Птички в клетках (сборник рассказов)

Свадебное путешествие

Перевод Ю.Жуковой

Церемония закончилась. Мы стали мужем и женой. Чиновник, который зарегистрировал в то утро семнадцать браков, сказал, стоя за столом между двух ваз с хризантемами:

— Стороны при желании могут поцеловать друг друга.

Виктория, крошечная и нравная, отдернула голову, уклоняясь от поцелуя, но я нагнулся и два раза чмокнул поля шляпки, потом все-таки попал в щеку. Она удивилась и поцеловала меня. Моя теща, которой здание нашего муниципалитета не внушало доверия, заметила:

— Такое учреждение, а на стенах обои.

Мы с Викторией поставили свои подписи и двинулись первыми по длиннющему коридору, остальные потянулись за нами, и, хотя я вроде бы не шел, а просто летел, башмаки мои почему-то гулко топали. Впереди нас пятился фотограф. На улице мы выстроились в два ряда на ступеньках, и нас снова сфотографировали, причем Гарри — мой шафер — стоял сзади. На стене склада напротив я прочел: "Не загромождать проезд".

Потом мы поехали к теще, и все вдруг потеряло смысл, я помню только, что, когда дошло до пирога, Гарри сказал: "Когда она будет резать, хлопайте". Позже принесли фотографии, потом опять провал, я вынырнул из него, только когда мы отправлялись на станцию, чтобы ехать в Лондон. И тут Гарри подбил всех бросать в нас конфетти — вот уж чего никак от него не ожидал, он такие штуки не выносил. Конфетти осыпало нас, точно снег. Думаю, он швырял его из презрения. Он даже пытался засунуть мне пригоршню за шиворот. Гарри словно с цепи сорвался, иначе не назовешь. И я взбесился тоже. В глазах у меня потемнело. Я вдруг возненавидел Гарри, эта ненависть копилась во мне два года. Я кинулся на него с зонтом, погнал от калитки к дому. Не оттащи меня отец обратно к машине, я бы его наверняка изувечил. Во всяком случае, избил бы в кровь. Когда машина тронулась, я опустил стекло и закричал: "Зонт! Зонт!" Зонт у меня отняли, и я видел, как отец аккуратно прислонил его к кусту.

— Скотина! — прошипел я, отряхивая конфетти, но взглянул на Викторию и осекся. "Моя жена", — подумал я. Я не верил своему счастью: прелестная, ласковая, как котенок, она надувала губки и краснела, и когда я обнял ее за талию, то почувствовал под шелком ее податливое тело. Что за чудо эти женщины! Два года она наотрез отказывалась выйти за меня замуж, а сейчас и трех часов не прошло, и она стала моя.

Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что мысль о моей женитьбе на Виктории приходила в голову не только мне. Все ее родные и друзья хотели, чтобы я на ней женился. А больше всех — Гарри, и все единодушно соглашались, что за него ей выходить ни в коем случае не следует. Возражала одна Виктория. Она любила Гарри, а Гарри любил одного-единственного человека — себя. Он был без ума от своих густых черных волос, от своего смуглого лица, романтических губ, от сатанинского взгляда искоса, от своей манеры одеваться. Сказать, что он был пижон, — значит не сказать ничего. Он был без ума от себя такого, каков он есть, каким он будет и даже каким он был в историческом прошлом. Мы служили в большом обувном магазине в нашем городе, и, когда покупателей не было и делать нам было нечего, он рисовал тушью на старых обувных коробках свои портреты в виде сэра Уолтера Рэли.

Однажды, глядя на меня искоса и поглаживая невидимую эспаньолку, он сообщил мне:

— Один из моих предков был казнен. Он был заговорщик.

Когда я только что поступил в магазин, в конце первого рабочего дня Гарри сказал мне:

— У меня во дворе мотоцикл. Махнем куда-нибудь. Я тебя потом заброшу домой.

Виктория, которая работала кассиршей, должно быть, услышала это его приглашение, но я и не подозревал, какую ошибку совершаю.

— Мой девиз: с народом общайся, но, кто ты есть, не забывай, — прокричал мне Гарри, когда я сидел у него за спиной.

