Пушкинский век

«Петербург неугомонный»

Рассказывая о метаморфозах Невского проспекта, происходящих в течение дня, А. Башуцкий пишет: «Гулянье хорошей публики продолжается до четвертого часа; тогда появляются новые лица. Люди в широких сюртуках, плащах, кафтанах, с седыми, черными, рыжими усами и бородами или вовсе без оных; в красивых парных колясочках или на дрожках, запряженных большими, толстыми, рысистыми лошадьми, едут из разных улиц к одному пункту. На задумчивых их лицах, кажется, начертано слово: расчет; под нахмуренными бровями и в морщинах лба гнездится спекуляция; из проницательных быстрых глаз выглядывает кредит; по этим признакам вы узнаете купцов, едущих на биржу».

Купец был весьма заметной фигурой тогдашнего Петербурга. Фамилии некоторых крупных торговцев, чьи заведения были известны всем горожанам, а потому служили привычными ориентирами простонародной столичной топографии, естественным образом вросли в наименования многих петербургских мест и местностей. Так, один из островов в устье Невы назвали Резвым, поскольку с середины XVIII века им владел рыболов-промышленник Терентий Резвый, поставщик «разных родов живых и свежих рыб» к императорскому столу. Сын рыболова Резвого был петербургским городским головою. А внуки выбились в дворяне. Портрет одного из них, генерал-майора артиллерии Дмитрия Резвого, красуется в Военной галерее Зимнего дворца. Гутуевский остров получил свое имя от купца и фабриканта Конона Гутуева. Калашниковская набережная — от знаменитых хлеботорговцев Калашниковых. От купеческих фамилий происходят названия нескольких переулков — Басков, Загибенин, Зимин. А упоминавшийся уже Кокушкин мост через Екатерининский канал был наречен в честь близлежащего питейного заведения, известного питерскому люду под именем Кокушкин кабак. В пушкинское время торговое дело купцов Кокушкиных процветало. В июне 1834 года Правительствующий Сенат удостоил звания потомственного почетного гражданина купца первой гильдии Антия Кокушкина. Известно, что родители Пушкина осенью 1835 года жили в доме купца Кокушкина в Шестилавочной улице.

Купцы владели весьма значительными капиталами. Торговля лесом, строительными материалами, дровами, железом, стеклом, бумагой, свечами, мукой, спиртными напитками была в их руках. Им же принадлежали многие доходные дома столицы. Так, богатейшие купцы Жадимировские, у одного из которых на Большой Морской улице снимал квартиру Пушкин, имели в Петербурге несколько домов. Дом на Мойке, где умер Пушкин, в начале XIX века княгиня Волконская купила у А. Я. Жадимировского.

В 1811 году в Петербурге числилось 719 купцов, в 1821-м — 10 023.

Ряды петербургских купцов пополнялись за счет иногородних, переехавших в столицу на жительство, богатых ремесленников, предприимчивых мещан, а также крестьян, нажившихся на подрядах, в торговле и получивших вольную.

Купцы делились на три гильдии. Чтобы записаться в первую, надо было «объявить» капитал в 50 тысяч рублей. Для второй гильдии требовался капитал в 20 тысяч, для третьей — в 8 тысяч. Купцов первой и второй гильдий было немного. Но именно в их руках сосредоточивались самые крупные капиталы, они играли главенствующую роль в торговой жизни города. Купцам первой гильдии разрешалось вести внутренний и заграничный торг, владеть кораблями, заводить фабрики с любым количеством рабочих, брать подряды на любую сумму. Они назывались первостатейными и имели право на почетное звание коммерции советника или мануфактур-советника, что приравнивало их к чиновникам 8-го класса (коллежским асессорам). У купцов второй гильдии было меньше привилегий. А купцам третьей гильдии разрешалось заниматься лишь розничной торговлей, содержать трактиры, питейные дома, брать подряды на сумму не свыше 20 тысяч рублей и иметь заводы и фабрики не более чем с тремя десятками рабочих.

Деньги приобретали все большее значение. И среди дворян находилось немало таких, которые готовы были променять свои сословные привилегии на капитал. В обер-полицмейстерских отчетах за 1833 год указано, что 35 дворян записались в купцы. В 1838 году эта цифра увеличилась до 41. Фигура дворянина средней руки, который для поправки своего состояния женится на купеческой дочери, в 1830-е годы появляется в литературе и на сцене.

Даже аристократы уже не считали зазорным жениться на богатых купеческих дочерях. Приятель Пушкина полковник В. В. Энгельгардт взял в жены дочь богатейшего купца Кусовникова. Он получил за ней огромное приданое, в том числе дом на Невском проспекте. Тесть Энгельгардта — купец Михайло Кусовников был одним из так называемых «петербургских чудодеев». Он ходил по Петербургу в мужицком платье — длиннополом зипуне и лаптях, часто держа в руках лукошко с яйцами или бочонок с сельдями. В таком виде он приходил в лучшие ювелирные магазины, где покупал драгоценности, изумляя приказчиков тем, что доставал из карманов огромные пуки ассигнаций.

