Проводник по невыдуманному Зазеркалью. Мастер О́ЭМНИ: Приближение к подлинной реальности

О том о сём, а в частности…

Всё — равнозначно. Это так элементарно! Это — простейшее логическое изначалье (изначалье, как точка отсчёта в подлинном осознании любых — всякоуровневых — процессов):

1) Бесконечность — бесконечна;

2) В бесконечности, при бесконечном дроблении-множестве (Условно-Конкретная Реальность) не может возникнуть ни одного проявления (элемента, фиксации), не являвшегося бы бесконечностью;

3) Проявления — в любой форме, в любых (применительно друг к другу) соотношениях, в любом статусе — не могут не быть равнозначными.

Все проявления (бесконечные) в бесконечности — равнозначны.

…Но — увы! — всякая бытийная форма (в охвате: от микро-Я (Я) до до макро-Я (МЫ) (неизбежно определяет (в этом — отчётлив и явен закон самосохранения Условно-Конкретной Реальности) именно себя как точку отсчёта; закукливаясь, теряет (условно) свойства бесконечности. И теперь — уже не будучи бесконечностью (условно) — закрепляет себя и как точку отсчёта, и как меру определений.

Мания человечества, «Венцов Природы», вбивать в прокрустово ложе своего ограниченного психологизма, затуманенного сознания, куцего духа всё, что под руку подвернётся, — не есть мания, присущая исключительно данной бытийной форме, но — любой. Бесконечность, будучи в статусе Условно-Конкретной Реальности, раздроблена на бесконечное множество условно-конечных элементов.

…И, казалось бы — так просто понять: всё-всё-всё — равнозначно (!). Ан — нет, не просто, оказывается, совсем не просто (почти что — не оказывается вовсе…). Мы так привыкли к чёрному и белому, добру и злу, великому и малому… Мы разрушительно и нелепо мотаемся по миру, размахивая — будто б рогами! — тискающей нашу болящую голову Короной Разума…Есть глупые (их много), есть умные (их несколько меньше), — и умные со снисходительным высокомерием смотрят на глупых, совсем позабыв древнюю (очень-очень древнюю) истину: умностъ — это завуалированная глупость. Мы совсем забыли о мудрости…..Но мы помним, помним: есть чёрное и белое, есть добро и зло, есть великое и есть малое.

Вы можете спросить: а зачем, собственно, я всё это вам говорю…? Отвечу: не знаю. Захотелось — и написал. Приспичило.

(Право, не имеет значения, кто сейчас читает эту книгу: глупый?., умный?.. — …всё равно. Мне только хотелось бы (это надежда), чтоб была в читающем — вне зависимости: глуп он или умён — капелька (пусть — крохотулечная!) мудрости. Мудрости нет разницы: капелька ли… океан… Она во всём — бесконечна…И тогда мои полудневниковые записи вам на что-нибудь да сгодятся.

Возможно, кто-то — пролистнув и захлопнув — скажет: «Странно это всё…» Я разведу руками: «Да чего ж тут странного-то?» Кто-то скажет: «Не верю!» Я опять разведу

руками: «Сочувствую Ну и что?..» Кто-то скажет:

«Вздор. Глупость» и с умным видом возьмётся читать газету…Тут уж я не буду разводить руками, — промолчу. А кто-то…..)

Когда я сообщил Мише, что хочу написать о нём дневниковообразную книжицу, он очень удивился:

— Зачем, маэстро?..

— Хочу, — честно ответил я.

А что я ещё мог сказать…? Это возникло одномоментно и однозначно. Отчётливо. Не скажу, что мне до невтерпёжа хотелось заниматься такой работой: не моё это… Но — возникло. Вот так.

— Хочешь — что…? Несколько этюдов из жизни бродяги-ветерана?.. или — ночное пугало для добросовестных домохозяек и не менее добросовестных научных работников?..

— Понятия не имею! Откуда я знаю, что получится?

Миша посмотрел на меня весьма ехидно.

— Миш, не будь занудой!..Я всегда избегал разговоров о тебе, причём не только публичных, но и тет-а-тет. Меня самого эта идея несколько смущает…

— А может — чудишь?

— Нет. Пришло. Пришло и всё тут.

— Тогда — пиши.

— Так ты не против?

— Сева, меня это не слишком радует… но и не слишком огорчает. Раз пришло — значит, надо. Пиши.

