Проводник по невыдуманному Зазеркалью. Мастер О́ЭМНИ: Приближение к подлинной реальности

ГОРОД

В Туле я безобрывно продолжил начатую в Селиванове работу, но уже без лихорадки и надрыва, спокойно. Работа давалась легко. Почти без напряжения вскрывались огромные участки прошлого; струйками, а то и целыми ручьями просачивались в меня, нынешнего, умения и знания из прежних жизней. Потянуло на экспериментальные пробы.

В числе прочего — заинтересовала (ярко, зазывно) возможность привнесения элементов некоторых мистерий в практику современного театра. Современный театр я знал крайне плохо и, решив это исправить, поступил в наиболее известный и популярный (на тот момент) в городе молодёжный театр.

Репетиция. Ничего не ладится. Режиссёр нервно и суетливо носится между рядами кресел. Актёры на сцене скучают, потихоньку рассказывая друг другу анекдоты и свежие сплетни, кто-то — забившись в уголок — заинтересованно ковыряет шпагой кулису. В дальних рядах зрительного зала разместилась стайка приблудных панков; они оживлённо переговариваются, трясут крашеными гребнями, брякают многим железом, — им интересно, с наслаждением и смаком впитывают незнакомую атмосферу театрального мирка.

Снизу, из полуподвальчика, загремели шаги, и над сценой зависла полуоблысевшая голова игривого любимца муз Серёжи Стёпина.

— Сева, там тебя какой-то охламон спрашивает.

— 1Йе он?

— В курилке. Дикий тип.

Я спустился в подвал, прошёл мимо галдящих в гримёрке девчонок и открыл дверь в боковушку перед чёрным ходом (она и служила у нас курительной комнатой).

На диване, развалясь и посасывая маленькую трубочку, сидел Миша.

В этот раз он был одет с некоторой претензией на моду: кроссовки (довольно дырявые), залихватские зелёные джинсы, линялая сине-лиловая майка с улыбчатым крупным зверем (смутной породы).

— Миша…

— Маэстро, радость моя! — Он вскочил с дивана. — Как ты оказался в этом гадюшнике?

— Ну уж прямо и гадюшник…

Мы обнялись. Уселись. Я тоже закурил.

— Нет, ну правда, у тебя прямо-таки удивительное пристрастие залезать туда, где тебе делать, в общем-то, нечего.

— Ну уж и нечего… Ты лучше скажи, где это тебя так вырядили?

— На свалке, — Миша с довольным видом оглядел свои кроссовки. — Неплохо, да? Я там помогал местным аборигенам избавиться от ночных кошмаров и несварения желудка… Ну вот — чем смогли.

В курилку вползла компания панков. Разыскивая по карманам сигареты, они так скрежетали и брякали железяковыми причиндалами, что невольно приходили на мысль рыцарские турниры.

Один из панков — Юра (милый и мягкий человек, но обличья — жуткого) — восторженно уставился на Мишину трубку.

— Травка?

— Травка.

— Конопля?!

— Табак.

— Так ты что, дядя, табак из этого половника куришь?

— Угу.

— Ну ты даёшь, дядя! Прямо с Урала какой-то…

Все панки, как один, с осуждением и укоризной посмотрели на Мишу.

— Да, я с Урала, — оживился он, — а как вы узнали?

Завязалась оживлённая беседа. Поговорили об Урале, о

латунных заклёпках, о брюнетках… За полчаса мне это здорово обрындело и я, ухватившись за лиловую майку Черноярцева, поволок его на улицу. Выйдя на улицу, Миша осмотрелся, вздохнул и сказал:

— Знаешь, Сева, всё-таки мне всегда больше нравились шатенки!

— А лысые? — ехидно спросил я.

— Ну… если они потенциальные шатенки — то почему бы и нет…?

— Так, — говорю, — весенние бациллы проникли?

— Да какие там бациллы… — он махнул рукой и хмыкнул. — Пойдём-ка лучше лавчонку какую-нибудь поищем.

Лавчонку мы нашли неподалёку, в соседнем дворике. Уселись. Помолчали, прислушиваясь к пространству вокруг нас.

— Маэстро, почитай какие-нибудь стихи… Свои…

Я прочитал.

— Ещё. Пожалуйста…

Я прочитал ещё… И ещё… И ещё несколько…

Помолчали.

— Ты знаешь, — сказал он, — я всегда мечтал быть поэтом… Но со стихами у меня не ладилось; не ладилось — и всё тут! Это я уж потом понял, что быть поэтом — вовсе не значит обязательно писать стихи… или картины… или музыку… Можно светить на тёмной дороге и иначе… А среди тех, кто пишет стихи, картины, музыку — так мало настоящего, подлинного… Ну просто уму непостижимо, до чего обильно развелось плодовитых и успешных пустышек! Тебе, маэстро, часто придётся с ними сталкиваться. Мне жалко тебя…

— Вот ещё…

— Ты сильный. Но сила твоя — стеклянная, тебя легко разбить. Ты уж поберегись…

Я молчал.

