Проводник по невыдуманному Зазеркалью. Мастер О́ЭМНИ: Приближение к подлинной реальности

ПУТЬ

Вернулся я домой из театра поздно.

Сын спал. Жена, закутавшись в кофту, занималась вдумчивым штопаньем.

— Привет, родная моя!

— Привет…

Особого восторга у жены приход мой не вызвал… Депрессия была у неё, очередной приступ.

Я прошёл на кухню и поставил чайник.

…Неладное что-то в нашей семье. Всё чаще и чаще возникают трещинки, заболоченности, зябкие туманы… И вроде — любим друг друга, а вроде — всё дальше, дальше размывает по сторонам… (Да оно и понятно… Маленькая девочка выходила замуж за овеянного романтической дымкой поэта, с репутацией не то сумасшедшего, не то волшебника. Ко всему прочему — этому поэту пророчили блестящие материальные перспективы…А вышло так, что за годы совместной жизни девочка хорошо познакомилась и с нищетой, и с голодом, и с протекающими крышами случайных жилищ… и с моим бодро-равнодушным отношением ко всем этим перипетиям; в ней такого равнодушия не было…)

Неспешно пил чай. Смотрел в окно. Грустилось немного…, совсем немного, но — протяжно как-то.

Через час вернулся в комнату. Жена уже спала, щедро отбросив на мою сторону постели большую часть одеяла; бормотала что-то во сне.

Лёг. Не спалось. Спустя какое-то время — понял: очень хочется к морю.

Перевернулся на спину, расслабился; убрал из себя мысли, чувства, ощущения этого мира, и — метнулся к морю… в море…

…Шторм. Бурные, буро-зелёные волны перебрасывают меня с одного пенистого гребня на другой… Ошмётки водорослей, спотыкающиеся о тело… Прикосновение к пальцам, к горячей коже доверчивых ниточек глубины…

Я ныряю в глубину, уходя всё дальше, беспросветней… Вода податливо оскальзывает из моих рук, приближая к тишине, покою…

Плеск. Что-то — подпихивая — настойчиво выталкивает меня на поверхность. Поднимаюсь. Выныриваю из волны; встаю на волне, уверенно ощущая подошвами гладкий морской шёлк.

…Море начинает замерзать: сначала — тонкая плёночка льда проплёскивается по внезапно успокоившимся водам, потом — лёд начинает твердеть, грубеть, утолщаться, напоминая вспухающую броню. По многодальному ледовому полю — из края в край — проносится, проплясывая и мельтеша, голубая сухая позёмка.

Я напрягаюсь, пытаясь растопить лёд, вернуть своё весёлое гостеприимное море, но — не выходит… Я напрягаюсь ещё сильней, — попусту: лёд прочен, и позёмка дотошливо, цепко охраняет его. Топаю ногой. Чувствую: мёрзлые окраины, раскинувшиеся окрест, воспринимают меня как капризного расшалившегося ребёнка, и — выпроваживают, стараясь сделать это побережней, поделикатней… Им будто бы тоже не хочется расставаться со мной, но — пора.

Из далёкой медленной, идущей клубами пурги появляется бегущая маленькая фигурка. Вглядываюсь, стараясь узнать… Фигурка приближается… Узнаю…

Он не останавливается; пробегает мимо, крича:

— Что ты здесь делаешь?! Уходи! Уходи отсюда!!

— Миша… — оборачиваюсь я вслед за ним.

— Уходи! Тебя ждут!..

Пурга» идущая за Мишей, — кутает, поднимает, несёт…

…Постель. Тихое посапывание спящей рядом жены. Замедленный стук… стук капель в ухающий чугун раковины… из подтекающего крана… на кухне… Ветер за окном. Комната пропитана серебристо-синеватой дымкой…пульсирующей… дрожащей…

Встаю. Иду на кухню. Наливаю в стакан воды…Но выпить не успеваю, — меня опрокидывает… Одним прыжком — сквозь меня — во всё, — прорастает бесконечность.