Назавтра стало ясно, что Виктория меня возненавидела. Обычно Гарри отвозил домой ее. Она обиделась и теперь ходила по магазину, вздернув носик, так что я очень хорошо его разглядел, особенно тоненькие ноздри, и то и дело огрызалась. Носишко был высокомерный и вздорный, и именно в него-то я в первую очередь и влюбился, а потом пошел сверху вниз. После того как я еще раз или два уехал вечером с Гарри, Виктория окончательно решилась. Она стала всеми силами добиваться, чтобы меня уволили. Восстанавливала против меня хозяина — пробьет на чеке не ту цифру и возмущается при покупателях, что я перепутал цену. Однажды в магазин явилась покупательница и пожаловалась, что я прислал ей разные туфли, одну крокодиловой кожи, а другую — змеиной: это Виктория их подменила. Меня ее проделки только смешили, а она никак не могла это понять и все сильнее закусывала удила. Она перегибала палку, как все женщины. А хозяин был не дурак. Однажды она увидела, что в дверях кладовой торчит низ стремянки, на которую мы лазили, когда доставали с верхних полок обувь, решила, что это я туда залез, чтобы снять одному покупателю с удочкой спортивные башмаки, и как толкнет: хоть и кроха, она была очень сильная. На стремянке стоял Гарри. Он сверзился на пол, и вместе с ним — гора коробок.

— Это еще что за мазня? — спросил хозяин, указывая на один из портретов сэра Уолтера Рэли работы Гарри.

— Мой предок, — надменно процедил Гарри.

Уволили не меня, а его. Он был очень доволен.

— Она ничего девчонка, но я ее не выношу. Однажды на танцах она запустила в меня хлебом, — сказал Гарри. — Подамся-ка я в Лондон.

И мы с Викторией остались, ошарашенные, вдвоем. Она переменилась. Перестала со мной ссориться. Несколько раз я провожал ее домой. Меня приводило в восторг, как ее каблучки стучат по тротуару, как она выпроваживает из комнаты мать, как разговаривает с собаками. Я гладил ее шею в парке, и она выгибала спину от удовольствия. Когда мы заходили ко мне, она садилась ко мне на колени, обнимала так крепко, что я начинал задыхаться, и принималась рассказывать, как она любит Гарри, всю жизнь, еще со школы.

— Гарри? — переспросил я. — Ты хочешь сказать: сэра Уолтера Рэли. — Она вся подобралась.

— У него есть доказательства, — отрезала она. — А тебя я никогда бы не смогла полюбить.

И вот тут вмешались ее подруги и ее мать.

— Не огорчайся, — убеждали меня они. — Это все глупости. Да, она с норовом. Наберись терпения. Не перечь ей.

Как бы там ни было, Гарри был далеко, в Лондоне. Приехал он всего один раз, на пасху. Мы втроем пошли в кафе.

— Лондон — самый опасный город в мире, — сообщил Гарри, многозначительно глядя на меня. — Там надо знать все ходы и выходы, иначе попадешь в такую передрягу — будь здоров. И все равно: человек может общаться с народом, но должен помнить, кто он есть.

Это было его любимое изречение.

— Перестань называть себя человеком, говори "я", — приказала Виктория. Гарри искоса поглядел на себя в зеркало, поднял вычурным изломом бровь и улыбнулся своему отражению.

Виктория схватила вазочку с остатками мороженого и плеснула на зеркало — чтобы помешать ему (как она мне потом призналась) любоваться собой; в зеркало она попала, но заодно забрызгала его серый костюм.

— Поздравляю тебя, — язвительно сказал он мне позже. — Виктория уже почти выкинула из головы эту дурь и забыла меня. Раньше она бросалась хлебом. — Он ошибался. Виктория его не забыла. В следующие два месяца я похудел на десять килограммов, у меня начались боли в спине. Хозяин пригласил меня к себе домой ужинать, а его жена гадала мне на картах. Выпали все пики, сколько их есть в колоде, а даму я уронил на ковер.

— Вы окружены врагами, — объявила жена хозяина. Она попала пальцем в небо: у меня было слишком много друзей. Не прошло и недели, как я получил письмо от Гарри, в котором он предлагал мне место в Лондоне, где я буду получать чуть не в два раза больше.

