Птички в клетках (сборник рассказов)

Святой

Перевод Е.Суриц

Семнадцати лет я отпал от веры. Какой-то период она была нестойкой, а потом совсем исчезла, сразу, в результате несчастного случая на реке возле того города, где мы жили. Мой дядя, у которого мне приходилось подолгу гостить, открыл мебельную мастерскую. Ему вечно не хватало денег, но он не сомневался, что с божьей помощью как-нибудь обойдется. Так оно и вышло. Явился пайщик, принадлежавший к секте Последнего очищения. Явился он из города Торонто в Канаде. "Можем ли мы представить себе, — спрашивал этот человек, — что благой и всемогущий господь допустит, чтоб дети его сидели без денег?" Оставалось согласиться, что такого мы представить себе не можем. Он вложил круглую сумму в дядино дело, и мы были обращены. Члены нашей семьи стали первыми очищенцами — как их называли — во всем городе. Скоро на Хлебной бирже по воскресеньям стало собираться пятьдесят или даже больше очищенцев.

Сразу все вокруг стали нас избегать и ненавидеть. Над нами потешались. Надо было держаться друг дружки, потому что нас, случалось, таскали и по судам. Нам не могли простить, во-первых, того, что мы верили в немедленное исполнение молитв, а во-вторых, что откровение пришло к нам из Торонто. Исполнение наших молитв объяснялось очень просто. Считалось заблуждением — так мы именовали Зло — доверять собственным органам чувств, и, когда мы заболевали гриппом или туберкулезом, разорялись или теряли работу, мы отрицали реальность этих вещей, ибо раз господь не мог их создать, то их и не существует. Душа радовалась при виде наших сборищ и от сознания, что то, что плебеи называют чудесами, у нас совершается чуть ли не в рабочем порядке и чуть не каждый день. Может, чудеса были и не очень крупные, но мы знали, что вплоть до Лондона и далекого Торонто глухота и слепота, рак и безумие — великие бедствия человечества — отступают перед силой молитв наиболее выдающихся очищенцев.

— Как! — шипел наш классный, ирландец, стекленея глазами и раздраженно поводя волосатыми ноздрями. — Как! У тебя хватает наглости утверждать, что, если ты упадешь с верхнего этажа вот этого дома и раскроишь себе череп, ты скажешь, что не упал и не разбился?

Я был еще маленький и робкий, но не тогда, когда затрагивались мои религиозные убеждения. К таким ловушкам я уже привык. Спорить не стоило, хоть наша секта и разработала интереснейшую казуистику.

— Да, скажу, — ответил я холодно и не без вызова. — И я не раскрою себе череп.

— Ничего ты не скажешь, — ответил ирландец. — Ничего ты не скажешь, — его глаза сияли чистой радостью, — потому что умрешь на месте.

Ребята грохнули, но смотрели на меня восхищенно.

А потом — с чего, сам не пойму — начались сложности. Врасплох, как если бы, зайдя вечером к себе в комнату, я наткнулся на страшную обезьяну, рассевшуюся у меня на постели, и та стала бы преследовать меня своими рыками, блохами и древним утробным взором, навеки запечатленным на темной морде, я наткнулся на сложность, упрятанную в глубине всех религий. Я наткнулся на сложную природу Зла. Нас учили, что Зло — иллюзия. Но у иллюзий тоже своя природа. Очищенцы это отрицали.

Я поделился с дядей. Дела у дяди шли плохо, и вера его стала более рьяной. Слушая меня, он хмурился.

— Когда ты куртку в последний раз чистил? — спросил он. — Ходишь неряхой. Побольше бы изучал книги (это значит — очищенскую литературу), поменьше б шлялся руки в брюки да на лодочках катался — и заблуждение не могло б тебя одолеть.

У каждой догмы свой язык, дяде, человеку деловому, нравились торговые термины Очищения. "Как бы Заблуждение тебя не надуло" — была его любимая поговорка. Главное в Очищении, сказал дядя, что оно научное, стало быть, точное, и допускать споры-разговоры — просто бесхарактерность. Даже измена. Он снял с носа пенсне, помешал чай и велел мне согласиться с ним либо переменить тему. Второе даже лучше. Я с тревогой понял, что дядю сразили мои доводы. Вера и сомнение затягивались на моем горле петлей.

