Птички в клетках (сборник рассказов)

Дон Жуан

Перевод И.Бернштейн

Раз в жизни Дон Жуану довелось спать одному. Он возвращался по весне в Севилью, и в нескольких часах езды от города путь ему преградил разлившийся Гвадалквивир, грязный, как старый лев после сезона дождей, так что пришлось Дон Жуану завернуть на ночь в загородную усадьбу семьи Кинтеро. Входные двери, окна и стены дома Кинтеро оказались завешены черными и лиловыми траурными полотнищами. У молодого хозяина умерла жена. Уже год, как умерла. Он ввел Дон Жуана в дом и даже улыбнулся, оглядев гостя: весь в грязи, вода ручьями — ну прямо мокрый петух. В этой улыбке содержалось злорадство: Кинтеро был вне себя от одиночества и горя. Тот, кто обладал всеми женщинами и всех их спокойно бросал, явился к тому, кто помешался оттого, что потерял одну-единственную.

— Мой дом — ваш дом, — произнес Кинтеро общепринятую формулу. Взгляд его был растерян: для тех, кто убит горем, реальность внешнего мира и его обитателей довольно сомнительна. Речи печальников ироничны; в приветствиях Кинтеро тоже было злорадство: ведь он мог принимать у себя Дон Жуана, не испытывая того страха, даже ужаса, который тот внушал всем мужьям Севильи. Надо же было, думал Кинтеро, Дон Жуану раз в жизни попасть в дом, где никого нет.

В этом доме (как вскоре удостоверился Дон Жуан) не было даже служанки, ибо Кинтеро не мог больше выносить вида женщин и обходился одним слугой-мужчиной. Этот слуга высушил одежду гостя, и он же внес часа через полтора скверно приготовленный обед, который топтался в желудке, как пассажиры, ждущие на холоде почтовую карету. Таким способом Кинтеро подвергал себя, помимо душевных, еще и телесным мукам. Ощутив в животе знакомые колики, он сразу же завел речь о покойной жене. Вдобавок ко всему горе сделало из него актера: он говорил о своей возлюбленной, а глаза его мерцали тусклыми отсветами рампы. Кинтеро рассказывал, как ухаживал за нею, живописал в подробностях ее красоту и свойства ее темперамента, делился воспоминаниями о том, как прямо из-под венца умчал ее на супружеское ложе — точно вез по людным улицам лоток с брильянтами, спеша укрыть его под сводами банковской кладовой. В присутствии Дон Жуана всякий мужчина, излагающий историю своей любви, делался художником — ведь хотелось, чтобы изумился и позавидовал сам великий соблазнитель, — и Кинтеро, не удержавшись от широкого жеста, под занавес сообщил, что его жена умерла в первую же брачную ночь.

— Вот это да! — воскликнул Дон Жуан. И тут же пустился рассказывать случаи из собственной жизни. Но Кинтеро почти не слушал: он снова впал в тоскливое изнеможение, такое естественное для переживших горе. Под звуки речей собеседника он одержимо думал свое, словно актер, повторяющий перед выходом роль. К нему вернулась мысль, мелькнувшая у него в первые минуты встречи с Дон Жуаном: каким же надо быть чудовищем, чтобы при твоем появлении другой радовался смерти любимой жены! Слушая вполуха и страдая от колик, Кинтеро ощущал в себе одном всю ненависть севильских мужей к этому дьявольскому человеку. И чем живее он ее ощущал, тем больше утверждался в мысли, что не зря, наверно, не просто так оказалась у него в руках возможность мести.

Он решился. Когда вино было выпито, Кинтеро кликнул слугу и распорядился перевести Дон Жуана в другую комнату.

— Посещение его сиятельства для меня большая честь, — чопорно объявил он. — И я не могу допустить, чтобы тот, кто проводил ночи в ароматнейших будуарах Испании, ночевал у меня в комнате, где воняет козлом.

— В запертую комнату? — изумленно переспросил слуга, услышав, что заезжему гостю отводится парадная спальня, где стояло династическое брачное ложе и где сам хозяин после смерти жены спал всего несколько раз.

Но именно в эту спальню проводил Кинтеро почетного гостя и поклонился ему у порога с таким недобрым блеском в глазах, что Дон Жуан, чувствительный к подобного рода вещам, прекрасно понял: впустили кота в клетку только потому, что птичка давно упорхнула. Это было ему неприятно и оскорбительно. Ночь простиралась впереди, как мертвая пустыня.

А что за ложе! До чего широкое и такое немыслимо пустое! Надо же было нарваться на эдакую пакость. Он разделся, задул лампу. И улегся, ясно представляя себе, как справа и слева от него тянутся простынные просторы, где нет ничего живого, кроме клопов. Пустота. Стоит самую малость подвинуть руку, чуть-чуть согнуть в колене ногу, и вторгаешься в стылое царство смерти. Миля за милей могут исследовать, ощупывать ладони, ступни, колени неприветливую снежную Антарктику в напрасных поисках жизни. А замереть и не двигаться — все равно что заживо испытать оцепенение могилы. И со сном опять же незадача: выпитое вино, правда, навело зевоту, но ужасная пища кувыркалась в брюхе и, только задремлешь, ударом под дых опять заставляла очнуться.

Спать одному в двуспальной кровати — это особое искусство, но Дон Жуану оно было неведомо. А делото проще простого: не спится на одном краю кровати — перевались на другой, авось повезет. Дон Жуану, чтобы додуматься до этого, понадобилось добрых два часа. С затуманенной, тяжелой, бессонной головой он двинулся в пустыню, застоявшийся ночной воздух ледовито заколыхался под одеялом. Дон Жуана пробрала дрожь. Осторожно вытянув руку, он дополз до второй подушки. О, как безжизненны и более чем девственно холодны были простыни! Он опустил голову на подушку, поджал колени и так лежал и дрожал. Немного терпения, и он, конечно, согреется, но пока холод страшный. Просто невероятно. Словно лежишь не в постели, а в леднике. Прямо на льду. Уж не заболел ли он? Вымок под дождем, простыл, вот зуб на зуб и не попадает и ноги дрожат в коленках.

