Пушкинский век

«Где все продажное: законы, правота»

Повседневный надзор за городом и присмотр за населением осуществляла полиция.

Для удобства надзора Петербург еще со времен Екатерины II был разделен на полицейские отделения, части и кварталы. В начале XIX века отделений было три, а частей — одиннадцать: первая Адмиралтейская, вторая Адмиралтейская, третья Адмиралтейская, четвертая Адмиралтейская, Московская, Литейная, Рождественская, Каретная, Васильевская, Петербургская, Выборгская. В 1811 году из состава Московской части выделили Нарвскую. В 1828 году была создана еще одна часть — Охтинская: в черту города вошла расположенная на правом берегу Невы Охтинская слобода. Городских частей уже стало тринадцать, а кварталов — пятьдесят шесть. В 1833 году для усиления полицейского надзора утверждено еще и положение «О присоединении к Санкт-Петербургской столице дач, мест и островов, вокруг оной находящихся».

Четыре Адмиралтейские части расположены были в виде полукружия вблизи Адмиралтейства, от которого и получили свое название.

Первая Адмиралтейская часть простиралась между Невой и Мойкой. Она включала в себя центральные площади города — Дворцовую, Адмиралтейскую, Исаакиевскую, Петровскую, или Сенатскую, Марсово поле (Царицын луг), Адмиралтейский бульвар, Большую и Малую Миллионные, Большую и Малую Морские, Почтамтскую, Галерную, часть Невского проспекта до Мойки, часть набережной Мойки и Гороховой улицы.

Вторая Адмиралтейская часть занимала пространство между Мойкой, Екатерининским и Крюковым каналами. Сюда входила набережная Мойки, площадь перед Большим театром, а из значительных улиц — Большая и Малая Конюшенные, Большая, Средняя и Малая Мещанские, переулки — Столярный, Новый, Демидов, часть Невского, Екатерингофского и Вознесенского проспектов.

Ко второй Адмиралтейской части примыкала третья, расположенная между Екатерининским каналом и Фонтанкой. В нее входили улицы — Большая и Малая Садовые, Караванная, Итальянская, часть Гороховой, три Подьяческие, переулки — Чернышев, Мучной, Спасский, частично проспекты Обуховский, Екатерингофский и Вознесенский, а также Сенная площадь с примыкающими к ней переулками.

Четвертая Адмиралтейская часть простиралась к западу от Крюкова канала, между Мойкой и Фонтанкой, в сторону взморья, и заключала в себе местность, которую называли Коломной. Наиболее примечательными здесь были Офицерская, Торговая, Канонерская улицы, а также Английский и частично Екатерингофский проспекты, удаленная от центра города часть набережной Фонтанки и Крюкова канала.

Южнее, между Финским заливом и Обуховским проспектом и между Фонтанкой и Обводным каналом, располагалась пятая — Нарвская — часть. Здесь пролегали Измайловский, частично Обуховский и Петергофский проспекты, Фуражная и Болотная улицы. К Нарвской части приписаны были острова Гутуевский и Резвый.

Границами шестой — Московской — части служили с одной стороны Невский проспект за Фонтанкой до Лиговского канала, с другой — Обуховский проспект, переходивший в большую Московскую дорогу. Главными улицами этой части считались часть Невского проспекта, Московского тракта, Загородный проспект, Владимирская, Большая Офицерская, Стремянная, Поварская и Хлебная улицы.

Седьмая — Литейная — часть шла от Невского проспекта к Неве и от Фонтанки к Лиговскому каналу. Особо примечательной в этой части города была Литейная улица, вблизи которой располагались Моховая, Симеоновская, Бассейная, Кирочная, Пантелеймоновская, Фурштадтская, Сергиевская, Захарьевская, Знаменская улицы и Воскресенский проспект.

Восьмая — Рождественская — часть находилась за Литейной, в пространстве, ограниченном излучиной Невы. В этой части было восемь Рождественских улиц, различавшихся по номерам, две Болотные, множество переулков и две набережные: Невская и Воскресенская.