— Ты ведь не хочешь сказать, что не веришь в истинность слова божьего? — беспокойно спросила тетя, выйдя из комнаты вместе со мной. — Не думай, дядя верит.

Я не знал, что ответить. Я вышел из дома и по главной улице спустился к реке; ее слепящая гладь была, как мухами, засижена плоскодонками. Жизнь — это сон, думал я; нет, ночной кошмар; потому что за мной по пятам шла обезьяна.

Я все еще пребывал в странном состоянии восторга и мрачности, когда в наш город явился мистер Губерт Тимберлейк. Он был важным деятелем нашей секты и готовился выступить на Хлебной бирже с речью об Очищении. Это возвещалось всеми афишами. Воскресенье мистер Тимберлейк собирался провести у нас. Просто не верилось, что такой высокий гость будет сидеть в нашей столовой, пользоваться нашими ножами и вилками и есть нашу еду. Несовершенства нашего дома и наших характеров тотчас кинутся ему в глаза. Истина открылась людям с научной точностью — точность, которую каждый может проверить на опыте, — и будущее наше развитие наконец-то прояснилось. А в лице мистера Тимберлейка к нам прибыл не просто человек, совершивший ряд чудес (даже, как поговаривали, Воскресивший двух покойников), но человек, побывавший в самом Торонто, нашем центре, откуда и пришло великое откровение.

— Это мой племянник, — представил меня дядя. — Он живет у нас. Он думает, будто он думает, мистер Тимберлейк, но я ему объясняю, что он только думает, будто он думает. Ха-ха-ха! — У дяди в присутствии великих мира сего развивалось чувство юмора. — Он целыми днями на реке, — продолжал дядя. — Я ему говорю: воды в мозги наберешь, скоро водянка будет. Это я про тебя мистеру Тимберлейку рассказываю.

Рука нежней тончайшей замши пожала мою руку. Я увидел безупречную выправку в двубортном синем костюме. У мистера Тимберлейка была розовая квадратная голова, очень маленькие ушки и та рисованная улыбка, которую злые языки называли патентованной улыбкой нашей секты.

— Вот и чудно! — сказал мистер Тимберлейк, в силу своих связей с Торонто он говорил с американским акцентом. — А мы ответим дяде: очень смешно, что он думает, будто это смешно! Ну как?

Глаза мистера Тимберлейка смотрели светло и бесцветно. Он напоминал отставного торгового капитана, который, будучи отлучен от моря, освоился на суше и преуспел в делах. Взяв меня под защиту, он тотчас завоевал мою преданность. Мои сомнения улетучились. Вера мистера Тимберлейка не могла быть ложной, и, слушая его за обедом, я восхищался его жизнью.

— Наверное, мистер Тимберлейк устал после такого выступления, — предположила тетя.

— Устал?! — вспыхнул негодованием мой дядя. — Как это мистер Тимберлейк — и вдруг устал. Заблужденье тебя одолевает!

Ибо, по-нашему, простое неудобство было столь же иллюзорно, как великая катастрофа, если строго придерживаться буквы, а в присутствии мистера Тимберлейка мы не могли ее не придерживаться.

Тут я впервые заметил, каким образом мистер Тимберлейк убирает с лица свою улыбку и перестраивает ее на горестно-саркастический изгиб рта.

— Полагаю, — протянул он, — полагаю, что случалось уставать и Всемогущему, ибо сказано: "Почил в день седьмый от всех дел своих". Знаешь, что мне сегодня хочется? — повернулся он ко мне. — Давай, пока дядя и тетя будут спать после этого прекрасного обеда, сходим на речку и наберем воды в мозги. И я тебе покажу, как работать шестом.

Мистер Тимберлейк, увидел я к своему разочарованию, собрался демонстрировать, как хорошо он понимает молодежь. Я увидел, что он намеревается "поговорить со мной по душам".

