Птички в клетках (сборник рассказов)

Как свить гнездо

Перевод Л.Беспаловой

Я лишился Эрнеста. Много лет мы были партнерами, а потом выдался год сплошных неудач да плюс провал на Олбайн-райз, ну, и Эрнест ушел от нас. Оформление интерьеров дело суровое, чтобы не сказать — беспощадное: клиенты обращаются к нам, сами не зная, что им нужно, но при этом твердо знают (и мы знаем), что им нужно совершенство — не больше и не меньше. А совершенство обходится недешево. К тому же совершенство сопряжено с огорчениями: оно приносит убытки — поглядите вокруг и убедитесь сами. И все эти убытки мы потерпели по вине Эрнеста. Вот два комода желтого лака, к примеру, они у меня называются Миссис Джлоб. Миссис Джлоб вернула их нам, едва Эрнест кончил обставлять ее китайскую гостиную. Мистер Джлоб развелся с ней. Ампирный диван и три кресла — это миссис Рэддок. Мраморные колонны должны были с минуты на минуту быть водружены в кабинете мистера Рэддока, когда миссис Рэддок развелась с ним. Хепплуайтовская кровать под балдахином ждала отправки на Чейни-роу, пока Эрнест наводил последний глянец на ванную в итальянском стиле, а тут мистер Фортескью возьми да и умри. Трагедия, но трагедий в нашем деле хватает. Зеркала и консоли — это миссис Вандалл, миссис Смит и леди Квочкин, с зеркалами у Эрнеста прямо-таки роковое невезение. Стоит ему развесить зеркала в золоченых рамах, изукрашенных ангелами, завитушками, раковинами и львами, и на тебе — кто-то падает с лестницы, или разражается скандал между мужем и женой или матерью и дочерью, и пошли попреки в суетности, неверности, утрате привлекательности и даже в претенциозности и выпендреже, и вот уже поползли слухи, что дом сдается внаем, а там и счета ставятся под сомнение, и все наше добро возвращается восвояси. Считается, что лучше всех ведомы человеческие тайны врачу и юристу. Решительно не согласен.

Но отнюдь не убытки побудили Эрнеста покинуть нас. Вовсе нет, убытки только подстегивали полет его вдохновения. Когда нам возвращали хепплуайтовские кровати, зеркала и прочее тому подобное, Эрнест, бывало, постоит, оглаживая пушистую бородку и оглядывая их так, будто ему бросили вызов. Потом вскинет бровь, восхитится непостижимой способностью вещей сокрушать людские судьбы, и взгляд его не по годам прожженных глаз ласково, по-заговорщицки остановится на мне.

"Джордж, голубчик, — скажет он, — я так думаю — миссис О’Столоп, а ты?" Или: "Что за дамочка нам звонила вчера?" Ну, и меня тоже не забудет похвалить, нет-нет да и скажет: "Джордж, ну и нюх у тебя на барахло!"

Вспоминал, наверное, сколько раз я возвращался из глубинки с адамовым[11] камином, вертящимся табуретом или здоровенным обломком резных хоров испанской работы, а то привозил и пополнение для нашей коллекции редкостных картин, изображающих крупный рогатый скот. Моей обязанностью было объезжать аукционы, втираться в построенные еще до промышленной революции особняки на Севере, шнырять возле домов приходских священников, обследовать усадебные конюшни, запускать глазенапа в фамильный хлам. Конечно, когда у меня оставалось время, потому что сверх всего этого мне приходилось еще и утихомиривать плотников и маляров, которым Эрнест не давал ни отдыха, ни срока, и сварливых архитекторов, над которыми он глумился. Все идеи в нашей фирме — и я это охотно признаю — исходили от Эрнеста.

— Дорогуша, — как-то сказал я ему, — в целом Лондоне сыщется всего два человека, способных превратить мерзкую баптистскую молельню, да еще изукрашенную с венецианской пышностью, в китайскую пагоду. И они объединились в твоем лице.

— Ты хотел сказать — турецкую баню, голубчик? — сказал Эрнест. — И, кстати, почему два?

— Один — чтобы измыслить эту мерзость, второй — чтобы вынудить клиента раскошелиться.