В девятую часть — Каретную — входил отрезок Невского проспекта, который шел от Знаменской площади до Александро-Невской лавры. Сюда же относились набережная Лиговского канала, Гончарная и Боровая улицы. Каретная часть, как и Нарвская, считалась окраинной.

Эти десять частей расположены были на так называемом Адмиралтейском острове.

Десятая часть — Васильевская — занимала весь Васильевский остров, омываемый Большой и Малой Невою и водами Финского залива. Улицы здесь назывались линиями. Причем на каждой улице линий было две — по числу сторон. Всего их насчитывалось 24. Эти линии пересекались тремя проспектами — Большим, Средним и Малым, протянувшимися через весь остров. Были и большие площади — между Биржей и зданием Коллегий, между Первым Кадетским корпусом и Академией художеств с обелиском «Румянцева победам», перенесенным сюда в 1819 году с Марсова поля.

На территории Васильевской части находились Торговый порт и Галерная гавань с Галерной слободой.

Одиннадцатая часть называлась Петербургской — по своему местоположению на Петербургской стороне. К Петербургской части принадлежали острова: Петровский, Каменный, Елагин, Аптекарский. Последний получил свое название от Аптекарского огорода лекарственных трав, заведенного еще при Петре I и позднее преобразованного в Ботанический сад.

Двенадцатая и тринадцатая части города — Выборгская и Охтинская — располагались на правом берегу Невы. Выборгская часть имела мало «порядочных» улиц. Почти все обитаемые участки расположены были здесь по обе стороны Большого Сампсониевского проспекта, переходящего в Выборгскую дорогу. На Охте «порядочных» улиц не было вовсе.

Три полицейских отделения и тринадцать полицейских частей осуществляли неусыпный надзор за общественным порядком. Управляли ими обер-полицмейстер, три полицмейстера и тринадцать частных приставов.

Полицейская часть объединяла несколько кварталов, в каждом из которых распоряжался квартальный надзиратель. Он выполнял свои обязанности вместе с одним или двумя помощниками, а также городовым унтер-офицером и вице-унтер-офицером, или, как их еще называли, хожалыми.

В каждой части имелся Съезжий дом. В нем жил частный пристав, помещались канцелярия, арестантские камеры и лазарет. Здесь же находилась пожарная команда «с инструментом» и команда фонарщиков. Особое помещение отводилось для произведения экзекуций. Там секли провинившийся простой народ (дворяне телесным наказаниям не подлежали). Из этого помещения, как вспоминают современники, нередко доносились свист розог и крики истязуемых.

В то время как низы общества нередко страдали от грубости и притеснений полиции, верхи терпели от ее бездеятельности и беспечности. «Улицы не безопасны, — записал Пушкин в „Дневнике“ в декабре 1833 года. — Сухтелен был атакован на Дворцовой площади и ограблен. — Блудова обокрали прошедшею ночью». А под 20 марта 1834 года читаем: «Из кареты моей украли подушки, но оставили медвежий ковер, вероятно, за недосугом».

Между тем квадратная фигура полицейского в треугольной шляпе маячила чуть ли не на каждом петербургском углу.

Если в конце XVIII века в штате Управы благочиния — как именовали полицейское управление — состояло всего 647 человек, то в 1838 году в полиции служило одних только «нижних чинов» — рядовых и унтер-офицеров — 1753 человека. И еще при обер-полицмейстере имелась специальная воинская команда почти из семисот человек, да будочников было около тысячи.

Во всех частях города, особенно «в приличных местах», стояли черно-белые, в елочку, полицейские будки. В них днем и ночью дежурили будочники, так называемые градские сторожа. Они должны были днем следить, чтобы не возникало шума, ссор и беспорядков, а ночью, бодрствуя, окликать прохожих и смотреть, чтобы на улице не было людей подозрительных.

Домовладельцам предписывалось незамедлительно сообщать о всех вновь прибывших и отъезжающих. А если случалась просрочка, то за сутки взимался штраф в размере 10 рублей — деньги по тем временам немалые. Тот же, кто давал убежище беспаспортным, бродягам и беглым, платил еще дороже — 25 рублей в сутки и привлекался к суду, ибо по закону подобных лиц надлежало ловить и предъявлять начальству. Подозрительные люди тотчас же арестовывались и отправлялись на Съезжую, а оттуда в «смирительный дом».