Этот разговор был у нас в начале февраля данного (2005) года. Лёгкий мороз. ГЬлолёд. Мы часа два бродили с Мишей по закоулкам Серебровки, спотыкаясь и периодически шлёпаясь.

Букетик-Миша вот уже несколько дней как появился в Туле. Появился почти одновременно с моей долгожданной (почти НЕ-жданной) радостью: трёхлетний (с хвостиком…) кошмар — закончился, тучи размыло, боль ушла. И хотя я по-прежнему был весь в гирляндах недугов, но — встал на ноги, распрямился… Кое-что произошло, очень огромное и пронзительное КОЕ-ЧТО. Я не буду рассказывать об этом.

…Мы вышли с Мишей к ограде Парка, миновали калитку, побрели мимо старых заледенелых кустов — в глубь… Деревья тянулись к Мише; они узнали его, они звали, звали, звали — радуясь — в Старый Лес.

— Миша, по-моему, тебя знают все, кроме людей…

Он хмыкнул, и тут же — оскользнувшись — невесомо повис на моей руке.

— О-ох…

— Ты бы шагал не так размашисто… в калошах-то стёртых.

— Ерунда. — Миша распрямился и с восторгом оглядел свои калоши. Я в них и месяца ещё не проходил. Новенькие!

— А то ты их в магазине добыл!

— Нет, конечно, — на свалке… Ну и что? На свалке всё добротнее! — Миша притопнул калошами и добавил: — А что до людей… С чего ты взял, что меня кто-то — книжицу прочитав — узнает? Да в меня и поверит-то мало кто; сам же в фантомах ходил, так неужто не понимаешь?!

Да, действительно… Мне несколько раз приходилось слышать, что такого человека, как Всеволод Сергеевич Шмаков — попросту не существует. Бред. Вымысел. Один раз мне излагали это прямо в лицо, причём настолько вразумляюще и убедительно, что я долго потом себя ощупывал, а вернувшись домой — внимательно осмотрел в зеркало (малодоказательно, но — успокаивает…)…Что же тут говорить о Черноярцеве! (А уж о Ткаче…)

— Да мне, Петрович, признаться — без разницы: поверят… не поверят… Всяк сам себе ответчик и цензор. А вот познакомить — познакомлю! Дудки. Приспичило.

И тут Миша опять шлёпнулся… Очень неустойчивые калоши! Добротные, но неустойчивые.

(Мне нравилось (хотя всегда тому сопутствовало удивление) узнавать в людях, встречавшихся мне по жизни, тех, кого я встречал раньше… прежде… С кем встречался не раз, и — по-разному…

О, такое случалось часто! Хотя и не всегда распознавался в том, кто рядом прежний знакомец, враг, родной человек… не сразу… но — обязательно.

Ну, а Мишу я вспомнил в первую же встречу: мы много-много раз оказывались рядом, близко… И — не было удивления; до такой степени это явилось само собой разумеющимся, естественным и очевидным, что удивление отодвинулось в сторонку, и оттуда — со сторонки — наблюдало за нами, улыбаясь вдумчиво и хорошо.)

…Ни с того ни с сего вспомнилась история о собаке, рассказанная мне Натой возле одного из дольменов… Вспомнилась, и так показалось нынче, что именно здесь ей будет самое место. И время.

«Миша оставил меня в лесу, в одном из больших старых кругов, — сидеть, думать. Он сказал, что вернётся через неделю, погладил по голове и ушёл.

Я очень нуждалась в этом: сидеть… думать… Что-то стучалось в мою дверцу, а я ни ощутить, ни угадать не могла. Мишу спросила; он не знал, но привёл меня сюда, к кругам. Он много и сильно пел, он просил мои тропинки сойтись ко мне… И лес — шумел, лес раскачивался… Миша сказал: лес принимает тебя, оставайся.

Ночью было так хорошо! — совсем не страшно… тепло… Ото всего вокруг — уют и доброта: порывы ветра, шум листвы… светящиеся — мягко, глубоко — стволы деревьев… колыханье высокой травы… далёкие звериные рыки… Мне казалось, что я лежу в колыбельке…, а иной раз — на маминых руках…»

Ната надолго замолчала. Сначала мне подумалось, что она уцепилась взглядом за далёкую бирюзовую полосу моря, но потом понял: она на руках у мамы…

Ната тихонько плакала…

— Нат, — я осторожно приобнял её и взъерошил короткие, почти совсем-совсем седые волосы, — скоро сюда туристы набегут… Пойдём собирать ежевику, а?