Мне порядком надоело, что, обнимая меня, Виктория все твердит: Гарри да Гарри, и, прочтя о вакансии, я прозрел. Я ее никогда не любил. Даже работу в обувном магазине я любил больше: можно жить, ни от кого не завися, вдобавок отдельно от родителей. Я решил схитрить. Сказал Виктории, что уезжаю из нашего города навсегда — переселяюсь в Лондон; там я, конечно, встречу Гарри и объясню ему, что таких девушек, как она, больше нет. Я разливался соловьем. Ответ Виктории оглушил меня, как удар обухом по голове.

— Когда ты едешь? В конце месяца? — спросила она. — На той неделе мы поженимся. А в Лондон поедем в свадебное путешествие — заодно.

Я не верил своим ушам. Надо было ехать в Лондон договариваться насчет работы. Она взяла с меня слово, что я вернусь в тот же день. Когда я, вконец измочаленный, вышел из поезда — он пришел только в начале двенадцатого, — Виктория ждала меня на платформе. Она бросилась ко мне. Даже вцепилась в меня.

— Я чуть с ума не сошла. Никогда больше не пущу тебя никуда одного, — сказала она.

Я похолодел.

— Я нашел нам гостиницу, — сказал я.

— Я тоже, — сказала она. — Правда, здорово?

— Мне ее рекомендовал Гарри, — сказал я.

— И мне тоже он. Я ему звонила.

Гарри решил предусмотреть все. Это он устраивал наш брак.

И вот мы, уже муж и жена, сидим в поезде, и поезд везет нас в Лондон. Никогда не забуду этого путешествия: оно длилось всего четыре часа, но мне показалось — недели две, не меньше. Поля, поля, грибники, телеграфные столбы, заводы, снова поля, полустанки, огороды, города… У нас было отдельное купе. Когда контролер проверил билеты, я задернул шторки на двери и потянулся поцеловать Викторию. Она, уже в твидовом костюме, вся так и подобралась. Губы сжались. Носик вздернулся.

— Ты не привязал к своему чемодану ярлык, — сказала она, глядя на багажную полку.

— Привязал сегодня утром, ты же мне напомнила, — ответил я, обнимая ее.

— Не вижу, — возразила она. Я засмеялся.

— Он с той стороны, — сказал я и, повернув чемодан, показал ей ярлык.

Она все еще не верила.

— Смотри же, — сказал я. Она была легкая как перышко, и я поднял ее и поставил на сиденье, чтобы она своими глазами увидела ярлык.

— Так я и знала, — накинулась она на меня. — Ты привязал не тот ярлык.

— Как не тот? Тот. — И я прочел: — Барнаби-стрит, гостиница "Остин".

— А мы будем жить в гостинице "Френнз". — И она показала мне ярлык на своем чемодане.

— Это ты перепутала, — сказал я. — Гарри назвал мне "Остин".

— Нет, "Френнз", и ты это прекрасно знаешь.

— Ты уж не сердись, но он назвал "Остин".

"Остин" — "Френнз", "Френнз" — "Остин" — и так без конца. Она вскипела.

— Вот и мама говорила, что ты упрямый!

Поезд замедлил ход — мы как раз проезжали мимо грузового состава, в котором везли мычащих телят.

— Бедненькие! Обреченные! — вскричала Виктория. — Посмотри на них.

И тут же накинулась на меня:

— Ничего себе свадебное путешествие! Ты даже не знаешь, куда мы едем.

— В гостиницу "Остин", — сказал я. — Я там заказал номер, вот и письмо от них.

Я протянул ей письмо. В верхнем углу бланка значилось: "Гостиница "Остин"". Но Виктория никому не верила на слово. Она взяла листок и внимательно прочла все от первого до последнего слова — дважды. Потом перевернула — не написано ли что-нибудь на обороте.

— Ну вот видишь, — сказал я.

— Ты переиграл все за моей спиной, — заявила она.

— Я сейчас поменяю твои ярлыки, — сказал я, доставая ручку.

— Не смей. — Она выхватила у меня ручку. — Он так со мной поступил, и ты думаешь, я поеду в гостиницу, которую предложил он?

— Он обе предложил.

— Одну назвал тебе, другую — мне, — сказала она.

— Я понимаю, почему его предка казнили, — сказал я. — Но сейчас он просто хотел, чтобы у нас было из чего выбрать.

— Выбрать! — фыркнула Виктория. — Тебе смешно! Да разве нам позволено выбирать? — Я стал глядеть в окно.

— Фазан. Скорее, смотри, — позвал я ее. Она повернула голову.