Каждый год в начале июня, в Духов день, устраивалось в Летнем саду большое купеческое гулянье, так называемый «смотр невест». Сюда со всего города съезжались купеческие семьи и множество любопытных. Купцы с женами и дочерьми, одетыми в богатые праздничные наряды, выстраивались вдоль аллей. Мимо них прохаживались молодые купчики в пуховых шляпах и франтовских длинных сюртуках, высматривая невест.

Петебургское купечество еще во многом придерживалось обычаев старины, но и оно менялось, следуя духу времени. Купцы старшего поколения носили окладистую бороду и длиннополый русский кафтан. Их жены повязывали голову платком и поверх немецкого платья надевали салоп, телогрейку. Но дочери шили наряды по последней парижской моде, дополняя их по праздникам богатыми и часто неуместными украшениями — жемчугами, бриллиантами, цветами, страусовыми перьями. Сыновья старались выглядеть франтами, перенимая светский лоск. Пожилые, придя в гости, крестились на иконы, а после кланялись обществу. Молодежь — жала руки, обменивалась поцелуями и лепетала по-французски.

Богатые купцы не жалели денег на воспитание своих сыновей. Молодой купчик, сидя в лавке в Гостином дворе, встречал покупателя с калачом и стаканом сбитня в руке. Но стоило покупателю спросить что-нибудь по-немецки или по-французски, как слышался ответ на том же языке.

В жилищах этих купцов рядом с простой неказистой мебелью, иконами в богатых окладах и неугасимыми лампадками перед ними можно было видеть хрусталь, бронзу, золоченые карнизы, зеркала и изделия лучших мебельных мастеров. Все было по последней моде: на кухне — повар, в передней — лакей «для доклада», у подъезда — карета. Купцы тянулись за дворянами.

Но сословные перегородки еще оставались незыблемы. Купец не имел главного, что позволяло претендовать на общественное уважение, — чинов.

Право вступать в государственную службу оставалось одной из привилегий дворянства. Выходцы из податных сословий, даже купцы второй и третьей гильдий, этим правом не пользовались. Исключения были крайне редки.

Конкуренцию дворянам на чиновничьем поприще составляли только семинаристы, поповичи. Характерный пример — судьба одного из самых влиятельных деятелей русской администрации начала XIX века, государственного секретаря М. М. Сперанского, родом из «церковнических детей». Будущий сановник и граф начал с того, что, пройдя семинарский курс, преподавал в Петербургской семинарии, а заодно поступил личным секретарем к князю Куракину. В куракинском дворце обедал он в людской вместе с лакеями. Через много лет, когда при орденах и звездах граф Сперанский гулял по петербургским улицам, он иногда встречал старуху кухарку, что в свое время покровительствовала ему на барской кухне, подкладывая в тарелку кусок повкуснее, — и с удовольствием вспоминал эпоху своего канцелярского ничтожества. При императоре Павле князь Куракин стал генерал-прокурором Правительствующего Сената и своего домашнего секретаря определил в сенатские чиновники. Вскоре Куракин был уволен, а Сперанский остался. При Павле сменилось четыре генерал-прокурора — Сперанский пересидел их всех. Порою терпел от начальников грубости и обиды, даже плакал тихомолком, но умел угодить, умел быть полезным. В начале александровского царствования его пригласил в сотрудники министр внутренних дел граф Кочубей. Когда министр бывал болен, то поручал Сперанскому докладывать дела государю. Царь заметил необыкновенную способность молодого чиновника быстро и ясно излагать суть самых запутанных и сложных вопросов. И вот тут и было положено основание головокружительной карьере недавнего бурсака…

Чиновники, служащие в различных департаментах и коллегиях, составляли значительную часть столичного населения. В царствование Николая I число их резко увеличилось. Если в 1804 году в Петербурге насчитывалось 5416 чиновников, то к 1832 году их стало 13 528. Это был целый мир, управляемый Табелью о рангах, со своими понятиями и нравами. Приезжему Петербург казался городом чиновников. «Все служащие и должностные, все толкуют о своих департаментах да коллегиях», — так писал в 1829 году молодой Гоголь.

Каждый день после восьми часов утра на петербургских улицах появлялось множество людей во фраках, сюртуках, плащах, измятых шляпах, старых шинелях, со свертками бумаг в руках. Это титулярные советники, губернские секретари, коллежские регистраторы, писцы и прочая мелкая канцелярская сошка, делая большие концы, пешком добирались до места своей службы.

Мелкие чиновники, живущие на жалование, влачили незавидное существованье.

Это строки из неоконченной поэмы Пушкина «Езерский». Ее герой — потомок древнего дворянского рода, как и Евгений из «Медного всадника», — бедный чиновник.