— Знаешь, а ты порядком оплешивел с пасхи, — говорит он мне. — И давай-ка послушаем Моцарта, а?

Эрнест за работой — зрелище пугающее. Как правило, он не любил брать меня с собой, и все же мне не раз случалось видеть его в деле. Эрнест щуплый, невысокого роста, его тщательно уложенные волосы — не светлые и не седые, а какого-то не поддающегося определению пастельного оттенка — мягкие, точно кротовья шкурка. Они облегают его голову, как промокашка — допотопное пресс-папье. Борода Эрнеста схожа с теми безделушками, к которым у женщин руки тянутся сами собой. Голос у Эрнеста нежный, словно сигаретный дымок, и насквозь фальшивая манера слушать собеседника — чуть склонив голову набок — так что, когда, скажем, миссис Рэддок трещала языком, излагая, как она предполагает надставить книжные шкафы в столовой, Эрнест важно кивал с таким видом, словно пришел почтить память мало знакомого ему покойника. Эта его привычка скорбеть разом отрешенно и почтительно (для начала обежав глазами потолок, стены, окна и скосив презрительный взгляд на дверь, в которую только что вошел) повергала в смятение одну даму за другой. Они взбивали волосы, одергивали платье, стремясь вернуть себе присутствие духа; до этой минуты им и в голову не приходило, что их столовой, гостиной, да и всему их дому пришел конец, только вот похороны почему-то задержались.

— Да, миссис Рэддок, я вас понял. Но меня прежде всего беспокоят раздвижные двери — их высота.

Миссис Рэддок, отчаянная болтушка, недалекая и кокетливая, но с характером, до сих пор отлично знавшая, что ей нужно, была выбита из седла одним ударом. Слова Эрнеста открыли ей глаза: не в том ее беда, что она третий раз замужем, а в том, что она упустила из виду высоту дверей. А Эрнест довершил Удар.

— Какая жалость, что в этой комнате заменили камин, — укорил он миссис Рэддок.

— Муж разыскал этот камин в Уилтшире. — Убитая горем миссис Рэддок решила, не дожидаясь новых обвинений, свалить вину на мужа. Эрнест уже успел вбить клин между мужем и женой.

— Такие дома, как этот, строго выдержанные в стиле Регентства, с каждым днем встречаются все реже, — грустно заключил Эрнест. — Их сплошь и рядом губит небрежение. Я тут обставлял библиотеку в Глостершире, недурной домик георгианской эпохи, зал с куполом, с таким, знаете ли, небольшим сводом.

У миссис Рэддок купола не было, и она сконфузилась.

— Надо получше измерить высоту дверей, — сказал Эрнест. — Недопустимо, чтобы резьба по верху книжного шкафа была ниже их. В такого рода домах прежде всего важны уважение к традиции и гармония.

Железная рулетка Эрнеста взвилась по притолоке и, поерзав там, со свистом уползла в футляр. Миссис Рэддок попятилась. Уважение к традиции и гармония — именно их так недостает в моей жизни (казалось, говорил ее горящий взор), но откуда вам это известно? Не желая признавать свое поражение, она метнула на Эрнеста взгляд, где ироническая умудренность соседствовала с мольбой. Я брел за ними по пятам, меня обуревало желание уберечь Эрнеста и миссис Рэддок друг от друга; от Эрнеста это не укрылось. И когда мы направлялись к лестнице, ведущей в гостиную, он пронзил меня взглядом. "Не вздумай вмешиваться", — предупреждал его взгляд: за мной водился грех подбодрить клиента каким-нибудь предложением. (Однажды Эрнест сердито выговорил мне — это было уже в конторе: "Слишком ты рослый, голубчик. Неудивительно, что у тебя такой вялый вид".)

Мы остановились на устланной красным ковром лестничной площадке перед гостиной миссис Рэддок. Дверь была распахнута. Нашим глазам открылась гостиная. Эрнест застыл на пороге, тут же отвернулся, будто узрел нечто ужасное, и кивнул вниз, на столовую, которую мы только что оставили.

— Сплошь черная столовая, это чья идея: ваша или вашего мужа? — спросил Эрнест. Тон его предполагал, что речь идет о постыдном прошлом, напоминание о котором клиенту тягостно.

