Птички в клетках (сборник рассказов)

Голос

Перевод И.Бернштейн

Спасатели воткнули лопаты в каменную осыпь и выпрямили спины. Полицейский передал толпе:

— Просьба всем пять минут помолчать. Соблюдайте тишину. Они хотят по голосу определить, где он.

Люди за канатом притихли и, задрав головы, разглядывали церковь, которая теперь зияла пустотой в ряду домов, точно выкрошенный зуб. Бомба разбила крышу и фасад, обвалились хоры. А доска для объявлений по прихоти случая осталась стоять, и на ней все еще значились номера псалмов к воскресной службе на прошлой неделе.

С соседней улицы, куда тоже попала бомба, тянуло текстильной гарью. Прогромыхал мимо автобус, его проводили взглядами бессильного негодования. Проследили в небе над церковью полет голубя — знамение исхода. Воцарилась мертвая тишина. И тогда спасатели услышали голос: человек под развалинами снова пел.

Сначала невнятный, постепенно определился мотив. Двое опять взялись за лопаты, крикнув пострадавшему, чтобы он бодрился, и в ответ пение зазвучало еще громче, мощнее. Стали слышны слова. Тот, кто распоряжался, сделал знак остальным отойти, передние в толпе прислушались. Сомнения не было, засыпанный человек пел псалмы:

Посреди разрушенной церкви разговаривали священник с церковным старостой.

— Это мистер Морган, как пить дать он, — сказал староста. — Он по части пения мастак. Серебряные медали получал.

— Да? Не золотые? — нахмурив брови, съязвил преподобный Фрэнк Льюис. Удостоверившись, что Морган жив, он дал выход своему возмущению: — Что он, черт возьми, тут делал? Каким образом оказался в церкви? Я вчера вечером собственноручно запер двери на ключ.

Льюис был крепкий сорокалетний мужчина, но пыль выбелила ему волосы и ресницы и сухим налетом обметала губы, он их то и дело облизывал, мелко, по-обезьяньи, пожевывая, и походил сейчас на вредного, брюзгливого старикашку. Он всю ночь провел под бомбежкой на спасательных работах, смертельно устал. И вот последняя капля: разбомбило его церковь и под обломками оказался этот самый Морган, преподобный Морган, как его называли.

Спасатели между тем снова принялись за работу. Они уже раскопали широкую яму, один стоял в ней и горстями сгребал мусор в корзину. Над ямой клубилась пыль, будто валил дым.

А голос все пел. Он выпевал стих за стихом — сильный, мужественный, мужской. Пробившись, словно росток, сквозь щебень и сор, он рос и ветвился мощно, щедро, немного картинно, подобный дереву, все укрывающему в своей тени. И тень эта надвигалась черными, распростертыми объятьями.

— Валлийцы все здорово поют, — сказал церковный староста. Но, спохватившись, что Льюис тоже валлиец, прибавил: — Я, понятно, ничего против валлийцев не имею.

Льюис думал: "Какой срам! И обязательно ему надо петь во всю глотку, чтобы все слышали. Но я сам вчера запер двери. Как же он, дьявол, сюда пробрался?" А на самом деле он думал: "Как же дьявол сюда пробрался?" Потому что в глазах Льюиса Морган был едва ли не сам дьявол во плоти. Встречая его в лиловом облачении и в камилавке, шествующим, что твой кардинал, по солнечной стороне улицы, Льюис всякий раз весь передергивался от стыда и отвращения. Этот Морган, бывший раньше, до Льюиса, священником в здешней церкви, но потом лишенный сана, да ему, если честно сказать, место в тюрьме, и сидел бы он сейчас за решеткой, когда бы не снисходительность епископа. А он, старый человек с апостольскими сединами и заплывшими от плотского пресыщения глазами, бесстыдно разгуливал в церковном одеянии, будто актер, купаясь в лучах собственного тщеславия, эдакий носатый сатир, козлоногий бес, знакомец всех служанок, завсегдатай местного кабака, игрок на скачках и куритель сигар. Ужасно, конечно, но была своя справедливость в том, что его засыпало взрывом; хотя только Лукавый додумался бы, карая грешника, поразить заодно и храм. И теперь голос нечестивца возносился из-под церковных руин во всей гордыне искусства и порока.

