Проводник по невыдуманному Зазеркалью. Мастер О́ЭМНИ: Приближение к подлинной реальности

Ади́

Ади́, которого я видел всего два раза (с интервалом в три дня) был старым молчаливым казахом. Замкнутое, в глубоких морщинных бороздах смуглое лицо, пронзительные пылающие штрихи суженных глаз, хрипкая отрывистая речь…

Ддй поздоровался со мной поклоном и тут же уставился в глаза. Я ответил тем же. Мы стояли, как два вполне благодушных фехтовальщика, которым не известно:…для чего они, собственно говоря, обнажили шпаги? зачем? но вот ведь — обнажили…

Прервали нашу упёртую позицию бешеные и заливистые хлопки. Я оглянулся: Миша сидел на крыше сарайчика и, дурашливо оскалясь, бурно проплёскивал ладошками.

— Извините… — Ади́ неожиданно резко смутился, даже отшатнулся.

— Да за что же, — во мне отчётливо тренькнула досада, что наша игра в смотрелки так быстро и недоговоренно оборвалась. — Напротив: было приятно и поучительно…Михаил Петрович, будьте любезны — слезьте с крыши! Крыша-то трухлявая, не ровён час…

Миша отмахнулся (даже гримасу состроил), но с крыши всё-таки слез. Слез и подошёл к нам.

— Мы на твой спектакль, маэстро.

— Ну-ну…

— Название вот только длиннёхонькое… — Миша выволок из-за пояса штанов мятую афишу. — Симфония Трагикон… или… Осенняя Модель Мироздания…, — покряхтел. — И что, как ты думаешь, ожидает публика, отправляясь на спектакль с таким названием?..

— Понятия не имею, — откровенно и бодро ответил я. — Посмотрим. Актёрам тоже интересно…

Миша хихикнул:

— А что ты будешь делать, если актёры разбегутся? Они, небось, перепуганы, передёргались все.

— Авось! Кто-нибудь да останется…

— Сева, ты думаешь, никто не поймёт, что учудится на сцене под видом спектакля?

— Думаю — нет. Зритель будет преимущественно элитнобогемного разлива; эти люди заранее уверены, что всё на свете знают и понимают, зная и понимая при этом крайне мало! А ребята мои скорее всего и впрямь — перепуганы-передёрганы, как ты это и сам прозорливо предположил… Жаль… Но главное — не их понимание, а пространство, в которое они попадут.

— И мы хотим попасть. Пожалуйте два билета, господин режиссёр!

Во время этого разговора Ади́ стоял в сторонке и — улыбаясь — внимательно рассматривал прыгающих вокруг нас воробьев. Услышав о билетах — встрепенулся, подошёл ближе.

(Меня всегда интересовал старый казах. Лин говорил о нём, как о самом лучшем и самом успешном ученике Черноярцева. Обращению с пещерами Лина учил именно Ади́…, и не только этому…)

— Завтра — премьера, на премьеру вход без билетов…

— Ха, премьера! Думаешь, тебе дадут повторить это безобразие?

— Ха, — согласился я. — Вряд ли. Так что — спешите видеть! Хотя… Послушай, а тебя-то что здесь заинтересовало? Всего-то и навсего — плавающие фрагменты…

— Мало ли! Всегда можно увидеть что-нибудь новенькое. Редко я в городах бываю… Да вот и мой малыш хотел посмотреть.

— Да-да, я хочу посмотреть! — встрепенулся «малыш» лет семидесяти-восьмидесяти. — Очень. Да. Вы позволите, Сева?

— Позволю. Валяйте, смотрите, на здоровье!

(Тут, судя по всему, нужно прояснить вопрос о спектакле-действе «Осенняя Модель Мироздания».