— Там в воскресенье народу полно, — заикнулся было мой дядя.

— О, я люблю толпу, — пригвождая его взглядом, возразил мистер Тимберлейк, — сегодня ведь день отдыха. — Все утро он потчевал дядю рассказами о священном граде Торонто.

Дяде и тете просто не верилось, что такой человек, как мистер Тимберлейк, будет ходить по пестрому и галдящему воскресному пляжу. Для любого другого члена нашей секты они бы это сочли грехом.

— Ну как? — спросил мистер Тимберлейк. Я промычал что-то невнятное.

— Договорились, — сказал мистер Тимберлейк. И скрепил договор улыбкой, простодушной, сияющей и неоспоримой, как улыбка кинозвезды. — Чудно!

Мистер Тимберлейк поднялся на второй этаж помыть руки. Дядя был глубоко оскорблен и возмущен, но ничего не мог сказать. Он снял с носа пенсне.

— Удивительный человек, — сказал он. — Такой простой, — прибавил он, спохватившись.

— Голубчик, — сказал мне дядя, — учись и мотай на ус. Десять лет назад Губерт Тимберлейк занимался страхованием и зарабатывал тыщу в год. Потом он услышал об Очищении. Он бросил все. Отказался от места ради дела. Ему нелегко пришлось, он сам мне сегодня рассказывал. Бывало, он мне сегодня рассказывал, он не знал, как раздобыть денег на обед. Но путь ему был указан. Он отправился из Вустера в Лондон и через два года уже зарабатывал полторы тысячи в год своей практикой.

Профессия мистера Тимберлейка была исцелять больных молитвой согласно догматам Последнего очищения.

Дядя опустил глаза. Без очков веки были маленькие и дрожали. Он опустил и голос.

— Я рассказал ему насчет твоего, э-э, затруднения, — сказал он тихо, со значением. Я сгорал со стыда. Дядя поднял глаза и уверенно задрал подбородок.

— Он улыбнулся, — сказал дядя. — Только и всего.

И он стал ждать, когда спустится мистер Тимберлейк.

Я надел белый спортивный костюм, и вот я уже шел к реке с мистером Тимберлейком. Я чувствовал, что эта честь досталась мне обманом; сейчас он начнет мне объяснять природу зла, мне придется вежливо прикинуться, будто он меня обращает, а ведь я уверовал, как только увидел мистера Тимберлейка.

По-совиному уставившийся на плес двумя своими арками каменный мост был совсем рядом с пристанью. Знали бы все эти мужчины в белом и загорелые девушки, что я покупаю билет самому мистеру Тимберлейку, который только сегодня утром выступал в городе! Я обернулся, отыскивая его взглядом, и, найдя, несколько смутился. Он стоял у самой воды и смотрел на нее с чистейшим непониманием. Посреди белой толпы его бодрая деловитость вылиняла и поблекла. Он вдруг оказался пожилым, потерянным и незаметным. Но при виде меня он тотчас включил улыбку.

— Готово? — крикнул он. — Чудно!

Мне представилось, что внутри у него граммофонная пластинка и ее заело на этом слове.

Он ступил в плоскодонку и взял бразды правления в свои руки.

— Так. Ты, значит, подгреби к тому берегу, — сказал он, — а дальше я тебе покажу, как работать шестом.

Все, что говорил мистер Тимберлейк, казалось мне невероятным. Он сидел в какой-то несчастной, прозаичнейшей плоскодонке. Поразительно. Он предлагал собственноручно толкать ее шестом по реке. Какой ужас! А вдруг он упадет в воду? Я тотчас задавил эту мысль. Виднейший деятель нашей секты, под прямым водительством бога, не может упасть в воду.

