Проводник по невыдуманному Зазеркалью. Мастер О́ЭМНИ: Приближение к подлинной реальности

Община

Округляя — ситуация общины длилась пять лет (с 1996 по 2001). За эти пять лет мы редко виделись с Мишей» да и то — чаще урывками.

Как и прежде, он категорически отказывался знакомиться с кем бы то ни было из числа моих родных и друзей, утверждая — и вполне резонно, — что подлинные встречи происходят иначе. Понятие «знакомиться» было для него вообще чуждым. (Знакомство без встречи воспринималось Мишей как дело заведомо пустое и зряшное. Знакомство, это — в лучшем случае — возможность контакта, встреча — возможность соединения; здесь такая же разница, как — к примеру — между любопытством и интересом.) Да и вообще: за годы прорисовалась забавная закономерность: мои «странные» знакомые с неукоснительным упорством избегали контакта с моими «не странными» или «странными слегка» знакомыми. Всё время приходилось общаться на два изолированных по отношению друг к другу круга (хотя — нет: «странные» знакомые знали почти всё о «не странных», а те, в свою очередь, — знали о «странных» очень немногое, обрывками, почти ничего).

Я немало досадовал на такое (пусть — естественно образовавшееся) раздвоение; и там, и там, — были те, кого я любил, к кому тянулся сердцем и кто тянулся сердцем ко мне. Ну не в досаду ли такое?..

Осень. Ночь. Чавкательно-непролазная, обильная в замусоренности и потёмках набережная Упы (ул. Дрейера). Поговорив о многом — многое обсудив и многому улыбнувшись, — мы с Мишей подходим к дому, в пристройке которого проживало одиннадцать (крайне пугающих своей необычностью соседей) человек.

Осенний дом спал. Окна были тёмными и холодными. Торопливо — за обрывом, за голым кустарником — шумела река. Моросил дождик; мягкий дождик, почти тёплый.

— Зайдёшь?…Сегодня вечером мы работали с протоком лёгкой энергии, так что — все спят, крепко спят.

— Зайду. Посмотрю на них.

Мы миновали скрипучие коридоры и зашагнули в кухню. Я включил свет и увидел прямо-таки восторг Миши от зрелища великого множества тараканов, хлынувших по углам.

— Ну куда же вы??! — воскликнул он и протянул ладонь.

Два таракана, бежавших по тумбочке к стене, развернулись и на полном бегу ткнулись в его ладонь.

— Хорошие мои… Страдальцы…

(Черноярцев просто-таки обожал насекомых. Мог принимать любой из их образов, общаться на любом расстоянии и с любым видом. Я же к насекомым был нейтрален; из всех соседствующих с людьми форм существования ближе и роднее всего воспринимались мною деревья. С детства. С многих-многих прежнерождений. Ну а он… Он был протянут — одновременно и равнозначно — ко всем формам-проявлениям (без исключений!). Подобные умение и глубина всегда были мне желанны и вызывали безусловное восхищение.)

Миша присел на корточки и бережно спустил тараканов на пол. Те не спешили уходить, жались к Мишиным ботинкам.

— А твои ребятки их не обижают, вот оно как… Молодцы!

— Мои ребятки никого не обижают. Они хорошие…Голодные только всё время.

— Ага… — Миша стеснительно поскрёб макушку. — Я, кстати, тоже… Найдётся какая-нибудь корочка на вашей сиротской кухне?..

— Корочка… Хлеба-то у нас и вовсе нет, — ни в виде буханок, ни в виде корочек… Но есть зато немного чаю, свежие огурцы и чеснок. Будешь?

— Огурцы, с чесноком и чаем?.. Хм… Буду.

Пока грелся чайник, мы прошли в комнату. Все спокойно спали. Почему-то пахло вишнями…

Миша пробрался к окошку и оттуда внимательно оглядел лежащих. Поднял руки и под потолком возникла — размытой шёлковой нитью — серебряная спираль. Она поколыхалась, покачалась немного, приобретая чёткость, яркость, и — расплеснулась множеством лучиков, соединившись с висевшими у каждого на груди малыми медными спиральками. На макушках крепко держащихся за сон людей заплясало горячее бело-золотистое свечение.

— Спасибо, Миша… Только — зачем…? Привычка к донорским вливаниям — опасная привычка. Они должны сами добраться до источника…

— Так дети же ещё…

— Ничего себе, дети! Они — мои ровесники; кто — чуть помоложе, кто — чуть постарше.

— Они — твои опекаемые…Дорога только началась, а ты уже начинаешь выматываться. Не заметил?

— Заметил.

