Пушкинский век

«Пади, пади! — раздался крик»

В середине 1810-х годов в Петербурге насчитывалось 8102 казенных (кавалерийских, обозных, пожарных, почтовых), 7519 обывательских (верховых, выездных, тяжеловозов) и 2476 извозчичьих лошадей. В среднем по одной лошади на каждые пятнадцать жителей.

В редком номере газеты «Санкт-Петербургские ведомости» не было объявлений вроде следующих: «Продается пара крепких белых каретных лошадей»; «Продаются четыре каретные пестрые лошади. Пара темно-гнедых и пара саврасых»; «Продается несколько лошадей лучшей породы, в числе коих и рысак».

Несколько раз в неделю поблизости от Невского проспекта, не доходя Лавры, на Конной площади производился торг лошадьми. Здесь можно было купить и прекрасного рысака, и искусно «подновленную» барышником полуживую клячу.

По улицам столицы скакали верховые, неслись украшенные гербами кареты, щегольские коляски и дрожки, английские возки с зонтиками, дормезы, кабриолеты, фаэтоны, линейки, таратайки. И по тем же улицам бок о бок с ними катились тяжело груженные телеги и фуры. Даже на парадном Невском проспекте каретам то и дело преграждали путь возы с сеном, мешками, дровами. Зимой повсюду скрипели сани. Часто кузовы карет тоже ставили на полозья.

Движение в центре города было настолько оживленным, что рассеянный пешеход рисковал попасть под колеса кареты или под копыта лошади. Кучера «остерегали» зазевавшихся пешеходов громким криком, а тех, кто победнее, — кнутом:

А вот какое уличное происшествие изображено в неоконченном романе Лермонтова «Княгиня Лиговская», действие которого разворачивается в Петербурге 1833 года: «Спустясь с Вознесенского моста и собираясь поворотить направо по канаве, вдруг слышит он крик: „берегись, пади!“ — прямо на него летел гнедой рысак; из-за кучера мелькал белый султан и развевался воротник серой шинели. Едва он успел поднять глаза, уже одна оглобля была против его груди, и пар, вылетавший клубами из ноздрей бегуна, обдал его лицо; машинально он ухватился руками за оглоблю и в тот же миг сильным порывом лошади был отброшен несколько шагов в сторону на тротуар… раздалось кругом: „задавил, задавил“, извозчики погнались за нарушителем порядка, — но белый султан только мелькнул у них перед глазами и был таков». Рысак богача — гвардейского офицера едва не задавил бедного чиновника.

Говоря о том, какие удобства предоставляет пешеходу Петербург с его широкими улицами, гранитными набережными, плиточными тротуарами, посыпанными песком, автор «Панорамы Санкт-Петербурга» в то же время остерегает своих читателей: «Будьте только осторожны сами, и сердитая лошадь не сомнет вас под ногами, экипаж богача не раздавит вас и не забрызгает грязью».

Французский аббат Жоржель, посетивший русскую столицу в начале прошлого века, утверждал, что «извозчичьи экипажи в Санкт-Петербурге гораздо многочисленнее, чем в самых больших городах Европы, улицы заставлены ими».

Бесчисленные извозчики — «ваньки» — в синих поддевках и высоких шапках были не менее характерными фигурами для петербургской улицы, чем вездесущие торговцы вразнос. Они терпеливо дожидались седоков на каждом углу и, завидев по-господски одетого прохожего, дружно кричали: «Барин! Куда изволите? Прикажите подавать!» Только специальных стоянок — бирж — насчитывалось в городе более трехсот.

Извозчики обычно были крепостными, приходившими в город на заработки, чтобы добыть денег на оброк. Один из таких извозчиков в начале 1820-х годов рассказывал другу Пушкина декабристу Н. И. Тургеневу, что «принадлежит графу Петру Разумовскому, деревня в Рембовском [Ораниенбаумском] уезде, что крестьяне в сей деревне платят по 32 рубля с ревизской души, что прежде они платили гораздо менее, но что недавно Разумовский увеличил оброк». Так было в 1820-е годы, а несколько позднее размер оброка петербургского извозчика достиг 100 рублей, «не считая паспортных денег и податей».

Явившись в Петербург, будущий извозчик первым делом выправлял в полицейской конторе адресов билет и номер, который обязан был всегда иметь при себе. Жестяной номер вешали на спину, чтобы седок его видел и мог запомнить. В случае, если извозчик не потрафил седоку, вел себя «дерзко», рекомендовалось с виноватым своеручно не управляться, а заявить в полицию, указав номер, — там «тотчас удовлетворят».

В билете кроме номера, имени и фамилии указывалась часть города, где проживал извозчик. Обычно это была Московская часть, Ямская слобода возле Лиговского канала. Постоянные жители Ямской слободы еще с петровских времен обязаны были «править гоньбу» — выставлять для казенных надобностей по три лошади с ревизской души. Некоторые ямщики, разбогатев, держали извозчичьи дворы. От них работали извозчики, не имевшие ни собственных лошадей, ни экипажей.

Извозчики в Петербурге стоили дорого. За проезд от Аничкова моста на Невском проспекте до дома Клокачева в конце Фонтанки Пушкин платил 80 копеек — дневной заработок мелкого чиновника.