Перед премьерой, намеченной на завтрашний день, ходило немало толков о предстоящем, особенно — среди актёров. Дело в том (и это больше всего нервировало коллектив), что я не ставил никакого спектакля. Были расклеены афиши, была собрана куча рваного тряпья, на предмет причудливого костюмированна, было — довольно диковато и интересно — задумано декорирование зала, сцены… И — всё. Никто понятия не имел, что нужно будет делать, когда соберётся публика…

А всё объяснялось просто: никакого спектакля не будет; вместо спектакля я собирался завертеть между участниками и зрителями пролог одной из Орфических Мистерий. Пролог-инициацию…

Зрители здесь вообще не имели сколько-нибудь самостоятельного значения. Зрительный зал был необходим как создающая круговой экран и отражающая линза. Действо — только для участников, для тех, кто пришёл за три месяца до того (со смутными чаяниями… с невнятными желаниями…) в экспериментальный театр-лабораторию «ТРАГИКОН».)

Я пришёл в театр за два часа до начала. Трагиконовцы собрались далеко не все (кое-кто морально не сдюжил и увильнул от грядущей невнятицы), но те, кто явился — в полной мере отдавали должное мандражу и нервическому стукозубыо.

Костюмировались. Прошли в засценье. Краткий инструктаж о принципах начала действа… о чёткой координации и предельном внимании… о спонтанной инициативе… Три месяца даром не прошли: теперь почти все были уверены, что что-нибудь да будет (по крайней мере — бить чем придётся за несостоявшийся спектакль не станут; это утешает).

Начало…

Действо (по версии администрации: измывательство над публикой) длилось часа четыре. Мистериальный пролог, несмотря на оборванность, сработал отлично. Проникновение было даже глубже, чем я изначально предполагал…

Большая часть участников зависла в ошалелом недоумении, типа: «Что это было…? Что же это мы такое накуролесили…?..» Недоуменная пауза в них ничуть не мешала Проникновению, скорее — мне: сколько же ещё надо работать, чтобы расшевелить, растрясти лакомую упрямую духовную спячку!

…Одним словом — надо работать.

А зрители-слушатели… Их реакцию вполне правомерно будет обобщить высказыванием одного моего знакомого: «Это было похоже на одно из двух: либо кошмарный бред, либо бредовый кошмар…!» «Значит, — участливо спросил его я, — тебе не понравилась моя импровизация?» «…А это была импровизация?» «Да». «Значит — только одно, и второго не дано: наглое глумление над нормальными людьми окончательно спятившего и беспардонно, распоясавшегося шизофреника!»

Ну, наглое — так наглое… Чего уж тут…

Миша и Ади́ подскочили ко мне всего на пару минут, мельком.

— Не очень складно у тебя вышло, маэстро, но — хорошо! Жаль только, что пролог оборвали. Проникновение может быть неполноценным.

— Администрация не вовремя влезла… Казус…

— Ну ничего, может — обойдётся, — Миша обнял меня. — Сейчас мы уходим; увидимся через три дня.

А Ади́, посмотрев на меня (и на этот раз штрихи его глаз были тёплыми…), сказал:

— До встречи, брат…

Через три дня я встретился только с Ади́.

…Он тише облака сидел на обломке из слипшихся кирпичей, мягко гудя однотонную простенькую мелодию. На правом колене — подпертая локтем — лежала толстенькая малоформатная книжка.

При первом обмене взглядами — стало понятно, что мы уже перешли на «ты». Естественно. Не суетливо.

— Что за книга?

— Близкая мне. Друг.

— Можно взглянуть?..

— Конечно. Тебе — да. Возьми…

Увесистая…, изрядно потёртая…, отсыревшая чуть… Цвет обложки — золотисто-ржавый, тёплый. Без автора. Название — по-русски, но — витиевато, трудноразборчиво: «ПРИКОСНОВЕНИЕ. СЕРДЦЕ».

Я раскрыл книгу. Первая страница (из желтоватой плотной бумаги) оказалась чистой… Вторая — тоже… И третья… И все остальные…

Подсел к Ади́. Раскрыл наугад страницу. Расслабился.

… И — колыхнулось…качнулось…взнеслось…: летящее и скользящее…сверкающее…прозрачное… Приподняло… Омыло…

Я вернул книгу Ади́:

— Спасибо.