Тюрьмами также ведала полиция.

Полиция следила за исполнением жителями ряда повинностей. Все владельцы домов обязаны были вывозить сор за город в указанные места, зимою тротуары или часть улицы между домами и каналами посыпать песком, разравнивать снежные ухабы; весною, когда стает снег, счищать и «свозить навоз, грязь»; летом — подметать. Для этого каждый владелец большого дома содержал одного или нескольких дворников, многие из которых были платными агентами полиции, следившими за своими жильцами и извещавшими начальство «об особенных случаях».

Ночью в центральных кварталах дворники по очереди дежурили у домов. Впрочем, многие хозяева не надеялись на усердие дворников и проворство полиции. «На днях возвращаюсь ночью домой, — рассказывал Пушкин в письме к жене летом 1834 года, — двери заперты. Стучу, стучу; звоню, звоню. Насилу добудился дворника. А я ему уже несколько раз говорил прежде моего приезда не запирать — рассердясь на него, дал я ему отеческое наказание. На другой день узнаю, что Оливье на своем дворе декламировал противу меня и велел дворнику меня не слушаться и двери запирать с 10 часов, чтоб воры не украли лестницы».

Для петербургских жителей существовало немало ограничений и запретов. Следить за нарушением их предписывалось полиции. Ей следовало пресекать распространение предосудительных политических слухов, запрещать недозволенные «общества, товарищества, братства», а также искоренять азартные игры под названием «лото, фортунка, орлянка», не разрешать «как при прогулках пешком, так и проезде в экипажах курить в городе цигарки», и т. д., и т. п.

Кто же были те люди, что надзирали за благочинием петербуржцев?

Вскоре по выходе из Лицея Пушкин познакомился со столичным обер-полицмейстером Иваном Саввичем Горголи, с которым имел объяснение по поводу скандала в театре. Пушкин, как передают, поссорился с неким чиновником, обругав того «неприличными словами».

— Ты ссоришься, Пушкин, кричишь! — выговаривал юному поэту обер-полицмейстер.

На что Пушкин будто бы отвечал:

— Я дал бы и пощечину, но поостерегся, чтобы актеры не приняли это за аплодисмент…

Назначив Горголи начальником столичной полиции, император несомненно рассчитывал угодить петербургскому обществу. Дело в том, что Иван Саввич в здешнем модном свете был своим человеком. В молодости, служа в гвардии, он слыл записным удальцом, силачом и щеголем. «Никто так не бился на шпагах, никто так не играл в мячи, никто не одевался с таким вкусом, как он», — свидетельствовал журналист Н. Греч. Горголи знаменит был тем, что первый в Петербурге стал носить высокие тугие галстуки на свиной щетине, прозванные в его честь «горголиями». Император Александр при всем том не простил Горголи участия в убийстве Павла. Как замечает тот же Греч, «его от двора и из города не удаляли, но держали в черном теле». Горголи долго не мог продвинуться по службе и в конце концов вынужден был пойти служить в полицию. Он сохранил при этом прежние благородные гвардейские замашки, так же как и барскую беспечность и безалаберность, то есть из него вышел плохой, но добродушный обер-полицмейстер.