— Поэты — светлячки на Тёмной Дороге, по которой идут мёрзнущие и стенающие… Казалось бы: ну много ли от светлячка света?.. Но гаснет один из них, и сразу же очевидность — стало темней… — Миша резко развернулся ко мне: — Маэстро, я прошу тебя… У тебя впереди столько соблазнов и пакостей! столько всяческих очарований и давилен! Сохрани в себе поэта, пожалуйста, сохрани! Будь осторожней!!

Какая-то старушка, проходя мимо, в испуге шарахнулась в сторону.

— Миша, успокойся… Что ты, право… Давай лучше покурим.

Мы закурили. Черноярцев пыхтел трубкой, я — папиросой; над деревьями поднимался молодой изумрудный дым весенней зелени.

— Сева, хочешь песенку?..

— Ага… Давай…

— Когда-то я был знаком с одним человеком — вот уж двадцать лет как его нету — …с женщиной, она писала для меня песенки… Я пою их иногда…

Миша запел, вполголоса. И пока он пел, я успел докурить папиросу, а заодно и понять: совсем мне неизвестен этот человек, яркий, чудесный и очень хрупкий человек… Но мне так хочется узнать, почувствовать, прикоснуться к его огромному горячему сердцу, и всегда — всегда! — ощущать Мишино присутствие рядом, даже когда его рядом не будет.

Песенка кончилась (я поместил её в конце главы; лишь текст, а мелодия — очень проста (расслабьтесь — и она зазвучит..). Миша пел иногда и другие песенки той женщины, имя которой я не стал узнавать… Мне они всегда нравились.

…Я сбегал в театр и принёс нам по чашке чая. Чай (он это умеет!) придал нашему разговору плавный и раздумчивый характер. Черноярцев рассказал о Саянских пещерах, о Бахроме-Коридоре, где размягчается любая тяжесть и человек способен почувствовать своё отражение в любом существе, в любом мгновении. А ещё он рассказал об Аральском Песчаном Цветке…

…Раз в пятьдесят лет, на острове расцветает Песчаный Цветок. Он показывается в разных частях острова и всего на несколько мгновений, но цветёт — целый год. Цветок — ключ, но ключ этот насущен не для всякого, а лишь для того, кто упорно движется по тропинке раскрытия своего глубинного потенциала; движется и не раскрывается, не может никак размягчить закаменелых парусов своего духа (закаменелых в прежних жизнях).

Достаточно всего один раз соприкоснуться взглядом с Песчаным Цветком — и глубинный потенциал упорного раскрывается (мгновенно и полнокровно). Только — есть условие: это должно произойти неожиданно, случайно; нуждающийся в раскрытии не должен ничего знать ни о самом Цветке, ни о его силе.

— Может быть, тебе это пригодится…

Я рассмеялся:

— Мне же теперь известно о Цветке! Как я смогу им воспользоваться?

— А тебе и не нужно, ты обойдёшься и без него. Но, возможно, это понадобится кому-то из тобой опекаемых.

— Каких ещё опекаемых??

— Ну, это что-то вроде учеников…

— Миша, у меня нет учеников! И — ну их! с собой бы разобраться!

— Ну их… Появятся! И довольно скоро…Ишь, расхихикался… Запомни: следующий год цветения Цветка — двухтысячный.

— Ты сегодня озверевший какой-то. То пророчишь мне духовные катаклизмы, то — учеников… Ещё чаю принести?

— Давай.

Я сбегал за чаем. Пока чай грелся — заглянул на сцену; всё оставалось по-прежнему: бегающий режиссёр, скучающие полусонные актёры, панки в уголке… (не было только того, кто ковырял шпагой кулису, но зато в самой кулисе имела место дыра…).

Вернулся.

Черноярцев рассматривал мятый обрывок прошлогоднего календаря с репродукцией картины Бубнова «Утро на Куликовом поле».

— Вот чего я не знаю, — вздохнув, сказал он, — так это с какого ляда им вздумалось устроить побоище именно на Куликовом поле…

— Кому — «им»…?

Я поставил бокалы с чаем на асфальт и подсел к Мише.

— Историкам… Это ж надо: побоище — на Куликовом поле! Да там отродясь никто не воевал! Это священное поле; там никто не осмелился бы не то что массовую резню устроить, а и простую драку до первой крови!

— Расскажи, — попросил я.