(Со мной такое уже было, один раз, лет за десять от этого времени. Ощущение бесконечности, ощущение каждой частички твоего «Я», сросшейся с каждой частичкой МИРОЗДАНИЯ, конца и начала не имеющего…

Я пробыл там и так — бессчётье эпох, секундная же стрелка на моих часах едва одолела малую пригошню делений…

А потом… Потом во мне открылось очень многое: новый уровень ви́дения, слышания, понимания, умений…)

Здесь и сейчас повторилось сперва то же самое: бесконечность, ощущение одномоментности и одноравности нашего совместного с ней существования-пребывания; всё безграничье форм иллюзорной реальности — трепетной сохлой горошиной уместилось на моём выгнутом ладошками сердце…

Дальше… Дальше — горошина стала увеличиваться, полниться; разбухли и смазались складки сохлости, проступило — ярчась и сильнея: — алое свечение…Два сердца дышали, прижавшись друг к другу, единым (не разделённым на два) позывом к дыханию.

Сердца соединились — войдя одно в другое, — стали Единым Сердцем.

И сияло ОНО, сияло несказанно! Всё озарено было сиянием тем, всё озарялось! Озарилось — и я увидел сквозь марево иллюзорной условной реальности изначальное ровное серебро Реальности Абсолютной!!!

…Только на мгновение!.. Потом — проступающее кануло, заслонилось…Но остались тонкие серебряные ниточки-паутинки со сверкающими — то тут, то там — алыми бликами. И было ЧТО-ТО, что держало серебро нитей (как бы на вытянутых руках), не давало погаснуть ему, быть захлёстнутым, затопленным… И это ЧТО-ТО — шептало…; только тогда, услышав ЕГО шёпот — понял: я слышал шёпот БОГА с самого рождения, он был во мне, как и в каждом из разбрызнутых в многообразьях, только — не слушал…только — имел нелепость не слышать ЕГО.

Я провёл рукой по ближним ко мне ниточкам: они были и светом, и музыкой, и движением, и словом, и всем-всем-всем…! Я пригляделся: сквозь ниточковое серебро просверкивала ещё одна — глубинная — нить, Единая Сверкающая Нить, О́ЭМНИ.

Мне хотелось броситься в серебряную паутину, как в гамак, — это сулило невероятное наслаждение! Но (почти сразу) понял: нити хрупки́, одно неверное пустое, движение — и они порвутся, лопнут, провиснут гаснущими вялыми стебельками… И кому-то придётся всё это чинить, заращивать, исцелять; трудная работа, работа на износ, до капельки.

Сверкающая Нить толкнулась в меня, вошла, укрепилась. Возникло неизбывное, предельно комфортное состояние тепла и мудрости. Я стал наполняться ясностью: ЧТО, КАК, ПОЧЕМУ, ЗАЧЕМ… Наполнился… Растворился..

Очнулся…Настойчивый стук в дверь. Я вскочил и побежал открывать.

На пороге стоял Миша (почему-то в мокрых валенках).

— Проходи… Только — тише, мои все спят.

— Ничего! Сегодня, даже если мы начнём барабанить тазами по полу, — никто не проснётся. Спят — и хорошо. Пусть спят.

Мы прошли на кухню. Я набрал в чайник воды и поставил на плиту. Черноярцев сдвинул табурет в сторону и уселся на пол.

— Ой, тараканчик! Какая прелесть!..Куда это он?

— Валенки твои побежал уволакивать. Да вряд ли уволочёт — мокрые, тяжёлые. Ты бы хоть калошами обзавёлся…

— Ишь, у самого сапоги драные, а другим советует!

— Починим…

— Сева, ты понял, что открылось в тебе?

— Да. ПУТЬ.

— Чай пить будем? А?

— Нет. Заварка отсутствует. Будем пить кипяток.

— И то славно… — Миша покладисто поёрзал по половицам, вздохнул: — Будь осторожен, маэстро. Будь теперь осторожен…

— Да ты погоди с осторожностью! Я почувствовал О́ЭМНИ — полнокровно, до витка, — а теперь не чувствую. Почему?

— Почему, почему…

— …Почему? Ты — Мастер; проясни, сделай милость.

— Ты сам теперь Мастер…

— Я??!