На том плесе река широкая и глубокая, но у южного берега помельче, и там твердое дно. Над вязкой отмелью нависают ивы темным плетением над сверкающей водой, а под скользящими лодками темные зеленые выемы. Ветки изгибаются к самой воде, касаясь ее, как пальцы касаются клавиш. В ясную погоду — а погода была ясная — по самой середине реки бежит солнечная дорожка, такая слепящая, что смотреть на нее можно, только зажмурясь, и по этой дорожке воскресеньями идут катера с зонтиками и флажками, а гребные шлюпки, как жуки ножками, сучат веслами по воде, выгребая из нее солнце. Плывут и плывут вверх по реке мимо садов, а потом мимо выгонов. В тот день, когда мы с мистером Тимбер-лейком отправились решать вопрос о природе Зла, на лугах было полно лютиков.

— Ну, — сказал мистер Тимберлейк, когда я подгреб к тому берегу. — Ну а теперь давай я.

Он через сиденье перешагнул к корме.

— Я только ветки раздвину, — сказал я.

— Давай сюда шест, — сказал мистер Тимберлейк и, скрипнув ботинками, ступил на корму. — Благодарствую, сэр. Восемнадцать лет я не брался за шест, но в свое время, смею вас уверить, я был в этом деле мастак.

Он осмотрелся и опустил шест. Потом сделал первый, трудный рывок. Лодка мирно качнулась, и мы двинулись. Я не спускал с него глаз и держал весло наготове, чтоб нас не относило от берега.

— Ну как? — сказал мистер Тимберлейк, оглядывая взвихренную нами пену и вытаскивая шест. По шесту, урча, стекала вода.

— Чудно, — сказал я. Я почтительно подхватил слово.

Он оттолкнулся еще и еще раз, набирая, пожалуй, чересчур много воды в рукава и направляя лодку не совсем туда, куда надо, так что мне приходилось быть начеку, но, в общем, он хорошо работал.

— Старые навыки, — сказал он. — Ну как?

— Держите подальше от деревьев, — сказал я.

— Деревья? — сказал он.

— Ивы, — сказал я.

— А, понятно, — сказал он. — Так? Хорошо? А сейчас?

— Еще разок, — сказал я. — Тут сильное течение.

— Что? Опять деревья? — Он совсем запарился.

— Можно их проскочить, — сказал я. — Только надо оттолкнуться. Я сейчас веслом.

Мое предложение не понравилось мистеру Тимберлейку.

— Нет, зачем. Я сам, — сказал он, и я положил весло. Мне не хотелось оскорблять одного из виднейших деятелей нашей секты; но я понял, что надо бы держать его подальше от ив.

— Конечно, — сказал я. — Можно пройти под ними. Очень даже интересно.

— По-моему, — сказал мистер Тимберлейк, — это отличная идея.

Он энергично запустил шест, и мы двинулись навстречу туннелю из ивовых веток.

— Надо пригнуться, и все, — сказал я.

— Ну, я могу поднять ветки, — сказал мистер Тимберлейк.

— Лучше пригнуться, — сказал я.

Нас несло к веткам; я, собственно, был уже под ними.

— Лучше я пригнусь, — сказал я. — Смотрите, какая ветка.

— По какой причине деревья так клонятся к воде? — спросил мистер Тимберлейк. — Вот тебе пример. Плакучие ивы. Как любит Заблуждение наводить нас на мысль о печальном. Почему бы не назвать их — смеющиеся ивы? — рассуждал мистер Тимберлейк, покуда ветка плыла над моей головой.

— Голову заденет, — сказал я.

— Где? Какого голого? Не вижу, — сказал мистер Тимберлейк, озираясь.

— Голову вам заденет, — сказал я. — Ветка! — крикнул я.

— А, ветка. Вот эта? — сказал мистер Тимберлейк, обнаруживая ветку у самой своей груди, и протянул руку, чтоб ее отодвинуть. Отодвинуть, поднять ивовую ветку не так-то легко, и мистер Тимберлейк удивился. Под мягким, решительным ее напором он отступил назад. Он отпрянул, изогнулся и оттолкнулся ногами. Но он оттолкнулся слишком сильно. Лодку бросило вперед, и я увидел, как отделяются от кормы ботинки в рассеянии делающего еще шаг назад мистера Тимберлейка. В последний миг он ухватился за ветку покрепче и повыше и так повис в метре над водой, как синяя слива, совсем зрелая и готовая упасть от малейшего ветерка. Я не поспел с веслом, и он так далеко отбрыкнул лодку, что я уже не мог его спасти.