Пушкин был хорошо знаком и с одним из столичных полицмейстеров — Борисом Антоновичем фон Адеркасом. Судьба и карьера этого блюстителя порядка и незаурядны, и вместе с тем характерны для тогдашнего Петербурга. Родом из лифляндских дворян, Адеркас был беден и не надеялся выбиться в люди иначе как усердной службою. Учился он в Сухопутном шляхетском кадетском корпусе, откуда вышел в гвардию поручиком. Под началом Суворова воевал в Польше. А в 1799 году, уже в майорском чине, участвовал в Швейцарском походе и дрался в рядах корпуса Римского-Корсакова под стенами Цюриха. В 1804 году Адеркаса взял в адъютанты генерал от инфантерии граф Буксгевден. Они вместе были в Аустерлицком деле. В этом сражении Адеркас отличился и получил орден Владимира 4-ой степени с бантом. В 1806 году воевал в Пруссии, в возрасте тридцати лет стал подполковником. Но тут внезапно счастье изменило честному служаке — его патрон граф Буксгевден был уволен в отставку, а вместе с ним должен был отправиться из армии и адъютант. Прошение об увольнении от военной службы Адеркас подал в марте 1807 года, а в апреле поступил в петербургскую полицию частным приставом. Два года спустя получил при высочайшем рескрипте алмазный перстень «за отличную деятельность и ревность в открытии шайки воров, произведших кражу более чем на 11 т. рублей». Еще через год получил второй перстень и стал полицмейстером. Императрица Мария Федоровна также одарила Адеркаса в знак благоволения «за хороший распорядок во время бывшего в Павловске праздника» 27 июля 1814 года — того самого праздника, на котором присутствовали царскосельские лицеисты и в их числе юный Пушкин. Вскоре «за успешные действия при большом пожаре на Щукином дворе» старательному полицмейстеру был пожалован при очередном высочайшем рескрипте орден Владимира 3-ей степени. Не побрезговав полицейской службой, упрямый лифляндец спас свою карьеру. В сорок лет Адеркас стал генералом, получив чин действительного статского советника и назначение гражданским губернатором во Псков. Здесь-то и свела с ним судьба опального Пушкина. Бывший полицмейстер умел ладить с людьми. «Губернатор также был весьма милостив; дал мне переправлять свои стишки-с», — сообщает поэт Вяземскому осенью 1825 года из Михайловского, описывая свое знакомство с псковским бомондом. Приятельница и соседка Пушкина по имению, Прасковья Александровна Осипова, говоря об Адеркасе, замечала, что он «хотя человек и добрый, но был прежде полицмейстер». Такая оговорка в устах почтенной барыни отнюдь не случайна. В глазах тогдашних светских людей служба в полиции выглядела зазорной. Порядочные люди полицию презирали, и дворяне «хороших фамилий» в полицию не шли, почитая полицейские занятия грязным, недостойным дворянина делом. И когда лицейский друг Пушкина, будущий декабрист Иван Пущин, в начале 1820-х годов, решая для себя вопрос, где больше всего творится беззаконий и безобразий, надумал пойти в квартальные надзиратели, сестры на коленях умоляли его не позорить семью и отказаться от неприличного намерения. И бесстрашный Жано не осмелился бросить столь дерзкий вызов общему мнению — поступил в должность надворного судьи, тоже, конечно, незавидную для гвардейского офицера и внука адмирала, но все же не столь одиозную и презренную, как должность квартального.

Пущин рассказывал, что, увидав его на балу, старик князь Юсупов воскликнул:

— Как! Надворный судья танцует с дочерью генерал-губернатора? Это вещь небывалая, тут кроется что-нибудь необыкновенное…

Можно вообразить, какое впечатление произвело бы появление на балу в мазурке или в кадрили фигуры квартального. В аристократических домах полицейских чиновников не принимали. За исключением самых высших, во главе которых стоял столичный генерал-губернатор. Его должность была одной из ключевых в тогдашней государственной администрации.

Генерал-губернатор был хозяином города. При нем состоял целый штат чиновников. Ему подчинялись гражданский губернатор, который отвечал за деятельность гражданских учреждений в столице и губернии, военный комендант и городская полиция. Городская чертежная с архитекторами. Комитет городских строений, Комитет для строений и гидравлических работ. Контора правления санкт-петербургских запасных магазинов, в которых сохранялись запасы провианта, Контора адресов — для выдачи видов на жительство, Аукционная камера для продажи движимого имущества по суду. Все они относились к канцелярии генерал-губернатора.

Вместе с тем петербургский генерал-губернатор в чрезвычайных обстоятельствах мог распоряжаться не только полицейскими силами, но и расквартированными в столице гвардейскими полками. Этим определялась его первостепенная роль в общегосударственных делах.