Все изображенное Пушкиным вполне соответствовало действительности. Гоголь сообщал из Петербурга матери: «Жить здесь не совсем по-свински, т. е. иметь раз в день щи да кашу, несравненно дороже, нежели думали, за квартиру мы плотим восемьдесят рублей в месяц, за одни стены, дрова и воду. Она состоит из двух небольших комнат и права пользоваться на хозяйской кухне. Съестные припасы тоже не дешевы». Эту квартиру снимали на двоих. Затем Гоголь, уже один, нашел себе помещение подешевле. С трудом устроившись писцом в Департамент государственного хозяйства и публичных зданий, он получал 400 рублей в год. Такое жалование платили многим мелким чиновникам. Можно себе представить, как они существовали, если тот же Гоголь, получавший еще денежную помощь из дому, едва сводил концы с концами. Посылая матери отчеты о своих расходах, он писал о тратах за декабрь 1829 года: за квартиру 25 р., на стол 25 р., на дрова 7 р., на свечи 3 р., водовозу 2 р., на чай, сахар и хлеб 20 р., в библиотеку для чтения 5 р., на сапоги 10 р., прачке 5 р., на содержание человека 10 р., куплено ваксы на 1 р. 50 к. Итого 113 р.50 к. Кроме того, за мытье полов заплачено 1 р. 50 к., на лекарство 3 р. 70 к., на цирюльника 1 р. 50 к. Итого 6 р. 70 к.

А жалования шло всего 33 рубля с копейками в месяц. Неудивительно, что Гоголь целую зиму «отхватил» без теплой шинели.

Необходимость «построить» шинель была для маленького чиновника почти неразрешимой проблемой. В 1831 году портной мастер отказался чинить шинель чиновника Жукова, объясняя это тем, что она изношена донельзя. Чиновник воспротивился, а шинель была отправлена на оценку в портновский цех. Мастера этого цеха оценить шинель не смогли — она ничего не стоила и брались сшить новую за 110 рублей, то есть за четверть годового жалования чиновника.

С середины 1830-х годов положение мелких чиновников еще более ухудшилось. В апреле 1835 года профессор А. В. Никитенко записал в своем дневнике: «Новое постановление: не представлять чиновников к ежегодным денежным наградам. До сих пор каждый из них, получая жалование, едва достаточное на насущный хлеб, всегда возлагал надежды на конец года, который приносил ему еще хоть треть всего оклада: это служило дополнением к жалованию и давало возможность кое-как перебиваться… Теперь этого не будет, так как решили, что чиновники и тогда уже достаточно благоденствуют, если являются на службу не с продранными локтями».

Размеры жалования, пособий, установленные еще в начале века, не менялись.

так в черновиках «Медного всадника» изобразил Пушкин радужные мечтания своего героя, которому приходится жить на мизерное чиновничье жалование.

Но даже собственный «щей горшок» был доступен далеко не каждому обитателю Петербурга. Столицу наводняли тысячи нищих.

В 1814 году тогдашний министр полиции генерал С. К. Вязмитинов предписал городским властям очистить Петербург от «просящих милостыню» казенных и помещичьих крестьян и дворовых. Из этого предписания явствовало, что просили подаяние даже отставные штаб- и обер-офицеры. Несмотря на все правительственные старания, количество нищих в Петербурге росло. В 1837 году решили создать особый Санктпетербургский комитет для искоренения нищенства. Комитету выделили собственный дом в Коломне близ Аларчина моста, и он занялся «разбором всех лиц обоего пола, забираемых полициею за прошение подаяния и бродяжничество, для распределения и призрения их и для изыскания действительных средств к искоренению нищенства». За один год признали нищенствующими по уважительным причинам 1516 человек, которых и «призрели». Однако в голодные годы по стране разбредались мужики целых уездов и губерний. Да и разорившемуся купцу или мещанину или лишившемуся места чиновнику зачастую ничего другого не оставалось, как идти по миру с сумой. И потому искоренить нищенство не удавалось.

Ранним утром на улицах города, пишет в «Панораме Санкт-Петербурга» А. Башуцкий, «появляются люди в черных ветхих салопах, дурных кафтанах, заплатанных шубах; они робко, как тени, тянутся под стенами, заходят за углы домов, заглядывают в окна нижних ярусов и, жалобно сгибаясь, останавливаются у запертых еще дверей лавок и магазинов, дожидая их открытия. Это нищие… Спросите: где спали эти люди, так рано встающие? Может, в каком-нибудь отдаленном переулке под дождем и ветром, за углом забора, в сыром подвале… До обедни они будут бродить из лавки в лавку, кланяясь в каждой; в русских сиделец безмолвно подаст им во имя Христа грош; в иностранных из двадцати в одной им дадут его, в других же скажут Бог даст, пошел».

Жалким бездомным нищим кончает свою жизнь пушкинский Евгений:

Заглянув в корень отечественной истории, поэт в «Медном всаднике» уловил роковую связь участи мелкого чиновника и судеб самой невской столицы. Едва ли не главной достопримечательностью выросшего на болоте великого города было отсутствие в нем естественных хозяев, потомственных бюргеров, истинных горожан. Петербуржец был изначально чужим в стенах собственного города. И такая досадная странность полуевропейской российской цивилизации заставила Пушкина ощутить Петербург городом, подвластным призраку, фантому, историческому наваждению.