— Моя, — сказала миссис Рэддок, на этот раз в порыве раскаянья пытаясь взять вину на себя. — Это было десять лет тому назад, — сказала она, от растерянности перескакивая на свою биографию. — Когда мы переехали из деревни.

— Десять лет назад. — Эрнест кивнул. — Ну конечно, когда же еще!

И миссис Рэддок снова пала духом.

А еще через два визита, пока Эрнест любовался лепниной на потолке, она, держа его за руку, любовалась его бородкой, стремясь внести гармонию в свою жизнь. С миссис Рэддок Эрнест вел себя точно так же, как с миссис Джлоб, миссис Вандалл, да и со всеми остальными дамами. Эрнест брал их квартиры, их дома в свои руки, не знающие пощады руки художника, перевертывал вверх тормашками и творил заново. Да и с клиентами обращался точно так же. Сумрачные комнаты превращались в кишащие обезьянами джунгли, свет лился из девственно или недевственно белых ваз, сочился, подобно жемчужным слезам, и прорезал тьму ломаными, наводящими тоску лучами. Потолки возносились и опускались; там, где были сплошные стены, зияли альковы. Одно время он увлекался столовыми в стиле Пиранези и гнусными спальнями в языческом духе, которые до отказа набивал шкурами и разжигающей похоть козлоногой мебелью. Из чучел птиц он создавал леденящие кровь композиции, от чего дамы визжали со страху; устилал полы коврами "под тигра", от чего они сладострастно трепетали. Мебель помельче расставлял так, что она звала если не к разгулу, то к интиму, а крупную мебель умел разместить так, что итальянский собор не шел с ней ни в какое сравнение. Для нахрапистой, деловой дамы, вроде миссис Босс, он сооружал атласное гнездышко, до того кокетливое, что у гостя создавалось впечатление, будто здесь обитает хрупкое, болезненное создание с исплаканными, покрасневшими глазами, а отнюдь не наглая, тяжеловесная, рявкающая в телефон бабища, каковой она являлась. Эрнест проницал в тайное тайных своей клиентки, угадывал ее дотоле несбыточную мечту о совершенстве. И вдруг в этой дряблой с виду личности взыгрывал практик, и он твердо брал дело в свои руки. И тут уж они взирали на него — поначалу растерянно, потом сосредоточенно, потом серьезно, потом с вожделением. Вот он — тот, кто совьет для них гнездо, и, сами не понимая почему, они начинали шпынять мужей, когда те возвращались домой, а дома уже не было и в помине: там царил если не полный разор, то по крайней мере в половину комнат нельзя было войти. Толстосумы вляпывались в краску. Жены верещали: "Не ходи туда! Осторожно! Эрнест снял перила!"

"Эрнест"! — мужчины слышать не могли его имени.

Один-другой из тех, что попроще, выражали сомнение в его мужественности. Дамочки хмурились, пожимали плечами и сокрушались: большинство-де мужчин забывают, что женщина не только особа женского пола, но еще и носительница вечной женственности — лишь такие мужчины, как Эрнест, понимают это. И вот наконец час наставал — дом был завершен. Возьмем, к примеру, китайские палаты миссис Джлоб. Она остолбенела, не в силах сдвинуться с места, почти ничего не видя — блеск слепил ей глаза, которые сами горели, как алмазы, соперничая с окружающей ее обстановкой. Ей виделось, что до совершенства доведен не только ее дом, но и она сама. И, однако, загадочная грусть заволокла ее взор, что, собственно, неизбежно перед лицом совершенства. Говорят, когда ангелы глядят с небес на землю, они также печалятся об утрате. Желание снедало дам, заставляя миссис Джлоб сникать, миссис Вандалл вдруг обретать красноречие, а неугомонную миссис Рэддок трепетно вздыхать. Дом их теперь являл образец совершенства, им недоставало лишь одного. Чего же?