Целую минуту я не верил своим глазам; правда, по нашему учению, верить своим глазам и не полагалось. Не веря, я не мог шевельнуть пальцем. Я потрясенно смотрел. Случилось невозможное. Только чудо, вдруг подумалось мне, может его спасти.

Больше всего меня поразило молчание висящего на дереве мистера Тимберлейка. Не отрывая от него глаз, я в то же время пытался высвободить застрявшую в мелких ветках лодку. Когда мне это удалось, нас разделяло уже несколько метров, а ботинки его почти касались воды, потому что ветка пригнулась под его тяжестью. Мимо шли другие лодки, но нас никто не замечал. Я был рад. Страсти мистера Тимберлейка в свидетелях не нуждались. На лице его выявился двойной подбородок, а голова вдавилась в плечи. Он моргал и смотрел на небо. Веки были бледные, как у курицы. Он висел достойно и аккуратно: шляпа не съехала набок и пиджак застегнут на все пуговицы. Из кармана торчал синенький шелковый платочек. Он выглядел так невозмутимо и безупречно, что, по мере того как носки его ботинок приближались к воде, я все больше впадал в панику. Как бы он не совершил чуда. Видимо, в этот миг он думал, что лишь в иллюзорном и ложном смысле висит он сейчас на ветке над двухметровой глубиной. Возможно, он мысленно произносил одну из наших строго логических молитв, скорей рассчитанных на Эвклида, чем на господа. Судя по спокойствию, разлитому по его лицу, так оно и было. Неужели же" спрашивал я себя, он собирается на глазах у изумленной публики, под самым носом у купающихся и спортсменов, вновь явить всем известное чудо? Только бы не это, думал я. Господи, пронеси, молился я. Я от всей души молился, чтоб мистер Тимберлейк не шествовал по водам. И услышана была моя, не его молитва.

Я видел, как окунаются в воду ботинки, как вода лижет лодыжки, заливается в носки. Он попытался ухватиться за ветку повыше (это ему не удалось), и от усилия пиджак и жилет задрались и отделились от брюк. Сверкнула полоска рубашки с подтяжечными петлями и надвое рассекла корпус мистера Тимберлейка. Так время полосует статуи; так обращают вековечное в смертное землетрясения. С таким же чувством, как сейчас я, смотрели, наверное, поздние греки на треснувший торс мраморного Аполлона.

И тут я понял, что ни на кого пока не снизошло последнее откровение о человеке и обществе и что мистер Тимберлейк ничего не знает о природе Зла.

Это только описывать долго, а случилось все в несколько секунд. Я погреб к нему. Подхватить его я не успевал, и мне оставалось только дать ему погрузиться, пока руки окажутся на уровне лодки и он за нее уцепится, а дальше уж везти его на берег. Так я и сделал. Ампутируемый водой, обращенный сперва в торс, потом в бюст и наконец сведенный лишь к голове и шее, мистер Тимберлейк, я заметил, выглядел сиротливо и грустно. Он олицетворял падение догмы. Когда вода лизнула его воротничок (он колебался, отпустить ли ему иву, чтобы ухватиться за лодку), я увидел между его носом и углами рта треугольник протеста и волнения. Голова на водном блюде глядела уже с усмешливой скорбью, как усекновенная глава святого в старой живописи.

— Хватайтесь за лодку, мистер Тимберлейк, — настойчиво сказал я. — За лодку хватайтесь.

Он так и сделал.

— Только сзади, — указал он сухо и деловито. Это были первые его слова. Я подчинился. Я осторожно доставил его к отмели. Он повернулся и, брызгаясь, вылез на берег. Там он стал, подняв руки и разглядывая струи, лужей натекающие ему под ноги с разбухшего костюма.

— Ну, — холодно произнес мистер Тимберлейк, — на сей раз Заблуждение нас одолело.

До чего же, наверное, ненавидел он наше семейство!