— Да что рассказывать… Старое место, очень старое. Ещё лет триста-четыреста назад помнили об этом, теперь — забыли… Когда-то Куликово поле было почитаемо всеми окрестными народами, ещё до того, как к здешним местам прибились люди с северных островов (Миша имел в виду Арктику). Здесь собирались мудрейшие и сильнейшие люди, здесь проводились мистерии в каждое равноденствие и солнцестояние…Кстати: под Куликовым Полем — глубоко под землёй — до сих пор сохранились галереи и залы для Лунных мистерий. Да…

— Сходим?

— Можно и сходить… Только — зачем?

— А преобразующее начало? Оно же должно было сохраниться!.. или — фрагменты…

— Ты об этом… Ладно, сходим. Чем бы дитя ни тешилось…

— Ты это брось! Знаешь, как туда попасть?*

— Знаю. Но имей в виду: эти самые фрагменты есть и на поверхности. Вовсе не обязательно тревожить змей и чёрный народец.

— О чёрном народце я слышал… Познакомь!

Миша расхохотался:

— Маэстро, ты неугомонен! Я тебе что — экскурсовод?

— Миша, не вредничай.

— Да ты можешь сам — и сходить, и познакомиться, и пятое, и десятое… Поменьше всякой ерундой занимайся, навроде этого замшелого театрального заведения, и — всё что угодно! Я подскажу, как, а дальше ты сам.

— Ладно… Но чем тебе так театральная студия не угодила? Ну — не Камерный… не МХАТ… но люди получают свою порцию удовольствия, тусуются в экзотическом ракурсе.

— А искусство?

— Да, здесь его нет… Но при чём тут «гадюшник»?

— ГЬлубчик, ты присмотрись повнимательнее! Конечно, по большей части сюда приходят люди, которым скучно жить. Но — хоть и редко — приходят и такие, кто ищет здесь ИСКУССТВО, в ком затрепетало, позвало! И что?.. Вместо стартовой площадки для взлёта они попадают в яму ароматной полубогемной клоаки… и — гибнут. Ладно, кто-то почувствует опасность — уйдёт, а кто-то — погибнет. Таких людей, как здешний руководитель, надо изолировать и лечить. Он — махровый вампир (правда, сам себя таковым вряд ли осознаёт). Понимаешь?

— Ну, я-то здесь по своим делам. Скоро закончу — уйду.

— Ты-то по своим, а они? Те два молодых человека, которых мы встретили у выхода…

— ?

— Волосатенькие такие, худенькие…

— А! Валера и Игорь.

— Так вот: они уже с печатью. С печатью, если не физической, то уж (а это страшно!) духовной смерти. И не они одни. Нет, маэстро, это гиблое местечко…Пойдём, кстати, отсюда; отнеси кружки и пойдём.

Черноярцев повёл меня через частные дома к пустырю (я ещё не знал тогда, что этот пустырь — Долина Тёплых Туманов). Он повел меня берегом реки…

Мы шли, никуда не спеша, разговаривая обо всём, что попадалось на глаза: об ивах, облаках, пустых консервных банках, жучках… Шли себе и шли… Шли, пока не уткнулись в небольшой пригорок с возвышающимися над ним двумя молодыми липами с переплётшимися ветвями. Черноярцев остановился.

— Ты свободен сегодня ночью?

— Да… Да, конечно.

— Приходи сюда. К трём часам.

— Именно к трём?

— Именно.

— Хорошо.

— Тогда — до ночи. Сейчас мне нужно идти.

— Ладно. Пока.

Я повернулся и ушёл.

По дороге — то и дело — лезли в голову мысли о театральной студии. Мне там было не то что бы уютно, но — без явного дискомфорта. Были среди студийцев и люди, к которым ощущалась искренняя симпатия…Да, это была, скорее, пародия на искусство, но — не унылая, без надрыва. А может быть, всё проще: я слишком увлёкся своими расчётами и маленькими экспериментами…? не заметил? Или — Черноярцев сгустил краски?..

(Я ушёл из студии через несколько месяцев, уже убедившись, что Миша прав. Но, помимо того, мне довелось — через определённые отрезки времени — ещё дважды побывать там.

Студия стала уже бюджетной организацией, с громким названием «Муниципальный Театр Русской Драмы», и я оказался в этой драме на должности завлита. Кошмар! Без преувеличений: жадная до чужой энергии ароматная клоака, беспардонно калечившая и тупившая! Несмотря на некоторую привязанность к зарплате — продержаться утерпелось только три месяца.

Во второй раз — пригласили поставить спектакль. Это было интересно! Подумалось: вдруг встряхну всю эту пакостную жижицу, отмою от неё, приведу в чувство! Нет, не

отмыл и не привёл… Куда там…)

В три часа я был у пригорка. Накрапывал дождик. Миша появился со стороны… (Да не знаю я, откуда он появился! Как всегда — невесть откуда…)

— Пошли.