Когда в 1800 году родители привезли годовалого Пушкина в Петербург, городом управлял граф фон дер Пален. Именно он возглавил гвардейский заговор против Павла I и своей дерзкой решимостью существенно повлиял на дальнейший ход российской истории.

Не меньшую роль в судьбах страны сыграл другой петербургский генерал-губернатор — граф Милорадович. В ноябре 1825 года, после внезапной кончины Александра I, он твердо заявил великому князю Николаю, что тот не может и не должен надеяться унаследовать престол; что законы империи не дозволяют располагать престолом по завещанию; что притом завещание Александра неизвестно в народе; что Александр, если хотел, чтобы Николай взошел после него на трон, должен был при жизни обнародовать свою волю и согласие на нее Константина, тем более что наследника по первородству нет в столице; что, наконец, гвардия решительно откажется принести Николаю присягу в таких обстоятельствах, из чего неминуемо произойдет возмущение. И великий князь Николай волей-неволей подчинился диктату генерал-губернатора.

— Послушайте, однако, граф! — сказал в эти дни Милорадовичу один из друзей. — Что, если Константин настоит на своем отречении — тогда присяга ваша будет как бы вынужденной. Вы очень смело поступили…

Милорадович отвечал:

— Имея шестьдесят тысяч штыков в кармане, можно говорить смело.

При этом граф ударил себя по карману.

Милорадович вообще любил покрасоваться и обожал картинные жесты и громкие слова. Рассказывали, например, что когда по жалобе директора театров генерал-губернатор посадил в крепость актера Каратыгина, якобы нагрубившего начальнику, и когда мать и невеста арестованного пришли просить за него, Милорадович совершенно некстати, но с истинно трагической величавостью воскликнул:

— Меня слезы не трогают, я видел кровь!

Впрочем, это не помешало графу через два дня освободить молодого человека, за которого ходатайствовали юные актрисы — ученицы Театральной школы. Им Милорадович усердно покровительствовал.

Боевой генерал, любимец Суворова, в молодости участвовавший в Итальянском походе, герой 1812 года, Милорадович был личностью весьма своеобразной, сочетая в себе отвагу, рыцарство, щедрость с самодурством и невежеством. Беспорядок в подчиненных ему войсках был всегда велик. Хорошо знавший его Денис Давыдов рассказывал, что Милорадович прославился в армии своим необыкновенным мужеством и невозмутимым хладнокровием во время боя, а также расточительностью, большой влюбчивостью, страстью изъясняться на незнакомом ему французском языке и танцевать мазурку. Он получил несколько богатых наследств, но промотал их очень скоро.

Образ жизни и нрав Милорадовича видны как на ладони в его переписке с друзьями. «Прошу тебя наиубедительнейше, — пишет граф из армии в Петербург своему приятелю, коменданту столичной крепости Сафонову, — выкупя брильянты мои из ломбарда, паки оные в ломбард положить на шесть месяцев, а деньги употребить на заплату в казенной лавке всех вещей, мною там заказанных, и на доставку оных ко мне… Между тем, имев много горилки в деревне, я буду стараться, дабы оная была продана, и тогда удовлетворю всех кредиторов».

И в должности главного столичного администратора Милорадович сохранил свои картинные кавалерийские ухватки. Примером тому может служить дело Пушкина.

В 1820 году обличительные стихи Пушкина вызвали гнев властей. Милорадовичу было предписано арестовать Пушкина и взять его бумаги. Но граф предпочел поступить деликатней — он вызвал поэта к себе и потребовал объяснений. Пушкин заявил, что бумаги свои сжег, но предложил тут же по памяти написать все, что разошлось в публике. Исписал целую тетрадь. Милорадович, читая ее, очень смеялся и в ответ на смелый поступок поэта сделал благородный жест: от имени царя объявил ему прощение. Царь, однако, не одобрил такой снисходительности. Он-то не прочь был упрятать Пушкина в Соловецкий монастырь или услать в Сибирь. Только благодаря заступничеству влиятельных друзей поэта дело окончилось ссылкой на юг России…

Олицетворением мрачной эпохи в истории Петербурга, которая наступила после 14 декабря, был генерал-губернатор П. К. Эссен, управлявший городом в 30-х годах. Служившие под его началом солдаты сложили поговорку: «Эссен — умом тесен». В самом деле, граф не отличался сообразительностью; не обладал он и административными талантами.