— Вы уж простите, мистер Тимберлейк, — сказал я, — мне прямо ужасно неудобно. Мне бы отгрести. Это все я. Я вас сразу же перевезу домой. Давайте только я вам пиджак и жилет выжму. Вы простудитесь до смерти…

Я осекся. С моих уст слетело чуть ли не богохульство. Я чуть ли не утверждал, что мистер Тимберлейк свалился в воду и что в его возрасте это опасно.

Мистер Тимберлейк исправил мою оплошность. Голос был бесстрастен и обращен скорей к общим законам бытия, чем лично ко мне.

— Раз господь создал воду, нелепо полагать, будто он наделил ее свойствами, вредными для его чад. Так ведь?

— Да, — ханжески бормотнул я.

— Прекрасно, — сказал мистер Тимберлейк. — Ну, поехали.

— Сейчас я переправлю вас на тот берег, — сказал я.

— Нет, — сказал он. — Зачем же омрачать прекрасный день такой мелочью. Куда мы собирались? Ты говорил, там дальше чудесная пристань. Поплывем туда.

— Но нам надо вернуться. Вы же промокли до нитки. Вы костюм испортите.

— Ну, ну, — сказал мистер Тимберлейк, — слушайся меня. Поехали.

Делать было нечего. Я придержал плоскодонку, и он на нее ступил. Он, как вздутый лопающийся валик, сидел против меня, а я греб. Шест мы, конечно, потеряли.

Я долго не решался смотреть на мистера Тимберлейка. Он продолжал делать вид, что ничего не случилось, и ставил меня в тупик. Я-то знал, что случилось нечто серьезное. Глянец, покрывавший лица и личности столь многих членов нашей секты, смыло водой. На меня уже не падал отблеск мистера Тимберлейка.

— Что это там за дом? — спросил он. Он поддерживал беседу. Я выгреб на середину реки, чтоб как следует прогреть его на солнце. Я увидел, как от него поднимается пар.

Я набрался храбрости и принялся его изучать. Я обнаружил, что это человек нездоровый, нетренированный и рыхлый. Когда сошел глянец, стали видны прожилки на красноватой коже человека грузного и страдающего сердцем. Помню, за обедом он сказал:

— Одна моя молодая знакомая восхищалась: "Подумайте! Я могу пройти тридцать миль за день и нисколько не устаю". Я ответил: "Полагаю, что члену секты Последнего очищения не пристало похваляться физическими излишествами".

Да, в мистере Тимберлейке была какая-то дряблость и расслабленность. Облепленный мокрым костюмом, он отказывался его снять. Видя, как пусто он смотрит на воду, лодки и природу, я вдруг понял, что прежде он на природе не бывал. Для него это была обязанность, и он хотел поскорей от нее отделаться. Он был совершенно безучастен. По его вопросам: "Что там за церковь?", "А водится тут рыба?", "Это что, радио или граммофон?" — я заключал, что мистер Тимберлейк формально признает мир, которому не принадлежит. Чересчур этот мир интересен и насыщен событиями. Душа его, неповоротливая и озабоченная, обитала в иных, бесплотных и бессобытийных, сферах. Он был скучный, скучнее всех, кого я знал. Но эта скучность была его земным вкладом за полет утомленного ума в далекие метафизические выси. На лице его запечатлелась легкая обида, когда (самому себе, разумеется) он объявлял, что не промок, что ему не грозит ни сердечный приступ, ни воспаление легких.

Мистер Тимберлейк говорил мало. Время от времени он отжимал воду из рукава. Он слегка дрожал. Он разглядывал поднимающийся от него пар. Когда мы отправились, я рассчитывал добраться до шлюза, но теперь мне и подумать было страшно о том, чтобы еще на две мили растянуть такую ответственность. Я прикинулся, будто и не собирался ехать дальше уже близящейся излуки, где шел невероятно густой лютиковый луг. Я сказал ему об этом. Он оглянулся и скучно посмотрел на поля. Мы медленно пристали к берегу.

Мы привязали плоскодонку и высадились.

— Чудно, — сказал мистер Тимберлейк. Он стоял на краю луга, в точности как тогда на пристани, — ошеломленный, потерянный, непонимающий.