— Ты. Но не думай, что теперь так вот, сразу сможешь полноценно коснуться Преображения О́ЭМНИ. Нужно какое-то время, пока это приживётся, врастёт…

Я бухнул горячий чайник на стол:

— Какое?…Год? два? три?.. Какое «какое-то время»?

Миша нацедил в пиалку кипяточек, покрошил туда сухого хлеба, хлебнул. Нацедил себе и я.

— Год… два… три… Хе! — ещё хлебнул. — Я могу сказать, конечно, только — приблизительно; у каждого, понимаешь ли, по-своему… — ещё хлебнул, зажмурился. — Пять-шесть, может-семь…

— Лет?

— Жизней. Не так уж и долго, если не делать беспрестанно глупости.

— Обожаю делать глупости!

— Знаю, потому и предупредил.

Сквозило. Я понял, что, впустив Черноярцева, — забыл закрыть дверь. Встал, пошёл в прихожую.

Вернувшись, увидел что Миша высыпал на пол груду

камешков и лепит из них какой-то узор.

— Обрывы. И так и сяк — почти везде обрывы…

— Угу… О чём ты, собственно…?

— Послушай сам…

Я уселся на пол перед камешковым узором и положил на него руки. Узор распахнулся, впустил меня.

…Удары. Закон самосохранения Условно-Конкретной Реальности. Шаг на ПУТИ — удар. Чем сильнее и шире шаг — тем сильнее и шире удар. Удары проходят со всех сторон: чем ближе тебе какая-то ситуация, чувство, человек, — тем очевиднее прохождение удара именно через них… Кошмар какой-то!

Я выдернул себя из узора и одним махом руки сгрёб камешки в кучку.

— Бред!

Миша молча собирал камешки в мешочек. Тщательно. Аккуратно.

— Да. Именно так, маэстро… Вот так вот…

— Ты хочешь сказать, что все родные мне люди…и жена моя…и друзья — все! — станут чем-то вроде пусковых шахт для ракет?!

— Эк ты образ замудрил… А впрочем — да. И близкие люди, и твоё здоровье, твой дух, каждое проявление твоих возможностей (с ними — особенно осторожно!) — всё, и — через всё. Ты это пойми, это — важно.

— И сколько жизней ты сам живёшь на минных полях?

— Много. Зачем тебе это? Очень много…

Миша поднялся и пошёл в прихожую напяливать свои мокрые валенки. Когда мы проходили мимо комнаты — жена вскрикнула во сне.

— Тяжёлый сон для лёгкого человека — вдвойне тяжёл. Хорошая она у тебя, светлая, только — слабая…

Он подошёл к постели и провёл указательным пальцем между бровями спящей. Вздохнул:

— Всё. Сегодня у неё будут только хорошие сны. И добрые.

— Спасибо, Миша.

— Да за что спасибо? Сегодня — сегодня, а за его плечами — завтра, имеющее такое же право на место в этом мире… и оно знает об этом.

Я закрыл за Мишей дверь, вернулся в комнату, разделся, лёг (покрепче обняв соседствующее мне родное и любимое существо)… уснул.

Утром — в размышлениях — проступила очевидность: затея с театром закончилась.

Театр «ТРАГИКОН» был задуман как некая школа-лаборатория для выявления глубинного творческого потенциала. (Того, что есть в каждом человеке. В каждом, без исключения.) Прошедший все ступени этой школы, все утлы её, все завитушки — не только приближался к своему изначальному ядру, но и приобретал возможность стать проводником для других.

Прошло всего несколько месяцев от намеченного трёхлетнего процесса, и вот теперь надо было всё сворачивать, комкать. Надо было, резко развернувшись, покинуть поверивших в тебя людей. Это попахивало предательством…

…А что, если взять их — тех, кто и впрямь

верит

В тот день я не поехал в театр, а отправился (через системы канализации) в маленький уютный подвальчик, где, будучи в Туле, устраивал свою берложку Черноярцев.

— Эй, — крикнул я, всматриваясь в темноту, — есть какая живность?