— Два, — поправила она меня и мрачно уставилась на свои сложенные на коленях руки. Я снова ее обнял. — Природа — ловушка, — изрекла она, отодвигаясь. — Не трогай меня.

Она закрыла глаза. Все ерзала, никак не могла устроиться. В сердцах положила мне голову на плечо. Вдруг какой-то румяный молодой солдат — он что-то кричал своим товарищам — открыл нашу дверь, оглядел нас, подмигнул мне, похабно гоготнул и пошел дальше, продолжая звать своих спутников.

— Сказано тебе: отстань, — приказала Виктория.

— Да что с тобой?

— Что со мной, что со мной — занудил. Нечего спрашивать. Расскажи лучше что-нибудь.

Солдаты с гиканьем топали по проходу. Конечно же, как только Виктория приказала мне рассказать ей что-нибудь, у меня все вышибло из головы. А она — она всю дорогу до Лондона молчала. О чем она думала? О чем я-то думал, понятно.

Дома за окном сближались. Их были сотни, тысячи, и паровоз истошно гудел на них. Проехал автобус, на нем было написано "Виктория", я до того разволновался, что легонько подтолкнул ее локтем. Она даже не поглядела в ту сторону. Пошли туннели, Лондон швырял в нас свой дым.

— Подъезжаем! — закричал я — до того разволновался. Она промолчала. Не проронила ни слова, даже когда мы выходили на перрон, но я и рта раскрыть не успел, как она бросила водителю такси:

— Гостиница "Остин".

— Это где такая, мисс? — спросил водитель.

— На Барнаби-стрит! — крикнул я через ее голову.

Лондон, казалось, насквозь пропах газом, дома были похожи на грязных воробьев, а небо точно старое тряпье.

На улице, где находилась "Остин", домов десять, не меньше, были переоборудованы в гостиницы: "Линден", "Стелла Марис", "Северная", "Фицрой", "Малверн" — читал я названия. Выглядели все очень приветливо, у одной окна были обведены синими и желтыми лампочками; за ней шла наша, она была выкрашена от подвала до второго этажа в зеленый цвет. "Остин" — значилось на вывеске. Для постоянных гостей. Для постоянных — это хорошо. Виктория мне говорила, что ее чуть не стошнило, когда хозяин нашего обувного магазина рассказывал ей, как тридцать лет назад он и его молодая жена жили в номере-люкс для новобрачных в большом отеле в Вентноре.

— Ты дал таксисту на чай? Почему тогда он на нас так смотрит? — сказала Виктория, когда он выгрузил наши чемоданы.

— Не на нас он смотрит, а на гостиницу, — объяснил я.

Из полуподвала к двери поднялась горничная-ирландка, жуя что-то на ходу, сказала: "Распишитесь вот здесь", потом: "Вам на самый верх, номер двенадцатый", тут снизу донесся свисток. "Я сейчас, только выключу этот дурацкий чайник", — сказала она.

Мы поднялись. Чистота — нигде ни соринки, все надраено, покрашено, на каждой площадке папоротник в медном горшке. Тихо, ни души. На третьем этаже из какого-то номера выглянула девушка в халате и с расческой в руке и изумленно уставилась на нас с Викторией.

— Извиняюсь, я думала, это Гледис, — сказала она. Приветливый здесь народ. Тут горничная, которая наконец-то догнала нас, объяснила ей:

— Это те самые новобрачные.

Сердце у меня колотилось, хотелось есть: всю дорогу до последнего пролета нас преследовал запах мясного пирога. Горничная распахнула дверь. В комнате стояла двуспальная кровать, накрытая приятным розовым покрывалом, на окнах затейливые плетеные шторы с нарциссами и зайцами.

— Ой, что же это я — так с утра и не убрала! — воскликнула ирландка и подхватила швабру, которую оставила у туалетного столика.

Я дождался, пока дверь закроется, и шагнул к Виктории, хотел ее поцеловать.

— Здесь чисто. И окно выходит на улицу, — сказал я.

— Надо разобрать чемоданы, — сказала она, пятясь от меня.

Мне вспомнилось, как отец мне рассказывал: "Хочешь верь, хочешь нет, но когда мы с твоей матерью поженились — мы с ней никогда раньше не были в гостинице — и вот я стал снимать башмаки…" Когда Виктория сказала, что надо разобрать чемоданы, то же самое почувствовал и я. Я никогда раньше не видел, как она разбирает чемоданы. Я вообще никогда раньше не видел, как женщины их разбирают.

