать, сперва по-тихому, не желая, чтобы новость этакая слободу встревожила, а после уж и всею этою слободой, то и узнают, что навроде как похожие девицы выходили из дальних-то ворот. Но они-то были?

Или иные какие?

И куда пошли?

Как сгинули?

Стася пересчитала котиков, которых стало меньше, но при том не настолько, чтобы это уменьшение как-то существенно на общее количество повлияло.

— Мда, — сказала она, погладив особо наглого британца, который решил, что положенный этой породе темперамент не для него и весьма споро вскарабкался на колени. Благо, ткань платья была плотною, удобной для цепляния. — И что мне с вами всеми делать?

Она чувствовала себя… пожалуй, что усталой.

Не физически, отнюдь. Скорее уж возникло несвойственное ей прежде желание забраться в кровать, накрыться с головой одеялом и лежать, лежать, пока все само собою не разрешится. Только что-то подсказывало, что не разрешится.

— Продавать? — Евдоким Афанасьевич погрозился пальцем тайской кошечке того бледно-рыжего окраса, который именовали, кажется, персиковым.

Или как-то еще?

Документы-то там остались, в мире ином. И все-то тоже, как собственная Стаськи жизнь неустроенная…

— Кому?

— Да хоть бы магам. Вона, тот, который второй, хоть всех купит. И барон опять же…

— Купит, — согласилась Стася.

Но почему-то простое это предложение, логичное и решавшее разом все ее проблемы, не находило в душе должного отклика.

Она почесала кошку за ухом, и та, неблагодарная, извернулась, ухватилась когтистыми лапами за руку, зарычала грозно.

— Что… вообще происходит? — спросила Стася. — Почему они ведут себя так… так… странно.

— Потому что ты ведьма.

— И?

— Свободная ведьма.

— Все равно не понимаю. Если вам не сложно, я бы не отказалась от объяснений.

— Не сложно, — Евдоким Афанасьевич возник в кресле напротив. Уселся, ногу за ногу закинул, и кот, что вскарабкался на спинку этого кресла, заворчал, но не грозно, скорее уж предупреждая, что место занято. — Ишь ты… интересные звери. Дело в том, девонька, что мир этот… как бы тебе сказать… сложно все.

— Нигде не просто, — согласилась Стася, высвобождая руку от кошачьих цепких лап.

— Это верно. Когда-то давно все жили сами по себе. Ведьмы сами по себе, маги… тоже. Люди опять же. В каждом княжестве свои порядки имелись, но с большего люди работали, маги… когда защищали, когда помогали… оно-то умные помогали, скажем, разумея, что если каплей силы землю подпоить, то и всем легче будет. Людям урожай, магам — благодарность.

— И не на словах? То есть не только на словах, так?

Евдоким Афанасьевич голову склонил, подтверждая, что все Стася верно поняла.

— Ведьмы же… им никогда-то много особо и не нужно было. Ни от людей, ни от магов.

— В чем вообще разница?

Какая-то часть Стаси не способна была отделаться от ощущения, что сама эта беседа слегка безумна, что женщины взрослые и с высшим образованием, с опытом работы, в магию верить не должны. И в другие миры. И вообще всему происходящему вокруг имеется иное объяснение: скажем, она, Стася, жива и лежит в больнице, в коме. В коме ведь годами лежать можно. И никто-то точно не знает, что слышит и чувствует человек. И может, разум, не желая уходить, цепляясь за жизнь, компенсирует ее отсутствие, создав для Стаси такой вот странный мирок, в котором она жива.

И котики тоже.

Мурчащий британец, кажется, по документам он значился Бернардом, достал-таки до рукава, в который вцепился с несвойственной породе страстью.

— Разница… хороший вопрос, девонька. Разница в сути дара. Магический происходит от богов и божественного наследия, а вот ведьмовской — от самой сути мира этого, он как бы ни богам, ни магам не подвластный.

— Все равно не понимаю.

— Маги способны изменить свойства вещей. А ведьмы — саму их суть. Это как… взять вот хотя бы железо. Маг из этого железа сотворит, что лемех, что плуг, что меч, наделив особыми свойствами, к примеру, способностью не ржаветь или не тупиться.

— А ведьма?

— А ведьма, ежели пожелает, то вполне обратит железо в золото. Или серебро. Или в пух лебяжий. Ясно?

Не совсем, но Стася кивнула.

— На деле, конечно, все куда как сложнее. Ведьмы тоже бывают разные, что по силе, что по способностям своим. Иные слабы, им малое дозволено, скажем, излечить человека, поправить не только тело, но и душу его, на что целители не способны совершенно. Другие… — он замолчал, задумавшись. — Беда в том, что если магический дар хоть как-то да по наследству передается, да и пути его передачи, усиления давно известны, то с ведьмовским сложнее. Их никогда-то много и не было.

Он вновь замолчал.

А Стася подумала, что с таким вот даром, когда и вправду из железа золото делается, жить страшно. Сколь найдется тех, кто пожелает обогатиться?