— Нет, не набегут, — она улыбнулась. — Я закрыла гору.

— Ну всё равно… Туристов нет, а ежевика — есть. Пойдём?

— Вот расскажу, и — пойдём… — вздохнула. — …Что ты, Сева, я совсем не горюю! — мне радостно это вспоминать. Рассказывать?

— Рассказывай…

«Ночь прошла так быстро! Мне даже захотелось кинуться за ней вдогонку… догнать… вернуть обратно А утром пришла собака.

Большая старая собака. Лохматая. Она подошла к кругу, в котором я сидела, остановилась на окоёмке…Посмотрела… Ох, как посмотрела! Я пригласила её в круг. Она вошла и легла рядом со мной; головой к коленям приткнулась, моргала…

Ты знаешь, я сразу почувствовала, что это существо очень родное. Несказанно!..И что собака испытывает ко мне те же чувства… что она искала меня… Всё воспринималось немножечко размыто: очень хотелось спать… всю ночь не спала. Не прочь была поспать и собака. Мы как-то свернулись вместе с ней в один клубочек и — заснули…

Проснулась — уже день. Круг-то был на полянке, солнышко припекло — разбудило… Собаки не было. Ушла. Мне грустно очень стало, одиноко…И вот тут, теперь, сейчас пришло понимание: одиночество всегда было рядом, с детства. Оно потихонечку изъедало меня, придавливало, гасило… Хотя — были родители, был Миша, был Ади́… да и другие, которых любила всегда, вместе с которыми сердце пело. Но всё равно: они — рядом, а одиночество — во мне.

Я до вечера проревела. Без остановки, как из дырявой тучи: кап… кап…кап… Ни лес не слышала, ни себя…А вечером она вернулась.

«Собаченька, милая, — шептала я, — не уходи, пожалуйста… Больше не уходи, пожалуйста! Не бросай меня…» Жмусь к ней, ласкаю. И она жмётся, поскуливает, дрожит вся.

Осталась. Если и отбежит — то совсем ненадолго, к роднику, и сразу назад. Так всю эту неделю мы вместе и провели. Рядышком…Ты представляешь, даже когда дождь был — ливень! — она не уходила; мне-то из круга — куда? а подружка моя и под деревце не отбегала, нет: всё — рядом со мной…

…В конце недели, днём, я проснулась от того, что собака надрывно скулила. Вскакиваю. Смотрю: большая смоляная ворона расхаживает по внешней границе круга.

Важная ворона: шаг упругий, крылья за спиной, голова поднята высоко… Ну прямо председатель колхоза, а не птица! Ходит, поглядывает на нас, молчит.

Чувствую, подруженька моя перепугалась очень: скулит, притискивается… причём притискивается так, что будто бы закрывает меня от этой птицы. Я пригляделась к вороне попристальнее: странная птица… большая чересчур… странная. Пгаза — никогда не видела у птиц таких глаз — как два маленьких глубоких озера, бездонных! и — блики, зелёные рассыпчатые блики… Жуть!

Только я успела это разглядеть, — как ворона зашагнула внутрь круга и медленно направилась к нам.

Я вскакиваю, собака визжит… а рядом с нами, согнувшись, стоит Миша и хохочет, хлопая себя по коленкам.

— Ну, девочки, — хохочет, — ну, молодцы! Сразу раскусили дядю-птичку!

— Миша… — обрадовалась, конечно, но и рассердилась тоже, — я же испугалась… зачем ты так?

— А не пугайся, — говорит. — Чего путаться-то? Вот если бы у вороны был автомат и пулемётные ленты крест на крест, — тогда другое дело! А так…

Он уселся на траву, достал из сумки (вот откуда сумка взялась — не пойму…) огромный сырный шар и разломил пополам — мне и собаке. Та взяла сразу; не боялась больше, вся-доверие.

Мы кушали сыр, а Миша смотрел на нас (ласково так…) и тихонько напевал.

— С повстречаньицем, Натонька! Что решила?

— Ты о чём, Миша?