— Как там жемчуг из-под хвоста?.. Ещё не сыпется?

Я рассмеялся:

— Ехидная вы личность, Михаил Петрович, даром что со сколопендрами о философии беседуете! А пойдёмте-ка лучше чай пить, с огурцами. Ладушки? И тараканов пригласим.

Миша направился к двери.

— А! Этого я знаю!..Женя? Поэт?

— Да.

— Это тот который со мной знакомиться не пожелал? Правильно?..

(Как-то, спускаясь с Женей по Ленинскому проспекту, мы остановились у пешеходного перехода. Ему — домой, мне — в магазин. И тут я увидел на углу кукольного театра приветственно машущего шапочкой Черноярцева. Обрадовался — не виделись два месяца! — повернул к нему.

«Женечка, — спрашиваю, — хочешь, я тебя с интересным человеком познакомлю? Невероятно интересным!»

Женя, будучи в мрачном настроении, оскользнул Мишу хмурым взглядом и, буркнув: «Что я, бомжей никогда не видел?..» — махнул через переход.)

— Не судьба, видать.

— Ну, он у тебя в бомжах не задержится, — очень уж угловат… А — жаль! Настоящий поэт. Я видел его стихи: хорошие стихи!

— Хорошие… — Из кухни донеслось шальное гудение. — Пошли быстрей, там чайник выкипает!

…Первым делом Миша налёг на огурцы.

— Ладные огурцы, — чавкал он, — сладкие, душистые…

И вдруг перестал чавкать.

— А знаешь, маэстро, что меня несказуемо удивляет?

Я промолчал, старательно разжёвывая огурец.

— А удивляет меня, что в общем пространстве есть место для твоей общины, и вписался ты с ней аккурат между слоями, — тютелька в тютельку! Знал об этом?

— Нет. Ну, а чему тут удивляться? Чему? Удивляется он…

— Да всему! Шансов на реализацию твоего бредового замысла почти нет, а место в пространстве — есть!

— Глядишь — и шансы появятся…

— Ну откуда? Начал ты — замечательно, темп взял ещё замечательнее — на зависть просто! — но на этом всё замечательное и обрывается. Ты ведь уже заметил: они смотрят на тебя всё чаще не как на обучателя, а как на дарителя…Ты сумел прикрыться зеркальным куполом и большая часть ударов в тебя — не проходит. Так?

— Так.

— Но удары-то, те, что до тебя не добрались, куда-то да деваются?

— ?

— В них! Как в консервных банках. До поры…

— Миша…

— И самое главное, — оборвал он меня, — ты по-прежнему слабо чувствуешь О́ЭМНИ; и ориентируешься с трудом, и почти не способен восполнить ту энергию, которую плещешь из себя с щедростью Рога Изобилия…Что — Миша…?

— Миша, тебе чаю налить?

Да знал я всё это, знал! Но вариантов-то не было… Так что говорить? Если дорога под твоими ногами становится раскалённой, как сковородка, а свернуть-обойти — негде, то остаётся только одно: стиснуть зубы покрепче и — идти. Да.

…Ребят стало втягивать в провалы. Вот, к примеру, целую неделю идёт работа: успешная работа, обильная по результатам. Ступенька — закрепление, ступенька — закрепление. Всё чудесно! И вдруг, в конце этой недели — проснувшись поутру — обнаруживается, что вся недельная работа стёрта! Вся! Только какие-то обрывки и ошмётки плавают. И — сначала…И снова — провал… И они этого почти не осознают! Огромные пласты духовной лености, прижившиеся и не разогнанные (это, в свою очередь, позволяет провалам разгуливать-маневрировать как заблагорассудится; в одиночку за ними — как угонишься?).

Да что — провалы! Они — лишь немногое из того, что, лавинообразно нарастая, сыпалось со всех сторон. Нигде, как в ситуации общины, я не наблюдал столь яркого и почти что вовсе не камуфлированного проявления Закона Самосохранения Условно-Конкретной Реальности. О, Закон умело играл на клавиатуре комплексов и пороков, бесспросно квартирующих в каждом! Да, ребят уже не слишком смущало голодать, спать на полу под истёртым одеяльцем (они научились спать и на земле, и на камнях, и в сугробах), но как много было ещё такого, что смущало (явно и прямоударно), провоцировало, размалывало неокреплые духовные приобретения-образования!

…Ну и, разумеется, приблизился критический момент, когда духовное движение-развитие стало угрожать превращением в духовное выживание;…кучка застывших посреди трещинного горного склона скалолазов, на пронизывающем ветру, плюс — со слабой волей к неукоснительному продвижению в сторону вершины.