«Этот человек, — писал об Эссене лицейский товарищ Пушкина дельный чиновник М. А. Корф, — без знания, без энергии, почти без смысла, упрямый лишь по внушениям, состоял неограниченно в руках своего, привезенного им с собою из Оренбурга, правителя канцелярии Оводова, человека не без ума и не без образования, но холодного мошенника, у которого все было на откупу и которого дурная слава гремела по целому Петербургу. Эссен лично ничего не делал, не от недостатка усердия, а за совершенным неумением, даже не читал никаких бумаг, а если и читал, то ничего в них не понимал.

Бывало, просматривая бумаги, Эссен спрашивал у Оводова:

— Это кто ко мне пишет?

— Это вы пишете.

— А, это я пишу… О чем?

И, получив ответ, подмахивал бумаги…»

Еще с екатерининских времен в Петербурге помимо государственных органов управления городом существовали выборные — Общая и Шестигласная думы. Их избирали все свободные сословия, «городовые обыватели», имеющие доход не менее 100 рублей в год и не моложе 21 года, — по одному депутату, «гласному», от каждой части города. Три купеческие гильдии — по одному гласному от каждой гильдии. Ремесленники — по одному гласному от каждого цеха. Иностранные купцы — по одному гласному от каждой национальности. «Именитые граждане», то есть лица, обладающие большим капиталом, а также ученые и художники (архитекторы, живописцы, скульпторы, музыканты, имеющие аттестат) тоже обладали правом посылать своих гласных в Думу. Этим же правом пользовались и «посадские», то есть мещане.

Общая дума из своего состава избирала Шестигласную — по одному представителю от каждой группы населения.

Председателем ее, как и Общей думы, был городской голова.

Шестигласная дума действовала постоянно и должна была собираться не реже раза в неделю, между тем как Общая дума собиралась лишь несколько раз в год. Из обширного и сложного городского хозяйства Дума ведала немногим: перевозами, рынками, постоялыми дворами, общественными скверами, некоторыми зданиями. Она выдавала торговые патенты, переводила купцов из гильдии в гильдию, контролировала цены на съестные припасы и наем лавок, отводила места под застройку на городских землях.

При помощи особой торговой полиции Дума наблюдала за торговлей. Эта полиция должна была следить за мерами и весом, препятствовать торговцам обманывать покупателей. Например, следить за булочниками, чтобы не продавали хлеб сырой и маловесный, «чтобы лучший белый хлеб за восемь копеек весил один фунт и шесть лотов^[6], черный за одиннадцать копеек — один фунт и двенадцать лотов, ржаной за пять копеек один фунт и восемь лотов». Но и здесь полиция оставалась верна себе. Современники утверждали: «Частные, квартальные получают свою плату за то, чтоб не мешали торговать, и они никого не беспокоят».

В жизни Петербурга Дума играла незначительную роль. Она не имела реальной власти и во всем зависела от высшего городского и губернского начальства. А высшее начальство с нею не больно-то церемонилось. Поэтому звание гласного Думы никого не привлекало. Наоборот, гласные манкировали своими обязанностями, не желали посещать заседаний, и думский секретарь нередко посылал им дела на подпись на квартиру. Думская канцелярия во многом напоминала пресловутую канцелярию Управы благочиния. По словам одного ревизора, петербургская Дума являла собою «образец медлительности, упущений, запутанности, беспорядка и злоупотреблений».

Некогда в юношеском стихотворении «Лицинию», переведенном якобы с латинского, а на самом деле сочиненном им самим, Пушкин восклицал:

Ни консулов, ни трибунов в Петербурге не было, но все остальное, сказанное о Древнем Риме, вполне могло быть отнесено к родной столице, ее порядкам и нравам, ее администрации.