— О собаке, — он смотрел на меня с удивлением. — Вы что же, ещё не разобрались? не разъяснились?

Собака доела сыр и тоже смотрела мне в глаза. Вопросительно. Я погладила её.

— Совсем ничего не понимаю, — говорю, — объясни, пожалуйста… О чём вы оба?..

— Вот балда! Чем же ты тут целую неделю занималась?! — он фыркнул, посмотрел досадливо. — Чем?..

— Сидела…

— Может, ещё и лежала?

— Лежала…

— А на голове стояла?

— Нет…

— А надо было! И ещё — облака ушами разгонять… при безделье это крайне занимательно!

— Миша, ты объясни… — я уже чуть не ревела.

— Да объясню, объясню…Не реветь!..Объясню, куда я денусь.

И он объяснил мне, что с собакой — в разных образах — встречались мы много раз. Из жизни в жизнь — родными существами. Давно. (У меня было такое ощущение! Никак не пойму, почему я отнеслась к нему небрежно, почему не вгляделась повнимательнее…??!)…Именно поэтому, сказал Миша, я перестала чувствовать одиночество рядом с ней.

В этой жизни, будучи разлучёнными, мы тосковали друг о друге, искали друг друга, но — неосознанно, не ведая причин своей маеты. Теперь — нашли.

Я левой рукой обхватила собаку покрепче и прижала её к себе.

— Значит, она не уйдёт от меня? останется со мной?

— Хм… Не совсем… — Миша потёр пальцами щёку, нахмурился. — Видишь ли, пришла пора умирать ей. Может быть, в чём-то, это и помогло вам встретиться.

— Как “ умирать…!?!

“Тише, тише, не шуми. Смерть — не обида; смерть никогда никого не обижает, разве что — глупцов и негодяев! Не шуми, “ Миша вздохнул, — всё так, как надо. Собака пришла к тебе с тем, чтобы ты позволила ей стать частью тебя в этой жизни, существовать рядом.

— Как…?

— Если ты согласишься, то (после смерти; думается, через три-четыре дня…) её душа сблизится с твоей. Ты забеременеешь. У тебя родится дочь.

Я растерянно поглядывала то на Мишу, то на собаку. Они — оба — внимательно, с ожиданием смотрели на меня.

— Но… но как я забеременею? У меня нет мужчины… И не было никогда, ты же знаешь!

— Ерунда! Зачем здесь мужчина? Вот выдумали! Никаких мужчин природе не нужно, ты прекрасно забеременеешь без этого вздора!

— Ну, а что мне надо делать?..

— Так ты согласна?

Собака смотрела на меня с терпеливой ожидательной грустью. С надеждой… «ГОСПОДИ, — подумала я, — да если это только возможно — разве я не соглашусь? Да, согласна! Сто раз-да!!!»

Собака высвободилась из моих рук, лизнула щёку. Глаза её светились. Миша подошёл к нам вплотную и присел на корточки.

— Вот и всё. Так-то…

— Всё…?

— Да. Ты — согласилась, она — услышала. Теперь подосвиданькайся с ней, да — отпусти. Отпусти… Пора…

Миша, широко раскинув руки, обнял нас.

— Скоро у тебя, малышка, будет дочь. У малышки будет малышка, золотоглавая и со светлым сердцем. Да…»

(- Вот и всё, — Ната поднялась с обломка кварца, расправила куртку, потянулась, широко распахивая ноздри встречь свежему ветерку. — Идём собирать ежевику!

Мы направились вниз по серпантину. Метрах в ста были отменные ежевичные заросли, непролазные.

— Сколько лет этой истории, Нат?

— Двадцать, Сева. Столько же, сколько и моей дочери, только с разницей в девять месяцев…

— Давно… Ну и почему мы вдвоём ягоды собираем? где она?

— О! Далеко-далеко, но — рядом, совсем рядом. Скоро увидишь её, она тебе понравится, обязательно понравится, — светлая у меня доченька, хорошая.

— Да я, вообще-то, женат… — нога больно проехалась по острому камушку, вот я и буркнул невпопад какой-то вздор.

Нату так заколотило в смехе, что она чуть не охнулась с откоса в многоягодное колючее кишение ежевики.

— Эй, принцесса, осторожней! Давай руку!)

Вот, собственно…

Разве что — ещё одна Мишина песенка:

((на отдельном листе))