Для начала она обошла комнату, заглянула во все углы, в шкаф, как кошка. Потом отперла чемоданы и стала вынимать платья. Раскладывала их одно за другим на кровати и расправляла. Достала новый набор щеток — теткин подарок. Потом умывальные принадлежности. Потом принялась убирать платья в шкаф: повесит, отойдет, снова вернется, поправит, перевесит на другую вешалку. Каждый раз, как она шла по комнате (а прошла она туда и обратно раз сто, не меньше), стекла в окне дребезжали. Я положил свой коричневый костюм и твидовый пиджак на стул.

— Ты ведь не собираешься их надевать? Тогда повесь. Помнутся, — сказала она.

Я не знал, куда их повесить, и повесил на дверцу шкафа.

— Здесь они мешают, — сказала она. — Что у тебя с ботинками? Боже мой, что ты делаешь! Подмети!

Это я снял пиджак, и очередная порция конфетти посыпалась на пол.

— Чем? — спросил я и, подойдя к окну, выглянул на улицу. Из такси вылезли пожилой мужчина и молодая женщина и вошли в нашу гостиницу: отец и дочь, подумал я. Начинался вечер, неоновая вывеска гостиницы "Корт" напротив окрасила стену нашего номера в красный цвет, и щеки Виктории словно бы вспыхнули. Она наконец-то кончила разбираться.

— Ты всю комнату захламил, — сказала она. — Мне надо умыться.

Сняла жакет и кофточку и подошла к умывальнику. Я ни с того ни с сего испугался ее, может, и не ее, а крючков на ее лифчике.

— А потом мы пойдем смотреть Лондон, — сдавшись, сказал я и сел на край кровати. Но она тут же велела мне подать ей коричневые туфли, я принялся искать их, а она подошла к шкафу и выскользнула из юбки, и когда я повернулся к ней, она уже надевала новое платье.

Вдруг она сорвала его и метнулась к умывальнику.

— Уйди. Скорее. Меня сейчас вырвет, — проговорила она.

— Я открою окно, — сказал я. — Здесь душно.

Ее не вырвало. Я уложил ее на кровать.

— Уходи. Прогуляйся, — сказала она.

— Нет, мы пойдем вместе, — сказал я. — Подышим воздухом, выпьем чего-нибудь. Тебе станет лучше.

— Не станет.

Я ждал. По улице то и дело проезжали такси.

— Ну как ты сейчас? — спросил я.

— Как, как — перестань ты ради бога спрашивать. Нормально. Идем гулять.

И мы пошли гулять. Внизу нам встретилась хозяйка. У нее были очень большие голубые глаза и травленные перекисью волосы.

— Удобно расположились, деточка? — спросила она, одним взглядом оценив все, что было надето на Виктории.

— Хотим воздухом подышать, — сказал я.

— Чего уж лучше, — поддержала меня хозяйка.

Виктория, должно быть, хорошо ее рассмотрела, потому что, когда мы вышли на улицу, она мне сказала:

— А она пьяная.

— Она похожа на кушетку, если ее поставить торчком, — сказал я. Виктория не засмеялась.

— Может быть, она потеряла колесико, — предположил я. Виктория не улыбнулась.

Куда мы пошли, я и не помню. Лондон был хмурый. Улица за улицей с рядами закрытых магазинов. Я вслух читал вывески. Встречались рестораны. Мы зашли в какой-то бар, но Виктория не пожелала ничего выпить.

— Ты разве не будешь есть? — спросила она.

— Здесь еду не подают, — ответил я.

— Тогда зачем же мы сюда пришли?

Конечно, Гарри прав: в Лондоне надо знать все ходы и выходы. Он бы нам посоветовал, где можно поужинать. Зря я его не спросил.

— Вон, — сказала она, указывая на ярко освещенный кафетерий. Мы двинулись к нему, но тут замяукала кошка, она принялась ее гладить, и мы застряли у входа в какую-то контору. Кошка увязалась за нами.

— Ступай домой, — уговаривала ее Виктория. — Домой, слышишь? Ее же задавят. Пожалуйста! — Виктория чуть не плакала; мы стояли и улещивали кошку. Кошка была замызганная. Я хотел поймать ее, но она вырвалась из рук и брызнула по мостовой.