Вдруг покосившиеся балки застонали, полетела вниз шиферная плитка.

— Назад! Сейчас рухнет! — крикнул церковный староста.

Тот, кто работал в яме, поспешно выскочил наружу, спасаясь от обвала. Послышался глухой грохот, треск ломающейся древесины, в подполье посыпались кирпичи. Взметнулась туча пыли — не продохнуть. Груда щебня заходила ходуном. Люди отбежали к канату, озираясь на ожившие руины. Но руины устояли. На них смотрели с почтительного расстояния со страхом и недоверием. Потом один с лопатой сказал:

— А этот-то отпелся.

Все растерянно переглянулись. Действительно, человек под развалинами больше не пел. Первым опомнился священник. Осторожно ступая, он вернулся к тому месту, где только что была яма, и опустился на колени.

— Морган, — тихо позвал он.

Потом еще раз, громче:

— Морган!

Но ответа не было, и тогда Льюис принялся руками разгребать обломки.

— Морган! — кричал он при этом. — Вы меня слышите?

Он взял у одного спасателя лопату и стал рыть и отбрасывать битый камень. Он больше не брюзжал и не пожевывал, он совершенно преобразился.

— Морган! — звал он.

Он уже углубился фута на два. Никто его не останавливал. Озадаченные таким внезапным приливом энергии, спасатели стояли и смотрели, как тщедушный священник роется в щебне, будто мартышка, отплевываясь от пыли и обдирая ногти. Наконец открылась прежняя яма, и Льюис, спрыгнув туда, стал расширять и углублять ее, опускаясь все глубже и глубже.

Вскоре он весь ушел в нее, и голова его скрылась за обрушенной балкой.

Люди наверху ничего не могли сделать.

— Морган! — раздавался внизу его голос. — Это я, Льюис, мы скоро до вас доберемся! Вы меня слышите?

Потом он крикнул, чтобы ему спустили топор, и было слышно, как он крушит им древесину. Он рыл, скребся, царапался, словно такса или кролик.

"Такой голос — и вдруг умолк, пропал! — думал Льюис. — До чего же невыносима эта немота! Красивый, гордый голос, голос мужа, голос как дерево, как душа человеческая, как раскидистый кедр ливанский. Один только раз в жизни еще я слышал такой же бас — перед войной, у Оуэна из Ньютаунского банка".

— Морган! — звал он. — Пойте! Господь вам все простит, только пойте.

Один из спасателей спустился в лаз вслед за Льюисом, но крикнул наверх:

— Тут ни черта не сделаешь! Он не дает подступиться!

Целых полчаса Льюис работал на четвереньках. И вдруг произошло что-то странное: кругом засочилось, стало сыро, дно ямы намокло, размякло, как глина, и колени у него провалились. Образовалась дыра; а в нее свисал кусок ткани, то ли алтарная завеса, то ли конец ковровой дорожки. Внизу был черный склеп. Льюис лёг на живот, просунул в дыру голову и руки и стал шарить в темноте, пока не нащупал что-то твердое. Это балки пола косо уходили одним концом в подземелье.

— Морган! Вы здесь, дружище? — крикнул Льюис.

Ответило только эхо. Как в детстве, когда он кричал в пустую гулкую цистерну. Вдруг сердце у Льюиса радостно забилось. Из темноты, из-под проваленного пола ему отозвался голос. Голос был сиплый, словно заспанный: человек сладко вздремнул, а его разбудили.

— Кто там?

— Морган, дружище, это я, Льюис! Вы не ранены?

От наплыва чувств Льюису сдавило горло, из глаз сквозь пыль просочились слезы. Прощение и любовь распирали ему грудь. Снизу ответил сиплый бас Моргана:

— Что ж так долго-то? Я уже вылакал почти что все виски тут в преисподней.

Упоминание преисподней очень сильно подействовало на мистера Льюиса. Преисподняя была для него реальностью, он верил в ад. Когда он читал эти слова в Священном писании, у него перед глазами взлетали языки пламени, как над домнами Суонси. "Ад", "преисподняя" были возвышенные термины его профессии, человек, изгнанный из лона церкви, не вправе их употреблять. Богохульство и алкоголь — и то и другое было мистеру Льюису отвратительно. От одной мысли о спиртных напитках в церкви у него всю душу выворачивало. А этот Морган нагло развалился там внизу под старым аналоем, подпирающим просевший пол (так он сам определил свое местонахождение), и потягивает виски из горлышка!