Всё, что я мог теперь для них сделать, — это закрепить (закольцевав в потенциал) то, что они уже сумели приобрести, и перекинуть мостки для достойного и ненадрывного ухода…И — продолжить дальше, с тем (или с теми) кто по мосткам не то что не побежит, а и не дёрнется бежать.

Я решил сыграть роль Бармалея (в переводе на язык взрослых: умной концентрированной сволочи). Подобная роль сложности не представляла. Уже давно — закоулками — бродили по мой адрес красочно-мрачные ярлыки, как то: «монстр», «инопланетянин», «колдун», «антихрист», «охотник за душами», «чёрный психолог» и т. д. и т. п. Одним словом: бредятины и самой что ни на есть обычной глупости хватало с избытком. Мои братья и сестры, те, кто жил со мной бок о бок изо дня в день, относились к подобной ерунде с нормальным здоровым смехом…Но, тем не менее, незаметно для них — что-то да просачивалось, что-то да оседало, а осев — жило самостоятельно.

Выбрав день, я объявил, что ситуация совместной Дороги была — всего-навсего — психологическим экспериментом, а эксперимент оный предназначался для целей столь далёких и сложных, что объяснить-растолковать более подробно я не имею ни возможности, ни желания. Всё. Всем спасибо! И — смиренно извинился…

Все, кроме двух человек, приняли эту соломинку, цепко обхватив её уставшими лапками. Хотя — такое трудно не заметить! — никто в глубине души «психологическому» вздору не поверил.

С семьёй и двумя недрогнувшими я переселился (почти на год) в полузаброшенную лесную деревеньку, в пустой — не слишком пригодный для жилья, но очень уютный — дом.

Черноярцев в тех местах не показался ни разу. Для него это был трудный год, год многих отяжелений и малого солнца. Мне с трудом удавался контакт с ним. Нередко (часто!) контакт резко обрывался, можно даже сказать — срезался (и срез был чистый, гладкий…). А иногда, вместо общения с Мишей, — меня попросту заносило в куда-то непонятное: тоннели… красивые низкорослые люди… озёра с фосфоресцирующим чем-то… странные животные… огромные дрожащие кристаллы…

«Вот ведь, — думалось, — эк его носит всё время, неугомонного!.. Может — помощь нужна, да ведь — не попросит, не скажет…» Как только у меня получалось почувствовать Мишу, — я благословлял его и желал Доброго ПУТИ.

Идущий по тропке О́ЭМНИ — ни с кем не враждует, всему — в надежду…Но как объяснить, не предложив ощутить собственным хребтом, какова тяжесть груза на плечах идущего?.. Редко кто предложит помощь (фи — тяжести таскать!..куда там! — подавай героизм: чтоб меч-кладенец сверкал, чтоб белый конь под тобой выплясывал, и — конечно! — аплодисменты с облаков…). А тяжесть великая, несомая почти в одиночку, часто оборачивается великой болью. И я знаю (знаю!), — хватало, хватало боли в жизни букетика-Миши, боли пронзительной и боли глухой, боли, раскрашенной всевозможнейшими красками, и боли — обесцвеченной (до полной истёртости, до расплыва)…

«Эй, Миша, отзовись…!»

Мы вернулись в Тулу. У нас появился свой собственный — маленький и невероятно родной — Домик. Домик стоял почти у самого края огромного городского пустыря, который был вовсе и не пустырём (вовсе!), а — сердцем ГОРОДА, Долиной Тёплых Туманов.

И именно там, в Долине, я наконец-то встретился со старым Ткачом после долгого напряжённо-тягостного перерыва…Миша недужил, — его здорово потрепало; теперь он не производил впечатления сорока-пятидесятилетнего мужчины: все его сто с лишним лет (и ещё — столько же) были при нём… Ввалившиеся потускневшие глаза, рытвины морщин…

— Что с тобой, Петрович…? Хороший мой, что с тобой?

— Устал… Устал я, маэстро, лихо устал!..

Мы сидели в тени недостроенного — оборванного посерёдке — заброшенного моста. Интересный мост: никуда не вёл, ни над чем не стоял (ни речки, ни оврага); мост — сам по себе…

— Я поживу здесь денька два. Ты приходи ко мне почаще… Сможешь?

— Конечно!..Миша, может-лучше ко мне? в Дом… А?

— Нет… Мне твои — в тягость… нынче — в тягость. Не обижайся! Нет… я-тут… тут хорошо, светлое место…

— Не обижаюсь. Привык. Ты сиди, а я пойду что-нибудь поесть соберу, да и постель тебе надо устроить… Жди!