— Если хочешь — оставь её у себя на какое-то время…

— Нет, Ади́… Здесь всё уже написано, а я — не всё ещё написал… Мне рано быть рядом с этой книгой…

Мы сидели долго, не шевелясь. Ни гул, нависающий над городской окраиной, ни острый холодный ветер, — вовсе не мешали нашему теплу, нашему совмещению в щедрости тепла друг к другу. Во мне метнулся малый краешек сожаления, что разнотропье — хоть и соседствующее, но редко пересекающееся — отделяет меня от Миши, Ади́, Лина…

Ади́ это почувствовал, услышал. Нагнувшись — поднял с земли два камешка, протянул один мне.

— Сожми его.

Я сжал камешек, и то же сделал он. От камешка — в ладонь — толкнулась упругая горячая волна.

Разжав кулак — я увидел лежащую на ладони маленькую плоскую медную спираль. И на ладони Ади́ лежала спираль, точно такая же, спираль-близнец, только — серебряная.

— Мы плывём на разных судах, но по одной реке. Наши суда часто стукаются бортами, — мы можем перекинуть сходни и наведать друг друга. Понимаешь? Даже если река в каком-то месте разольётся широко, изовьётся штормом, разбросает — разделив и поставив преграду из жёстких течений, — всё равно: мы будем знать, что плывём в одну сторону, по одной реке…

Ади́ уронил свою спиральку на землю. Уронил и я. Спиральки-близнецы вновь закутались в камешковый образ.

— А где Миша?

— У него там кучка неприятностей образовалась. Маленькая кучка… нужно было идти.

— Совсем маленькая?., или…

— Да. Совсем. Ничего серьёзного. Да.

— Хм…

— Маэстро, мы с Мишей разложили из камешков твой гороскоп на ближайшие пару лет…

— И…?

— В нескольких неделях от этого времени тебя ожидает раскрытая дверца…

— Что это, Ади́? Что за дверца?

— Не знаю. Миша промолчал, а я такой дверцы никогда не видел. Что-то огромное, очень огромное…!

(Во мне последние полгода часто возникало некое Предощущение; оно нарастало, становилось сильнее, отчётливей… Значит — несколько недель. Ладно…)

Ади́ смотрел на небо…Тяжёлое небо, свинцовое, в потёках низких туч с провислыми лохматыми боками. Давно уже следовало быть дождю, но — дождя не было, и эта вспученная упруго-налитая задержка создавала стойкое ощущение дискомфорта.

— Ты не против дождя, Сева?

— Нет…Давно пора!

Ади́ внимательно огляделся вокруг, встал, подошёл к лежавшему метрах в четырёх обломку прессованного мрамора. Взял обломок в руки, поговорил с ним и, резко крикнув, опустил на землю сантиметрах в десяти-пятнадцати от прежнего (откуда взято было) места…Тут же, без всякого громового предупреждения, без первых редких капель — рухнул ливень.

Мы перебрались на автобусную остановку под ржавый козырёк остановочного навеса.

— Я бы не смог так быстро найти связку. Ты просто чудо, Ади́! Здорово получилось!

— Связок было несколько… Дождь держали. Кто-то держал дождь…

Дождь… Дождь бурлил вокруг остановки, перемешиваясь с холодным ветром — захлёстывался внутрь, плясал брызгами, грохотал тысячами барабанных палочек по жести навеса. Воздух стал сырым и плотным. Быстро стемнелось.

— Ты отсюда — на Арал?

— Да. Сыновья ждут.

— Мне Петушок рассказывал, как твои сыновья гонялись за ним, пытаясь накормить какой-то гадостью.

Ади́ улыбнулся:

— Национальное кушанье….Но Петушок и угощатёлей и кушанье забросал песком. Так что — всё обошлось.

Он перетянул к коленям висевшую на плече холщовую сумчонку и, покопавшись, достал круглый ароматный хлеб, мешочек с какими-то сушёными ягодами и старинную овальную флягу с водой. Расстелил на скамейке тряпицу. Пригласил к ужину.

Мы поели. Пока Ади́ убирал остатки трапезы в сумку, я поудобней приёрзался, закрыл глаза и на меня накатила лёгкая дождливая дрёма.