— Как вы сюда проникли? — строго спросил Льюис через дыру. — Вы что, были вчера в церкви, когда я запирал?

Ответ старика прозвучал уже не так самоуверенно, в нем даже послышалась некоторая уклончивость:

— Своим ключом открыл.

— Своим ключом? Единственный ключ от церкви находится у меня. Откуда вы его взяли?

— Мой старый ключ. Всегда у меня был.

Спасатель, двигавшийся позади Льюиса, пятясь, выполз обратно на свет божий.

— Порядок, — сообщил он остальным. — Он до него добрался. Сцепились — клочья летят.

— Вроде как хорька в нору запускают, — заметил полицейский. — Я, когда мальчишкой был, ездил с отцом хорьковать.

— Вы свой ключ должны были возвратить, — говорил мистер Льюис. — Вы что же, и раньше сюда приходили?

— Приходил, но больше уже не буду, — отозвался старик Морган.

В дыру струйкой сыпался мелкий сор, как песок в песочных часах, напряженная древесина балок стонала, в ней что-то громко тикало.

Мистер Льюис чувствовал, что наконец-то, после стольких лет, он сошелся лицом к лицу с дьяволом — и дьявол попался, дьявол повержен. А тиканье в бревнах продолжалось.

— Люди из-за вас жизнью рисковали, сколько часов копали, выбивались из сил, — укоризненно сказал Льюис. — Я порвал на себе…

Тут тиканье стало еще громче. Пол вдруг с надсадным стоном покачнулся, накренился, раздался оглушительный треск.

— Подломилась, — отрешенно произнес снизу Морган. — Ножка аналоя не выдержала.

Балки обрушились. Дыра под Льюисом широко разверзлась, и он едва успел ухватиться в темноте за какую-то доску, покачнулся и повис на руках над бездной.

— Падаю! Помогите! — в ужасе заорал он. — Помогите!

Ответа не было.

— Господи! — воззвал Льюис и задрыгал ногами в надежде нащупать упор. — Где вы, Морган? Ловите меня! Падаю.

Хриплый стон вырвался из его груди, руки не выдержали, разжались. И Льюис полетел вниз. Он пролетел ровно два фута.

Пот бежал у него по ногам, на лице размазалась грязь. Мокрый как мышь, он стоял на четвереньках и ловил ртом воздух. Потом перевел наконец дух, но не отважился заговорить в полный голос.

— Морган! — срывающимся шепотом позвал он.

— Одна только ножка подломилась, остальные три держат, — невозмутимо произнес скрипучий, старческий голос.

Льюис, обессиленный, лёг ничком на землю. Стало тихо-тихо.

— Неужто ты никогда не испытывал страха, Льюис? — немного погодя спросил Морган.

У Льюиса не хватило силы ответить.

— Такого страха, что выедает душу, — спокойно продолжал старик Морган, — и остаешься трухлявый и пустой изнутри, как пень, источенный червием, как трухлявый, гнилой апельсин. Дурак ты был, что сюда за мной забрался, — рассуждал Морган. — Я за тобой не полез бы.

— Полез бы. — Льюис нашел в себе силы возразить.

— Да нет, не полез бы, — повторил старый Морган. — Мне страшно. Я старый человек, Льюис, и нет моей мочи это терпеть. Я тут, как начались бомбежки, каждую ночь прячусь.

Льюис прислушался: голос Моргана был сиплым от стыда, в нем узнавалась шершавость земли, тертого-перетертого Адамова праха. Бренный Льюис, из плоти и крови, в первый раз услышал бренного, из плоти и крови, Моргана. Хриплый, грубый, так разительно непохожий на звучный бас, которым он пел, голос Моргана звучал теперь скромно, как бы тушуясь.

— Очухаешься — подпевай, — говорил Морган. — Я пока соло еще стиха два вытяну, но на много меня не хватит. Виски выпито. Так что давай пой, Льюис. Даже если и не услышат, все равно легче будет на сердце. Веди тенором, Льюис.

Наверху, в свете дня, разгладились горестные складки на лицах спасателей, ухмылка тронула рот церковного старосты.

— Ишь заливаются, — кивнул он. — Валлийская хоровая самодеятельность.