В Долине, под мостом, Миша задержался не на два дня, а почти на неделю. Долина Тёплых Туманов берегла его, выхаживала. Я ощущал — остро, отчётливо — как этот заросший многотравьем и многодревесьем простор берёт на колени, ласкает, баюкает маленького болящего старичка.

(Долина Тёплых Туманов — изумительное место! Обомкнутое со всех сторон городом, — оно живёт своей, не похожей на обомкнувшие её пределы жизнью.

Внешне (для взгляда мимоходного, случайного, для взгляда суетливого) это разнообликовый пустырь: рощицы…, останки строений…, болотца…, поросшие травой груды строительного (и всякого иного) мусора…, речушки — ручеёчки… Для человека же, протянутого к ней и сердцем, и вниманием, — Долина постепенно начинает раскрывать — дверцу за дверцей — свои необычности… Их много!

Долина Тёплых Туманов — живое, очень мудрое и чуткое существо. Если (пусть этого не будет!) озабоченные и ретивые чиновники вдруг решат расчищать и застраивать это место — город начнёт задыхаться. Без преувеличений! Стоит только — слепо и грубо — влезть в Долину с экскаваторами, бульдозерами и прочими несчастными железяками во имя расширения цивилизации — город оплеснётся болью, начнёт гнить, гаснуть…

О, только не безобразничайте там, прошу! Так мало осталось в мире такого, до чего — в высокомерии, безразличии и невежестве — не докоснулся бы человек, изгаживая и калеча!.. Придите — и сядьте на верхушке недостроенного моста, вдохните небо (оно там совсем другое!..), улыбнитесь… Всем вашим печалям — найдётся утешение, сомнениям — верная ясность, грохоту и мукам — тишина и покой.)

…Несколько раз у моста появлялся Ловец.

Видел я его всего один раз — минут двадцать, — он делал Мише массаж длинной костяной палочкой с насечкой из каких-то диковинных физиономий. Кажется, мы друг другу понравились, хотя не было сказано и слова. Ловец обращался с больным сердито-нежно, очень по-родственному.

Миша мне рассказал о нём очень немного. Ловец — Мастер О́ЭМНИ (далеко уже не в первом воплощении), индус, ста сорока лет. Последние два с лишним года живёт в Антарктиде…

— И не мёрзнет? Индус как-никак…

— Нет, — засмеялся Миша, — он никогда не мёрзнет. А потом, у тебя неверные представления о южном материке; внизу — тепло… жарковато даже, по моему разумению.

— Везде?

— Не везде. Но в большинстве регионов — особенно на глубине — тепло. И-хорошо…

— А где ж тебя так прохватило?

— Меня не прохватило, меня — хватило… И вовсе не там…Ошибся в фигурах кристаллов… оплошал…

— Как это?..

— Маэстро, не сейчас… Ладно?

— И-эх… Ладно, конечно. Пойду до колонки, воды тебе наберу.

— Пару бутылок, не больше, — привстал, качнувшись. — Я завтра ухожу.

— А то бы задержался…?

— Меня Петушок ждёт, — Миша улыбнулся. — Очень ждёт…

А работа в моей, уже — крохотной, общине тем временем продолжалась. В двухтысячном году наконец-то удалось подвести одного из опекаемых к раскрытию. Ему оставался всего один шаг. Но — барьер… Он никак не мог сделать этого шага! Я решился отправить своего застрявшего брата к Песчаному Цветку… Не дошёл, вернулся. Снова отправил… Снова не дошёл. Барьер.

…С конца 2000 года, с декабря, надо мною (и вокруг меня) завис тёмный, с багровыми прожилками, кокон. Это была сгустившаяся и пять лет отодвигаемая кувалда, вполне способная не только раскроить череп, но и расплющить. Я лихорадочно искал просветы-варианты, в которых нашлось бы решение для всех провисаний сразу…И просвет-вариант возник, высветился: энергия Моря. Если только оно позволит… Если только оно согласится оделить меня от своих изрядно оскудевших капиталов…

Звал к морю и Миша. Настойчиво. Непонятно.

В конце весны 2001 года я уехал. Уехал с тем, чтобы — вернувшись — быть в состоянии разобраться со всеми смутностями-неурядицами.

.. С электрички — на электричку, с электрички — на электричку… Дело известное.

В первом же прогоне, на первой же станции в вагон неожиданно впорхнул Петушок.

— …Вот здорово! — выдохнул он. И кинулся обниматься.

Дальше — до моря — мы добирались вместе.