— Маэстро…

— А?

— Там… У той дверцы вокруг тебя было много людей, некрепко, но явно соединённых с тобой людей… Это — опасность. Дверца откроется только для тебя.

— Я вообще не смогу никого туда провести?

— Не знаю… Во всяком случае — войти тебе лучше одному, иначе — опасность.

— Дверца… дверца… Что же это за дверца…? А?

— Судя по всему — Сокровенная Дверца…

— Сокровенная для меня?

— Для всякого…

Помолчали. Дождь усилился. Усилился ветер. Барабанные палочки больше не стучали по навесу, — они сплелись в один сплошной гул.

— Послушай, Ади́, а как ты встретился с Мишей? Как вы познакомились?

Тот поднял брови, удивился:

— А зачем тебе? Так важно?..

— Кто его знает… Нравится. Интересно. Я ко всем пристаю с этим вопросом. Кто не против рассказать — рассказывает, кто против — я не настаиваю…

— Здесь нет никакого секрета, но рассказывать — не люблю, не умею. Да и давно было: почти семьдесят лет… — Ади́ задумался. Встал, отложил сумку в сторону. — Я покажу тебе. Так будет лучше, понятнее.

Мы стали друг напротив друга, соединили руки — ладонь к ладони — и я увидел… (даже — нет, не увидел: перенёсся в туда…)

Пустыня… Горячий песок… Безветрие… Яркое размыто-слепящее солнце…

По песку идёт мальчик. Он полусогнут в ходьбе, он то и дело спотыкается, падает…; почти не смотрит, куда идёт.

Сколько лет мальчику — не угадывается. Может — семь, может — восемь, а может и десять-двенадцать. Очень измождён…, черты лица обмялись — понять трудно…

Ощущается (расплывчато, бессвязно) происходящее с этим ребёнком: беда… большая беда… он уходит от беды, бежит от неё… несколько дней в пустыне… плохо понимает — зачем…? куда…?., невероятно — до крика! — хочется пить… он едва отдаёт отчёт, что — передвигается, идёт…

Склон бархана. Мальчик падает на спину. Рядом — застывшая, много-оттенково-изумрудной расцветки, ящерица. Она медленно подбегает к лежащему, смотрит на него внимательно, даже как-то сурово… Забирается на грудь. Ребёнок делает слабую попытку согнать с себя рептилию; руки плохо слушаются…, почти не поднимаются…

Ящерица соскакивает — очень резво — в сторону, и тут же, там, где она упала в песок, возникает тонкий высокий крутящийся вихрь…Множество песчинок обрушивается на мальчика, он кашляет.

Моментальным обрывом, секундой — вихрь рассыпается. Возле лежащего стоит мужчина (в длиннополой хламиде, белой шапочке…). Он присаживается на корточки; берёт горсть песка, растирает его в ладонях, — и вот в полуоткрытый рот ребёнка падают капли прозрачной свежей воды.

Мальчик не удивлён; его чувства притупились. Он ловит капли воды, а они падают… падают… обжигая губы, расплёскивая по телу надежду.

Я не сразу узнал в мужчине Мишу. Выражение его лица было мне не знакомо, да и само лицо — подёргивалось, переливалось…

Миша взял мальчугана на руки и пошёл куда-то вправо, буквально через несколько шагов — смазавшись и исчезнув…

Дождь перестал. Ади́ забросил на плечо сумку, поклонился:

— Рад буду видеть тебя вновь, маэстро.

— Ятоже, Ади́…

— Появляйся у нас. Мягкой постели, котла с бараниной — не обещаю, но добрую встречу-да…До встречи, брат!

— До встречи!

Так вышло, что за прошедшие с того времени десять лет мы с ним ни разу не виделись. Слышать о нём — слышал…, и всегда — расспрашивая об Ади́ — представлял себе не старого задумчивого казаха, а — мальчика, худенького полуживого мальчика на руках у Михаила Петровича Черноярцева, спасшего и выходившего его, ставшего ему отцом…

…Но вскоре (я чувствую!) мы встретимся. Хорошо встретимся. Обязательно!