Эрнеста. Им был нужен Эрнест. Неделя за неделей, ласковый, но властный, он то появлялся, то исчезал. Создание мертво без своего создателя. Миссис Рэддок льнула к нему, миссис Джлоб что-то тихо лопотала, увлекая его в спальню, где собиралась задать решающий вопрос. Миссис Босс бесцеремонно наседала на него. Для нас наступил год неудач. Миссис Рэддок оставила третьего мужа, и нам вернули все наши канделябры, а их было немало. Мистер и миссис Джлоб, проведя не один год в склоках, разошлись: китайская гостиная была последней ставкой в их отношениях; комоды желтого лака отослали назад. Миссис Босс отбыла в Грецию. Банкиры и юристы засыпали нас письмами. Эрнеста провожали полные укоризны взгляды. Он был им нужен: одна желала, чтобы он блистал в ее гостиной; другая желала быть ему сестрой; третья — сделать его своим наперсником в пику мужу. Впрочем, к чему подробности? Он был им нужен. Решающий удар в тот год нам нанесла миссис Вандалл. Эту даму в расцвете сил и с душой нараспашку, чей бюст походил на оперную ложу и чья речь являла собой бодрящую смесь арии и бешеного речитатива, — эту даму застигли врасплох, в буквальном смысле врасплох, когда она, раскинувшись на кушетке в стиле Рекамье, гладила Эрнеста по прилизанным волосам, а он утирал ей слезы.

Застиг их мистер Вандалл. Она сказала, что утешает Эрнеста.

— Я ему говорю, — спрыгнув с кушетки, возопила миссис Вандалл, заключая мужа в объятья и утирая слезы разом, — я говорю ему, что не стоит так огорчаться, ну что из того, что он не такой, как другие мужчины, а Эрнест на грани срыва.

На лице мистера Вандалла как нельзя нагляднее изобразилось недоверие.

— Понимаешь ли, Гарри, но они это переживают, — взывала миссис Вандалл. — Эрнест это переживает, и все переживают.

Миссис Вандалл говорила правду, в той мере, в какой женщина вообще может себе это позволить. Тут необходима всего одна поправка: не она утешала Эрнеста, а он ее. Эрнест почти никогда не рассказывал мне, какие неприятности подстерегают его по окончании наших контрактов, но шила в мешке не утаишь. В нашем деле телефон не умолкает, и звонят, в основном чтобы посудачить. Мне частенько приходится приводить в чувство дам, павших жертвами Эрнеста, но от миссис Вандалл было не так легко отвязаться. Она врывалась в контору в отсутствие Эрнеста — рот разинут, грудь ходит ходуном, — все хотела побольше выведать у меня. Допрашивала с пристрастием. Из кожи вон лезла: открой перед ней душу, да и только. Я, естественно, отмалчивался.

— Понятно, — говорила она, зло скривив рот. — Два сапога пара.

Мать, смертельно оскорбленную неискренностью сыновей, — вот кого она напоминала. Она взъелась на нас, продала дом, а ее муж вернул назад все наше добро, и они укатили на Багамские острова, напустив на нас своих юристов. Эта история Эрнеста травмировала, меня встревожила. Как я уже упоминал, она завершала год сплошных неудач. До сих пор я объяснял успех Эрнеста прежде всего его умением проницать желания наших клиенток и претворять сотрудничество с ними в некое подобие балетного дуэта, от которого он спасался хитро рассчитанным прыжком, скажем так, за кулисы. Но миссис Вандалл не была создана для танцев. Мир виделся ей не сценой, а собственностью. И она хотела ею обладать. Признаюсь, когда работаешь с истинным художником, таким, как Эрнест, человеку, ведающему деловой частью, такому, как я, в переломные моменты хочешь не хочешь, а без пошлости не обойтись.

— Какая жалость, голубчик… Я что хочу сказать, Эрнест, послушай, зачем ходить вокруг да около. Выпей-ка еще. — Я запнулся и громко хохотнул. — Я что хочу сказать: экая жалость, что ты не смог хотя бы в порядке исключения…

— …повести себя по-мужски, — сказал Эрнест.

— Шучу, шучу, голубчик.

— С миссис Вандалл — ну уж нет, — сказал Эрнест. — Разве что ты, дорогуша…

— Эрнест, — сказал я. — Ты меня извини. Но, наверное, настало время посмотреть на наши дела в перспективе. Я нередко задаюсь вопросом, сознаем ли мы, что делаем. Ты, по-моему, не сознаешь… или все-таки сознаешь?