Виктория как завизжит. К счастью, кошка благополучно перебежала на ту сторону, села на пороге дома напротив и уставилась на нас.

— А вдруг она захочет вернуться, — проговорила Виктория. Ее ногти впились мне в руку. В конце концов я все-таки съел в кафетерии яйцо-пашот. Виктория к своему не притронулась. И мы пошли обратно в гостиницу. Сердце мое колотилось. На третьем этаже играло радио. Я прошел в ванную. Когда я открыл дверь в комнату, свет был погашен. Я подумал, что Виктория уже легла, но нет. Окно было распахнуто, ветер отдувал шторы далеко в комнату. Она исчезла. Потом я увидел ее. Она сидела в ночной рубашке на подоконнике, свесив ноги наружу. Я кинулся к ней и схватил ее.

— Я не могу, не могу! — кричала она. Я все-таки втащил ее в комнату, хотя она упиралась и отталкивала меня.

— Я тебя не люблю, — говорила она. — И никогда не любила. Я Гарри люблю. Прости меня, прости. Не могу я. — Она плакала и прижималась ко мне. — Я думала, я пересилю себя, но ничего не выходит. — Все как два года назад, только теперь, раз она вышла за меня, при чем тут Гарри?

Я слушал Викторию и не верил. Господи, до чего же я ее хотел — она убивалась и плакала и вела себя хуже некуда, разозлила меня, и все равно никогда еще не казалась такой желанной.

— Я не хотела за тебя выходить. Меня заставили. Ты меня принудил.

"Эк куда повернула", — подумал я.

— Жаль, что здесь нет Гарри, — сказал я с горечью.

— Не смей говорить пошлости, — вспыхнула она и перестала плакать.

Что ж, подумал я, с людьми такое случается, я слышал, но когда такое случается с тобой… Мне представилась пустая жизнь впереди — год за годом. Вдруг Виктория сказала:

— Я все думаю: ту несчастную кошку выгнали? — И мы стали говорить о кошках, она рассказывала о кошках своей матери, как они крадутся друг за дружкой по забору на задах. Она успокоилась.

— Ты такой чуткий, — сказала она. — Я поступила с тобой ужасно. Это так несправедливо.

— Ложись спать. Я посижу в кресле, — сказал я. — А то простудишься.

Она послушалась. Весь измочаленный, я доплелся до окна и рухнул в кресло.

Кресло было узкое, обитое серой ворсистой тканью, и ворс кололся через брюки и рукава. Знаете, что она сделала? Заснула, не прошло и пяти минут. Ничего себе свадебная ночь! Я слышал, как она посапывает открытым ртом. Она посапывала, шелестели шины по мостовой, щелкали счетчики такси; когда закрылись бары, начали гомонить пьяные. Днем улица и гостиница казались такими тихими, но сейчас в номерах без конца хлопали двери, шумела вода в раковинах и унитазах, рычали трубы. Было уже два часа ночи, а постояльцы все прибывали. На нашем этаже сбрасывали с ног ботинки, кто-то кашлял, раза два раскатился визгливый женский смех, ухали глухие удары, как будто на матрасах скакали великаны.

"Я подожду, — подумал я. — Она это не всерьез". Снял воротничок и галстук, развязал шнурки. Я был без сил и, видимо, задремал. Мне снилось, что мы едем в поезде, и вдруг меня повлек в окно неодолимой силы голос, который произнес:

— Я — сэр Уолтер Рэли.

А потом я схватился врукопашную с хозяйкой гостиницы, причем она была голая и вся скользкая от жира. Я в ужасе проснулся. С улицы неслись вопли. На лестнице гостиницы пронзительно верещали. Я выглянул в окно и увидел внизу полицейских. Они вталкивали в фургон двух или трех женщин. Еще один полицейский выводил из дверей нашу хозяйку. Она кричала, обернувшись, — наверно, горничной:

— Позвони моему адвокату! По телефону!

Вдруг дверь нашего номера распахнулась. Я обернулся — в комнате стоял полицейский.

— Вставай. Пошли, — сказал он и тряхнул кровать, меня он будто и не видел.

— Эй, в чем дело? — закричал я.

Виктория проснулась и закричала:

— Гарри!

— А вы, Гарри, не вмешивайтесь, — сказал мне полицейский.

— Что вам надо? Это моя жена.