— Вижу, поняла, — Евдоким Афанасьевич голову склонил. — Дар-то он… дар, да не всегда ведьма с ним справиться способна. Иногда он ею управляет. И тогда… скажет слово, а это слово проклятьем обернется. Глянет. И у того, на кого взгляд упал, случится чего-то… оно, когда разбираться начнешь, то, может, и справедливо, но вот люди… люди ведьм боялись. Никогда-то угадать невозможно было, чем встреча обернется, удачей или бедою. Помнится, ко мне жаловаться приходили из деревеньки одной. На ведьму, да… мол, житья от нее не стало. И поля-то травит, и скот морит, и на людей проклятия насылает. Кто-то окривел, кто-то окосел, кто-то и вовсе мужской силы лишился.

— И что?

— И то, что разбираться пришлось… разобрался, само собою. Ведьма та — дитё малое, двенадцати годочков. Батюшка её охотником был знатным, да на кабана наскочил матерого, вот и преставился. Матушка билась на хозяйстве, но где ей управиться? А тут еще соседи пошли долги требовать. Все-то растянули, корову увели последнюю… ну и с того матушка слегла, а как слегла, так и не встала. В дом же тотчас семья заселилась, чего добру пустовать.

Горькая история.

Чужая. Давняя, но закипает в груди что-то этакое.

— Вот-вот… ее сперва держали, рабочие руки никому-то лишними не будут. Но, сама понимаешь, жизнь несладкою была. Вот и сбежала она, спряталась в древней избушке, а с собой обиду унесла на людей.

— И… что с ней стало?

— Ничего. Забрал ее сюда, отписался в Ковен. Тогда аккурат его и создали, чтоб ведьм защитить. Ее и взяли учиться. Но это я тебе говорю, чтоб поняла, что дар ведьмовской — зеркало, в которое люди смотрятся. Только не каждый готов признать, что зеркало не виновато, коли рожа кривая.

Кот выпустил руку и заурчал, громко так, и на урчание его отозвался таец, что растянулся на спинке кресла.

— Ведьм… не любили. Люди проще запоминают обиды, чем добро. И случалось, что порой до суда не доходило. Ведьмы прятались, те, что постарше, легко могли закрыться так, что ни человек, ни маг не пройдет, но дичая, они вновь же утрачивали всякое сходство с человеком, что по душе, что по обличью. Так и пошли истории о чудовищах.

Он пошевелил пальцами.

— Вновь же… дар не наследовался. Если уж случалось ведьме завести семью, то весьма часто дети рождались обыкновенным. Или же магами, коли связывалась с магом. Тогда-то и обнаружено было, что при матери-ведьме дети не только родовой дар принимают в полной силе, но порой и умножают.

Стася поежилась. Почему-то этакое открытие совсем ее не обрадовало.

— Да и самим магам силы прибывает. Кое-кто даже заметил, что стал способен творить… менять суть вещей. Появилась презанятная книжица «Метаморфозы» Златоуста Казарского, которая многих заставила задуматься. Возможно, мысли остались бы мыслями, если бы не случилось в те времена княжествам объединиться под рукой Рёрика-Сокола. Он-то и собрал подле себя магов, велев им организовать Гильдию, которая и занималась бы делами, что волшбы касались, что судебными, что учебными, что хозяйственными. Он был весьма разумным человеком. И магом выдающимся, потому-то и получилось, что получилось… супруга его по примеру организовала Великий Ковен, в который пригласила всех ведьм. Именно с тем, чтобы понять, как им оберечься от людской ненависти, да и вовсе всем жить в мире.

— Не получилось? — спросила Стася с робкою надеждой.

— Отчего же не получилось? Получилось. Тогда-то был подписан Договор, согласно которому ведьмы и маги обязались жить в мире и согласии.

Что-то как-то…

Слабо верилась.

— Маги обещали ведьмам защиту.

— А… ведьмы? — совсем слабо верилось в этакую благотворительность.

— Ведьмы… ведьмы соглашались принять покровительство и защиту.

— Как-то это… не знаю, — она погладила мягкую кошачью спинку. Зверь вытянулся на коленях и прикрыл глаза, всем видом показывая, что в ближайшее время отпускать Стасю не намерен. И вообще, ему-то лежится удобно.

— Ковен организовал закрытую школу, в которую и собирали девочек с даром, чтобы обучать контролю над ним, управлению. Правда, почему-то после окончания школы ведьмы не домой возвращались, а, как правило, выходили замуж.

— Их… заставляли?

— В том и дело, что заставить ведьму сделать что-то помимо своей воли, конечно, можно, но… чревато. Если и исполнит она желание, то так, что сам желающий не рад будет. Так что нет, не заставляли. Скорее уж… думаешь, много нужно молоденькой девочке, уверенной, что лишь сила мага защитит ее от тягот жизни? И когда этот маг появляется рядом, весь молодой, красивый, готовый осыпать подарками с ног до головы?

Это Евдоким Афанасьевич произнес с немалой злостью. И потянуло холодом, злобой, дом загудел, захлопали двери.

— Извини, детонька, — сказал он. — Оказывается, время не лечит…