— Мы имеем дело с людьми, — сказал Эрнест, — и в этом наш главный промах.

— Бог знает что ты несешь, — сказал я.

— Людьми со своей духовной жизнью, — сказал он.

— Которые отсылают назад наши вещи, ты это хочешь сказать?

— Да будет тебе, — взвился он. — Чего ты от меня хочешь? Чтобы я оформлял пивную "Ретруха", котлетную "Отрава"? Столовую самообслуживания? А может, апартаменты Свенгали[12] в "Метрополе"?

— Как бы там ни было, пивную назад не отошлют. И ресторан тоже, — сказал я. — Кстати, как обстоят дела в "Морском Еже"?

Шел седьмой час вечера, стояла слякотная декабрьская погода. Я уговорил Эрнеста наведаться в "Морской Еж" — узнать, чего хочет тамошний администратор, — и он только что вернулся оттуда.

— Они хотят пустить по потолку рыбачьи сети. Да это уже десять лет назад было старомодно. А сидеть они будут на лебедках.

— Насчет лебедок это ты, Эрнест, хватил.

— Ну, может, и на якорях, кто их знает, — сказал Эрнест и закрыл лицо руками.

Я направился к шкафу, протянул руку к бутылке с джином, и вот тут-то и зазвонил телефон. Трубку взял Эрнест.

— Моя фамилия Ричардс. Я послал вам письмо…

До меня доносился голос, в котором, как в бродильном чане, клокотало ликование.

— Мужчины! До чего они мне опостылели, — сказал Эрнест, передавая мне трубку.

— Ричардс, Гауинг и Клауд, — продолжал радостный голос.

— Юристы, — шепнул я Эрнесту.

— Отправили нам письмо? О господи! — сказал я.

Письмо отыскалось на моем столе. То самое, на которое у меня не хватило духу ответить; я передал его Эрнесту, вернее, помахал им перед его носом. Если верить Эрнесту, я умею говорить таким голосом, словно вот-вот решу себя жизни, и я пустил его в ход.

— Мистер Ричардс, — сказал я Эрнесту, — помолвлен и в скором времени собирается жениться на прелестной девушке по имени мисс Корни; он снял дом на Олбайн-райз, одну из тамошних музыкальных шкатулок. В его письме об этом говорится.

И вернулся к телефону.

— Разумеется, мистер Ричардс. Скажите, когда бы вы смогли нас принять?

Едва он повесил трубку, я метнул на Эрнеста испепеляющий взгляд.

— Завтра в одиннадцать утра, — говорю. — Мистер Ричардс или "Морской Еж", Эрнест, третьего не дано.

Таких уголков, как Олбайн-райз, в Лондоне великое множество, надо только знать, где их найти. Десять домиков ранневикторианского периода лепились на поросшем плакучими вязами уступе холма, где каждый клочок земли стоит бешеные деньги. Они все до одного походили на музыкальные шкатулки, поистине сравнения точнее не подобрать. И хотя от магистрали с ее грохотом и воем их отделяют всего триста ярдов, лондонцам мнится, что они согласно наигрывают свою тихую мелодию просто-таки в сельском затишье. Когда мы туда приехали, Эрнест, едва глянув на дом, понял, что нам здесь нечего делать: эта парочка приобрела само совершенство. Я отвернулся от дома, чтобы рассмотреть их получше.

У мистера Ричардса был голос записного судейского, и все остальное — котелок, черный пиджак, полосатые брюки, галстук питомца Итона — под стать голосу. Зато в лице мисс Корни нас ждал сюрприз. Эта пухлая, румяная штучка в костюме из мохнатого коричневого твида отличалась бестрепетным взглядом и крепким рукопожатием. Она не стала распространяться, сказала, что спешит — ей надо поспеть на какую-то выставку, молочного скота, что ли. Мы прошли в дом.

— Пусть все будет сплошь белое, — выкрикнула мисс Корни.

— Белое? — переспросил Эрнест.

— Выкрутасы побоку. Все сплошь белое, и точка, — сказала мисс Корни.