— Живность, между прочим, баиньки собиралась, — прогудел недовольный Мишин голос. Загорелась свечка, посветлело. — Может, что покушать есть?

— Есть, — я выложил на газетку полбуханки чёрного хлеба и несколько луковиц.

Миша выполз из тряпкового гнезда, придвинулся к газете и с удовольствием приступил к скромной трапезе.

— Миша, тут кое-что надумалось…

— Что?

— Я решил взять с собой в пространство Дороги тех из трагиконовцев, кто на это отважится, кто поверит…

Миша отложил в сторону луковицу и оторопело посмотрел на меня.

— Зачем?!?..

— Попробовать приблизить их к открытию ПУТИ, зачем же ещё? Ну, не всех, конечно… кто доберётся…

— Маэстро, твоя школа талантов — замечательная затея, но ты взялся за неё слишком поздно. Теперь тебе надо всё это бросить, и как можно быстрее!

— Я могу повести оба процесса параллельно…

— И что? — сожжёшь себя таким темпом, а они — разбегутся, так ничего и не поняв. Маэстро, тебе нужна сейчас дальняя глубокая ниша для внутреннего преображения. И чтоб сиденье было мягким, удобным, без малейшей шероховатости… А ты что собираешься делать? — ты собираешься медитировать на бочке с порохом! Да! И кто знает, что останется от тебя после взрыва…

— Авось…

— А где ты возьмёшь силы для контроля за параллельным движением?

— Понятия не имею. Вся надежда на поговорку: нужда припрёт — из-под хвоста жемчуг посыпется.

— Ага… Посыпется… Жемчуг… Навроде овечьего! Только прежде чем собирать его, — лучше подождать, пока подсохнет.

— Однако…

— Ты — начинающий Мастер, ты — как свечка без стеклянного футляра: любой налетевший сквозняк… и — тютю!

— Вот взял бы и помог.

— Нет, милый. Каждый свою кашу варит. Возле твоей кастрюли моей ложке делать нечего. — Миша опять принялся за трапезу. — Лично тебе — помогу. Если расплющит…Если, конечно, будет кому помогать.

— И на том спасибо… Я пойду. Ты здесь ещё долго?

— Нет. Ждут меня. Вот только вздремну…

— Ты появляйся, Миша. Хоть и есть у меня родные люди, а без тебя одиноко как-то, ветренно.

— Ну куда я денусь? Появлюсь. Твои выкрутасы — лучшее в мире зрелище! Ни за что не пропущу.

Я медленно направился к выходу. Миша окликнул:

— Сева, ты же сам не хочешь того, что затеваешь. И — боишься.

— Да.

— Похоже, ты из тех, кому надо получить несколько ударов копьём, прежде чем понять, что ты — жив.

— Пока…

Миша легонько подул в мою сторону, и тяжесть слизнулась, ушла. Я выбрался на поверхность и в довольно жизнерадостном настроении зашагал к дому.

…Трагиконовцы находились в изряднейшей паузе.

Я рассказал (то, что мог рассказать) и объяснил (то, что мог объяснить), но почти никто ничего не понял. В зрачках большей части коллектива плавала очевидная сумятица, которую можно было сформулировать примерно так: «Мэтр окончательно спятил. Караул! Спасайся кто может!»

Я не мешал сумятице. Не помогал определиться. Ждал.

Несколько дней продолжался разброд. Многие жалели, что такое чудное театральное начинание накрылось медным тазом, с грохотом! А взамен — запахло какой-то сектой… (кстати: слово «секта» с тех пор частенько наведывалось к нам в гости, без всякого приглашения и с разных сторон).

По одному (а то и парами) трагиконовцы стали разбегаться. Осталось восемь человек; все они были разными: по характерам и возрастам, по образованию и воспитанию, по желаниям и стремлениям. В одних я видел твёрдость в решённом, в других — поверхностность и недомыслие…, но и для того и для другого цензор один — время.

.. Так, в начале 1996 года в Туле возникла община, о которой прображивало немало смутных и противоречивых слухов, далёких от достоверности и ума…. А у меня появились опекаемые, те самые «навроде учеников», которых некогда с пророческой непререкаемостью посулил мне Миша.