— Приятно размять ноги, — сказал я. И пошел прямо в гущу цветов. Лютики росли сплошняком, луг был не зеленый, а желтый. Я сел. Мистер Тимберлейк посмотрел на меня и тоже сел. И я решил в последний раз на него повлиять. Я не сомневался, что его тревожит благоприличие.

— Никто не увидит, — сказал я. — Нас не видно с реки. Вы бы сняли пиджак и брюки и выжали.

Мистер Тимберлейк твердо отвечал:

— Мне и так хорошо. Что это за цветы? — спросил он, меняя тему.

— Лютики, — сказал я.

— Ах да, — ответил он.

Я ничего не мог с ним поделать. Я растянулся на солнышке; увидя это и желая сделать мне приятное, мистер Тимберлейк тоже лёг. Видимо, он думал, что для того я и поехал на лодке. Простые человеческие радости. Он поехал со мной — я понял, — чтоб показать мне, что и ему не чужды простые человеческие радости.

Но тут я увидел, что от него все еще идет пар, и решил, что с меня хватит.

— Что-то припекает, — сказал я, поднимаясь.

Он тотчас поднялся.

— Хочешь перейти в тень? — спросил он предупредительно.

— Нет, — сказал я. — А вы?

— Нет, — сказал он. — Я думал, ты хочешь.

— Поедем обратно, — сказал я. Мы оба встали, и я пропустил его вперед. Я взглянул на него и остолбенел. Мистер Тимберлейк не был более человеком в темно-синем костюме. Он уже не был синим. Произошло преображение. Он стал желтым. Лютиковая пыльца пристала к мокрому и облепила мистера Тимберлейка с головы до ног.

— Ваш костюм… — сказал я.

Он посмотрел на свой костюм. Он чуть приподнял тонкие брови, но не улыбнулся и не произнес ни слова.

Он святой, подумал я. Он так же свят, как золоченые фигуры в церквах Сицилии. Золотой, сел он в лодку; золотой, просидел он еще час, пока я вез его по реке. Золотой и скучающий. Золотой, высадился он на берег и прошел по улице к дядиному дому. Там он отказался переодеться или высушиться у огня. Он поглядывал на часы, чтоб не пропустить лондонский поезд. Ни словом не удостоил он ни бед, ни славы мира. То, что отпечатлелось, отпечатлелось лишь на бренной оболочке.

Прошло шестнадцать лет с тех пор, как я окунул мистера Тимберлейка в реку и от вида его подтяжек лишился веры. Больше я его не встречал, а сегодня узнал, что он умер. Ему было пятьдесят семь лет. Его мать, глубокая старуха, с которой он прожил вместе всю жизнь, вошла к нему в спальню, когда он одевался к обедне, и нашла его на полу, в жилете. В руке он зажал крахмальный воротничок и галстук с почти завязанным узлом. Пять минут назад она с ним еще разговаривала — так она сказала врачу.

Врач увидел на односпальной постели грузное тело пожилого человека, скорей массивного, чем крепкого, и со странно квадратным лицом. Дядя говорит, он сильно растолстел в последние годы. Темные обрюзглые щеки и тяжелые челюсти были как собачьи брылы. Мистер Тимберлейк, без сомнения, умер от сердечной недостаточности. Черты у покойного распустились, стали донельзя простыми, даже грубыми. Чудо еще, сказал врач, что он жил так долго. В последние двадцать лет его могло убить малейшее волнение.

Я вспомнил нашу прогулку по реке. Я вспомнил, как он висел на дереве. Я вспомнил его на лугу, золотым и безучастным. Я понял, почему он выработал свою вечную вежливость, автоматическую улыбку, набор фраз. Он не снимал их, как не снял тогда промокшего костюма. И я понял почему (хоть все время тогда на реке я этого боялся), я понял, почему он не заговорил со мной о природе Зла. Он был честен. Обезьяна была с нами. Обезьяна, которая только ходила за мной по пятам, уже сидела в мистере Тимберлейке и грызла ему сердце.