Мистер Ричардс жалобно посмотрел на Эрнеста. "Спасите меня от сплошь белого", — говорил его взгляд.

— Белое? — переспросил Эрнест. — А какого оттенка — мела или слоновой кости?

— Просто белое. Любого оттенка. Словом, белое, — бодро выкрикнула мисс Корни.

— Как овцы — те, что почище, — съязвил мистер Ричардс, но взгляд его чуть ли не в открытую — насколько это позволительно джентльмену — взывал о помощи. Эрнест отметил и очаровательную гостиную, и не менее очаровательную лестницу, ведущую к ней, но, весь во власти потрясения, не мог оторвать глаз от встрепанной шевелюры мисс Корни, от ее розовых, как окорок, щек, от голубых, как яйца дрозда, глаз.

Он был ошеломлен. В большинстве случаев он умел сбить с панталыку даже самых дерзких на вид женщин, но сбить с панталыку мисс Корни он не сумел, вернее, не посмел. Она была — и он это сразу понял — его полной противоположностью: если он стремился украшать, то она — опрощать.

— Белое? Весьма целомудренно, — сказал Эрнест, против обыкновения чуть повысив голос.

— Уж не переходите ли вы на личности? — лукаво спросила мисс Корни. Эрнест опешил. Мисс Корни оскалила мелкие белые зубки. — А теперь я покажу вам, что наворотили эти ужасные люди, ну, те, кто жил здесь до нас, — говорила она, увлекая Эрнеста вверх по лестнице к ванной. — Клеопатре с ее змеей здесь, наверное, понравилось бы, но я-то держу собак.

— В ванной? — спросил Эрнест.

— Они скребутся в дверь, — призналась мисс Корни. — Все это, — она обвела комнату рукой, — придется убрать.

— У нас собаки, — оправдывался мистер Ричардс.

Эрнест поглядел на него. Мистер Ричардс, плотный молодой человек с несвежим цветом лица, говорил, как адвокат, ходатайствующий о снисхождении к клиенту. Таким тоном говорят: "Ваша милость, довожу до сведения, что мой подзащитный держит собак".

— Какой здесь страшный уличный шум, — донесся от окна голос мисс Корни. Уличный шум был почти не слышен.

— Когда коровы телятся, шум пострашнее, — сказал мистер Ричардс.

— У джерсеек прелесть что за глаза, — сказал Эрнест.

Я ушам своим не поверил.

— Да, — сказала мисс Корни. — У нас пятьдесят коров, и две отелятся на этой неделе. Но глаза дело десятое, первое дело — удой. Верно, Роберт? Я хочу, чтобы Роберту было где приткнуться на неделе. Сама-то я Лондон не перевариваю.

— Здесь будет мое стойло.

— Но овес мы будем держать в деревне, — с ходу парировала мисс Корни, не сводя тем временем глаз с Эрнеста.

Эрнест был околдован. Но и мисс Корни тоже.

Роберт испытывал неприязнь к Эрнесту; Эрнест платил Роберту презрением. Мисс Корни, склонив головку набок, с нескрываемым восхищением, однако не без критицизма разглядывала Эрнеста.

— Что за мерзкий галстук вы нацепили? — сказала она.

И меня осенило: да она же прикидывает, что в Эрнесте подлежит переделке. Точно так же разглядывал ее и Эрнест, и — впервые в жизни — ему определенно не хотелось ничего менять.

— А деревья-то у вас какие… — начал Эрнест, взмахом руки указывая на кудрявые кроны плакучих вязов за окном, но на самом деле явно имея в виду кудри мисс Корни.

— Отдам их все за десять гектаров брюквы, — сказала мисс Корни.

— Совершенно с вами согласен, — сказал Эрнест.

До сих пор мне не случалось ловить Эрнеста на лжи.

— Боюсь, что у моей жены… э… э… точнее, будущей жены… весьма кардинальные идеи. Я надеюсь, Эрнест сумеет повлиять на нее. По правде говоря, именно поэтому я и обратился… — шепнул мне мистер Ричардс.

— Мне пора. Приезжайте-ка лучше к нам на воскресенье, — распорядилась мисс Корни. — У нас ведь и лисьи головы, и оленьи рога, да и кубков тоже хватает — просто ума не приложу, где тут повесить седло.