— Куда?

— Вон под те деревца.

И мы вошли под сросшиеся деревца…

…ГОРОД. Это был тот же самый город — город Тула, только совсем (совсем-совсем!) безлюдный.

Непонятно какое время года… По сухим холодным улицам, мерцая, неспешно прокувыркивались обрывки газет, окурки, рваные пакеты, куски каких-то тряпок. Ночное небо — ясное, спокойное, но — совершенно беззвёздное. Фасады домов накренились и даже — как будто — переливались; от них исходило свечение: мягкое, многоцветное, наполняющее дома до последнего пятнышка-штриха… до последней прощелинки… Фонари, запрокинутые лампами в небо, отливали сиреневым…

— 1^е мы, Миша?..

— Ты что, не узнаёшь свой город? — …улыбнулся, глядя на меня с подчёркнутым удивлением.

— А где люди?..

— А что им тут делать? Нечего им тут делать! Это пространство твоего города без людей. Пошли, пройдёмся, пока есть время; нас сюда пустили совсем на немножко…

Я шагал по ворсистому, словно ковёр, асфальту и — от шага к шагу — нарастало ощущение, что город оборачивается вокруг меня, закутывает собою, поднимает — рассматривая и вглядываясь — на ладонях. Отовсюду — сверху, снизу, со всех сторон — слышался шёпот. Обрывки бумаги, какие-то нитки, паутина — порхая — прилипали к лицу и одежде, планировали в руки…; возникало понимание: с тобой знакомятся.

Из арки выскочила кошка. Остановилась, уставившись на нас с тревожным (как мне показалось) возмущением. Потом — мявкнула, подбежала к Черноярцеву и прыгнула — с разбега — к нему на руки. Зажмурилась.

— Это пространство, — сказал Миша, поглаживая кошку, — существует уже давно. Здесь перебывало много всего: городов, морей, пустынь…, катаклизмов, и вновь — городов. На этом месте. С очень-очень далёких времён. Со всегда…Всё собралось здесь, всё запомнилось. Ты закрой глаза, обеззвучься…

Я закрыл глаза, расслабился, глубоко вдохнул и — выдохнул…

То, что наплыло, то, что накатило, что пронеслось сквозь меня — описывать не берусь: не получится ничего… Будто бы проглотил я миллион лет разом (а то и миллион миллионов…): вся история этого места — от начала и до конца (да! — до конца) всеми своими углами, округлостями, запахами, красками, бедами, надеждами, какофонией и тишиной — прошла сквозь меня навылет…Как опишешь такое?

Меня закрутило, понесло…понесло…

Крик кошки. Резкая боль. Я открыл глаза.

— Эк она… — Миша с любопытством разглядывал моё лицо. Кошка, по-прежнему сидевшая на его руках, была несколько вздыбленна, а вид имела — сердитый.

— По мордам она тебя съездила, — Миша достал из кармана грязноватую тряпицу и вытер с моей щеки кровь. — Так нельзя, маэстро. Надо контролировать приходящее; вспышка неконтролируемого контакта может и в порошок стереть.

Мы стояли у пригорка, рядом со сплетёнными липами.

— …Нас выбросило или это ты меня уволок?

— Мы, — сказал Черноярцев.

— Пошли обратно!

Я шагнул к липам.

— Сейчас нельзя, маэстро. Успокойся. Отложи на потом.

— Так проход же закроется!

— Ну зачем проход? к чему?.. Ты теперь в любое время, когда захочешь, сможешь почувствовать и услышать ГОРОД…Но лучше — на рассвете.

Я присел на ржавое жестяное ведро и закурил. Миша сел рядом; прижал поплотнее кошку, прижался к ней щекой.

— А кошку-то зачем уволок? Как она обратно…

— У-у…, кошка — не мячик на ножках, кошка гуляет где вздумается и пролезет всюду. Ты за неё не беспокойся.

Миша вдруг расхохотался и боднул меня легонько головой в плечо:

— Маэстро, ты похож сейчас на одурелого с после дождичка воробья! Умылся бы, что ли… Пойдём, тут недалеко колонка.

Кошка спрыгнула с рук, потянулась, зевнула.

— Спасибо, — сказал я ей. — Спасибо, милая…

Кошка зевнула ещё раз.

Дома матушка повозмущалась некоторое время по поводу изрядных царапин, но — недолго: день был будний и она спешила, спешила, спешила…

— Смажь как следует йодом! — крикнула от дверей.

— Непременно!.. — ответил я и плюхнулся на постель. Стоило только закрыть глаза — город сразу пришёл:…такой, какой он есть… такой, какой он есть на самом деле: ГОРОД.

(Мишина песенка):