— Живее, мисс, — торопил полицейский Викторию. Вот и таксист называл ее "мисс".

На лестнице послышался голос горничной:

— Это наши новобрачные! — Она подошла к двери и повторила: — Это же наши новобрачные. — Полицейский оглядел номер, заметил мой коричневый костюм и пиджак на дверце шкафа. Увидел конфетти на полу.

— Вот наш заказ, — сказал я, протягивая ему письмо. — В чем дело? Почему вы к нам врываетесь?

Полицейский вышел в коридор.

— Эй, кто это такие? — крикнул он кому-то внизу. Дождался ответа и вернулся.

— Нашли куда привезти жену. — Он с презрением глядел на меня. — Мой вам совет: съезжайте отсюда утром пораньше, а то неприятностей не оберетесь.

— Как вы смеете! Мой муж — помощник заведующего в магазине Уолгрейва! — закричала Виктория, сорвавшись с кровати, и, как была в ночной рубашке, бросилась на него.

— Да вы ложитесь в постель, ложитесь, прошу вас, — проговорил полицейский, отворачиваясь. И опрометью выскочил из комнаты.

— Меня оскорбляют, а тебе хоть бы что! — взвилась Виктория. — Ты почему его не ударил? Одевайся. Я сейчас же позвоню в полицию.

— Это и была полиция, — заметил я.

— Я не слепая, — рявкнула она.

— Любопытные места посещает наш Гарри, — сказал я. — Взгляни.

Когда мы выглянули из окна, полицейские как раз закрывали дверцы фургона. Потом мы увидели, что к окнам гостиницы напротив прилипли люди. Они смотрели не на полицейский фургон. Они смотрели на нас. Мы отпрянули от окна и задернули шторы.

— Это ты выбрал эту гостиницу, а не Гарри, — сказала она. — Ты в ней останавливался.

— В жизни я не останавливался в Лондоне.

— Гарри назвал "Френнз".

И пошло-поехало: "Френнз" — "Остин", "Остин" — "Френнз".

— Гарри назвал нам обе гостиницы, — сказал я. — У него явный сдвиг.

— Это почему же? — вскинулась она.

— Общаться с народом он общается, только вот с каким — вопрос.

Она подошла к комоду и принялась вынимать свои вещи.

— Я отсюда ухожу, — бросила она.

— Куда? Сейчас три часа ночи.

— Мне все равно. Достань мои платья. Не волоки их по полу. Смотри, что ты наделал!

Она оделась. Мы уложили вещи. Понесли чемоданы вниз. Двери номеров были распахнуты. За конторкой хозяйки сидел полицейский, с ним — горничная. Они замолчали и уставились на нас, но, едва мы повернулись к ним спиной, они прыснули, а когда мы вышли на улицу, горничная из-за занавески глядела нам вслед.

Мы поплелись по улице. Я тащил чемоданы. Виктория несла один свой. Руки у меня отрывались. Вокруг не было ни души. Мы и сами не знали, куда идем.

— Гарри бы к нам сюда, — сказал я. — Помог бы чемоданы нести. Подожди.

Я поставил чемоданы на землю и переменил руки.

— Уж он-то в Лондоне знает все ходы-выходы, — продолжал я. — Ну, двинулись.

— Куда мы идем? — слабым голосом спросила Виктория.

— В гости к той кошке, — сказал я.

Мы проходили мимо небольшого сквера, в нем стояла скамейка.

— Сойдет, — решил я.

— Не можем же мы сидеть здесь всю ночь, — возразила она.

Наконец я увидел такси, оно медленно ползло к нам по черной стеклянной улице, точно муха. Я поднял руку и велел водителю везти нас на тот вокзал, с которого мы приехали днем.

— Утренним поездом отправлю тебя домой, — сказал я, — можешь до утра поспать в привокзальной гостинице. Мне тоже не мешает отдохнуть. Я возьму два отдельных номера.

И тем бы все и кончилось, но в гостинице у меня язык не повернулся попросить два отдельных номера: в этом было бы что-то сомнительное, да и ночной дежурный как-то странно поглядел на нас. Мы до того устали, что легли не раздеваясь и так проспали половину следующего дня — воскресенья.

По воскресеньям на вокзалах маневрируют поезда; грузят ночную почту, переводят на запасные пути спальные вагоны. Ну а мы здесь навсегда избавились от Гарри.