— Ваша правда, просто-таки негде, — поддакнул Эрнест, умиляясь.

Наша встреча состоялась во вторник. В конце недели Эрнест отправился с мисс Корни и мистером Ричардсом погостить в деревню к ее родителям. В понедельник он вернулся. В конторе он появился часов в двенадцать. От его обычной невозмутимости и серьезности не осталось и следа. Он бегал взад-вперед по конторе, приговаривая:

— Душно здесь. Просто нечем дышать. Открой-ка дверь.

Погода стояла холодная.

— Мы вымерзнем, — сказал я, когда порыв ветра сорвал четырехметровый отрез парчи с экрана, повалив вместе с ним на пол экран. — Как тебе старшие Корни?

— Славные старики, — сказал Эрнест, — ни дать ни взять облезлые совы. Просто прелесть… Чтоб ее, — сказал Эрнест и — я глазам своим не поверил — отпихнул ногой извивающуюся по полу парчу, отпихнул сапогами, которыми месил деревенскую грязь.

Я чуть не взвизгнул: парча-то нынче почем. Отреза парчи такого качества и цвета во всем Лондоне не сыскать, а пока выпишешь ее из Франции, пройдет не один месяц.

— Считай, что заказ сорвался, — сказал, помолчав, Эрнест. — Тот, на Олбайн-райз. Мы вдрызг разругались. Роберт и Джоанна…

— Джоанна?

— Мисс Корни. Она разорвала помолвку. Он сказал, что против охотничьих гравюр, так уж и быть, возражать не станет, но тухлых голов дохлых зверей и фотографий честерской скотоводческой ярмарки в своем доме не потерпит. Так же, как и гнусную белую краску.

— Скажи спасибо, голубчик, что они поссорились сейчас, а не позже, — сказал я.

— Что ты хочешь этим сказать? — рявкнул Эрнест.

Мы ушли в глубь конторы, подальше от входной двери, из которой дуло. Эрнест тем временем продолжал свой рассказ.

— Голубчик, что у тебя с глазом? — сказал я.

— Ничего страшного, — сказал Эрнест. Глаз окаймляли лиловые, отливающие зеленью круги. — Отпиливал ветку для Джоанны, а она возьми да отпусти ее. Не удержала. Ветка вырвалась — и прямо мне в глаз. Чудо что за девушка. Не суетилась, ничего подобного.

— И она, наверное, поцеловала тебя, чтобы не болело, а Роберт увидал? — спросил я.

Тут из конторы донесся крик и лай собак. Мы пошли посмотреть, что стряслось. В открытую дверь вкатились два сцепившихся пса. Один тут же заполз под китайский комод. А за ними следом вошла мисс Корни с поводком и ошейниками в руке.

— Да закройте же наконец дверь, они вырвались из ошейников! — рявкнула мисс Корни.

Я притворил дверь. Эрнест ухватил одного пса за шкирку, мисс Корни — другого. Разгоряченные суматохой, все в собачьей слюне, Эрнест и мисс Корни пожирали друг друга глазами.

— Мы с Джоанной идем обедать, — сказал мне Эрнест. — Ты не возражаешь, если мы запрем Сидни и Мориса в конторе? Вот и умничка!

И так наше сотрудничество распалось. Эрнест теперь фермерствует. Дом у них — хуже не бывает. Из тех, знаете ли, домов, где суки щенятся на диванах, где дым стоит такой, что не видно, что в другом углу, где мебель в якобитском стиле[13] и латунные подносы завалены допотопными номерами "Фармерз уикли", где собаки прячут под ковер обглоданные кости, где со стен на тебя спесиво таращатся лисьи морды, где лампы развешаны так, что не прочесть ни строчки, и где Эрнест, не потрудившись снять резиновых сапог, читает местные газеты, а Джоанна шьет себе кошмарные балахоны из ситца под звуки мяукающего по-валлийски транзистора, передающего последние известия.

— А она здесь хорошо смотрится, верно? Для этой обстановки ничего лучше не найти, — сказал Эрнест. Льщу себя надеждой, что при виде меня в нем возродился художник. Она опростила его, переделала на свой манер.