Что-то не видно, чтобы он согревался, наоборот, становится все холоднее. Ледяное дыхание касается лба и щек, лед обнимает тело, льнет к ногам. Он вдруг в суеверном страхе приподнялся, упершись ладонями, вгляделся в подушку, откинул одеяло, присмотрелся — пусто. Он дышал жарко, но в лицо ему веяло холодом студенее могильного; его плечи, все тело были в огне, но ледовитые объятия влекли его книзу; у него возникло страшное подозрение, и он уже готов был заорать, но в этот миг его губ коснулись две влажные льдинки, и он устремился навстречу поцелую — ибо это, несомненно, был поцелуй, — который леденил, как мороз.

У себя в комнате Кинтеро лежал и слушал. Безумный его взгляд выражал торжество, уши напряглись в ожидании. Он ждал, когда раздастся крик ужаса. Он знал, как это будет: вслед за появлением призрака послышится вопль, грохот падающего тела, руки зашарят по столу в поисках лампы, кулаки забарабанят в дверь. А дверь-то Кинтеро запер. Но вопля не было, и Кинтеро лежал, вспоминая ту ночь, когда призрак явился ему впервые, лишил его дара речи и оставил задыхающимся, не способным шевельнуть ни рукой, ни ногой. Не вопит — тем лучше! Всю ночь пролежал Кинтеро без сна, строя один за другим воздушные замки мести и предвкушая восторженную благодарность мужей Севильи: "Выложили жеребчика!" Чуть свет Кинтеро отпер дверь парадной спальни и, сойдя вниз, стал нетерпеливо дожидаться гостя. Он был совершенно разбит после этой ночи.

Наконец Дон Жуан спустился. Он был, как заметил Кинтеро, немного бледен. А может быть, не был.

— Хорошо ли вы спали? — многозначительно осведомился Кинтеро.

— Превосходно.

— Я, например, плохо сплю на чужих кроватях, — с намеком сказал Кинтеро; но Дон Жуан улыбнулся и ответил, что к чужим кроватям привык больше, чем к своей.

Кинтеро нахмурился.

— Я корю себя: там кровать чересчур широкая.

Но широкие кровати, заверил его Дон Жуан, для него, разумеется, дело такое же привычное, как и чужие. Кинтеро стал кусать ногти. Ночью был какой-то шум, сказал он, как будто бы крики; наверно, ему не давали спать. Вот и слуга тоже слышал. Дон Жуан ответил, что в начале жизненного пути действительно нервничал, если ему не давали спать, но теперь на такие вещи не обращает внимания. Кинтеро так сжал кулаки, что ногти впились в ладонь. И пустил в ход козырную карту:

— Боюсь, что вам было холодно спать. Наверно, вы совсем закоченели.

— Я всегда быстро согреваюсь, — ответил Дон Жуан и, сам того не ведая, близко к тексту продекламировал строки из поэмы, которой предстояло быть написанной в память о нем два века спустя — Горяча кровь Дон Жуана, ибо в жилах Дон Жуана — солнце.

Кинтеро неотвязно следил за ним, прилипчиво сопровождая глазами каждое движенье. Смотрел, как гость пил кофе. Как подтягивал во дворе стремена. Как вскочил в седло. Дон Жуан напевал, не разжимая губ, а пустившись вскачь, запел во весь голос, запел своим противным тенором, словно петух в оливах закукарекал.

Кинтеро вернулся в дом, потирая небритый подбородок. Потом снова вышел и бросил взгляд на дорогу, туда, где крохотная фигурка Дон Жуана уже смутно мелькала вдали между рядами миртов. Потом поднялся в комнату, в которой провел Дон Жуан эту ночь, и с порога обвел ее укоризненным, подозрительным взглядом. Он подозвал слугу и сказал:

— Сегодня я лягу здесь.

Слуга опасливо поддакнул: на хозяина опять накатило, а ведь луна была еще только в первой четверти. Весь день Кинтеро не спускал глаз с севильской дороги. Жара угнетала, после дождей парило, как в прачечной.

Но вечером Кинтеро посмеялся собственным опасеньям. Подымаясь по лестнице, раздеваясь у супружеского ложа, он с уверенностью думал о губах-льдинках, о пальцах-сосульках, о ледяных объятиях. Прошлой ночью она не приходила — о, какая верность. Подумать только, покается он призрачной возлюбленной, ведь он со зла и расстройства был готов воспользоваться ею, чтобы сыграть шутку со своим гостем!

Со слезами на глазах залез он под одеяло и не сразу осмелился протянуть руку и коснуться той, кого в расстройстве чувств чуть было не предал. Он стыдился, что пал так низко. И страстно желал — хотя мог ли он, после всего, надеяться? — знакомого чуда признания и прощения. В конце концов желание победило. Он повернулся, протянул руки. И ощутил ответное прикосновение.

Из тьмы, из немоты навстречу ему потянулись руки, губы. Прильнули, обняли, повлекли вниз… но что это? Он закричал, он стал вырываться, задрыгал ногами, изрыгая проклятья. Так и застал его слуга: Кинтеро сражался с простынями, колотил кулаками и коленями и громко вопил, что он в аду. Эти руки, губы, эти объятия жгут его, голосил он. Они больше не были ледяными. Они были горячи, как огонь.