Но вот в марте 1830 года «Северная пчела» сообщила, что с лета текущего года в Петербурге появляются «городские кареты», известные в Париже под названием omnibus, для доставления небогатой, то есть многочисленной, части публики, средства за небольшую плату посещать загородные места, для освобождения оной от монополии летних извозчиков, которые тогда именно набавляют цену за перевоз, когда большей части публики настает в этом надобность.

На Невском проспекте за Аничковым мостом, в доме купца Миняева открылась контора омнибусов. Омнибусы ходили по трем маршрутам: от Казанского моста к Крестовскому острову через Каменноостровский мост; от Казанского моста к Старой Деревне через Каменноостровский, Строгановский и Чернореченский мосты, вдоль Новой Деревни; от Думы до конца Новой Деревни, по Большому проспекту Петербургской стороны на Карповский и Каменноостровский мосты. Отходили омнибусы в 9 часов утра, в 11, 2, 4, 6 часов дня и в 9 часов вечера. Сверх того отвозили желающих в Каменноостровский театр и на Крестовский и Елагин острова в праздничные дни.

Омнибусы представляли собою большие кареты, запряженные четверкой лошадей. Впереди сидел кучер, сзади, снаружи, на особом сиденье, кондуктор с трубой. Карета разделена была на две половины. В каждой помещалось по шесть человек, сидящих по три в ряд лицом друг к другу. Такое же количество пассажиров помещалось на империале — на крыше кареты, где стояли скамьи; туда поднимались по откидной лесенке. Отправлялся омнибус по сигналу кондуктора.

Открытие омнибусного сообщения вызвало у петербуржцев большой интерес. В первый день возле Думы собралась толпа народа, чтобы поглазеть на новшество. Места в омнибусе брали с бою.

Привилегированная часть публики, люди богатые, не пользовались ни извозчиками, ни омнибусами. Они ездили в собственном экипаже, на собственных лошадях, щеголяя друг перед другом красотой лошадей, экипажа и упряжи. За хорошую породистую лошадь платили от тысячи до четырех тысяч рублей.

Петербургские каретные мастера придерживались в своей работе «английского вкуса», соединяя солидность и прочность с удобством и легкостью. Быстрая езда (в Петербурге ездили очень быстро), большие расстояния и булыжная мостовая требовали от экипажей особой прочности. Известные каретные мастера, такие как Иохим, наживали капиталы.

В сараях столичных богачей стояли экипажи на все случаи жизни — от легких дрожек и саней до больших дорожных карет. В таких каретах выезжали не только с кучером, но и с форейтором на правой «выносной» паре лошадей и с лакеями на запятках. Кучера с окладистой бородой, в красивых кафтанах, облегающих сверху и широких книзу, перетянутых кушаками с «персидским узором», в высокой шляпе с загнутыми полями, ловко управлялись с четырьмя крестообразно схваченными плетеными вожжами. Форейторы (их выбирали из красивых крепостных мальчиков) в таком же наряде, как кучера, сидя в высоком седле, управляя поводьями передней парой, звонко кричали прохожим:

— Пади! Пади! Вправо держи!

Как в «Онегине»:

Кучера принадлежали к привилегированным слугам. Лейб-кучер императора был известной персоной. В 1822 году на заседании совета Академии художеств президент А. Н. Оленин внес предложение избрать в почетные любители графа Аракчеева, графа Гурьева и графа Кочубея, как людей особо близких к государю. На это вице-президент Академии А. Ф. Лабзин возразил, что если считают нужным выбрать этих трех лиц за их близость к государю, то он предлагает в почетные любители Илью Байкова, который не только близок к государю, но даже сидит впереди него — Илья Байков был лейб-кучером Александра I. За эту дерзость Лабзина вскоре выслали из Петербурга в дальнюю глухую деревню.

От царского кучера в самом деле порою зависело больше, чем от министра. Случалось, что его подкупали богатым подарком, чтобы он в нужном месте придержал лошадей — тогда проситель мог кинуться на колени и подать царю прошение.

Когда Александра I хоронили в Петропавловском соборе, церемониймейстеры про Илью Байкова забыли и назначили в траурную процессию других кучеров. Илья сам явился к начальству и заявил:

— Я его при жизни возил, отвезу и в последний раз.

И верного кучера уважили, разрешили править царским катафалком.

На картине Г. Г. Чернецова «Парад на Царицыном лугу» запечатлен в ряду прочих исторических лиц лейб-кучер Числов, возивший императора Николая I…

Специальное придворное Конюшенное ведомство ведало многочисленными дворцовыми лошадьми и экипажами. Огромное здание ведомства, построенное В. П. Стасовым в 1817–1823 годах, боковым фасадом было обращено к набережной Мойки. Здесь располагались конюшни и экипажные сараи, а также Конюшенная контора, квартиры чиновников, помещения для кучеров и конюхов, седельные и шорные мастерские, сеновалы и склады овса.

В здании придворных конюшен помещался и музей, где хранились экипажи, сбруя, седла, попоны, чепраки. Здесь был выставлен дорожный возок Петра I, сработанный рядовыми Архангельского полка. В нем Петр ездил зимой. Черный, с четырьмя слюдяными оконцами в кожаных переплетах, обитый внутри простым солдатским сукном, снабженный сзади сундуком для царской одежды, возок был весьма скромен. Зато городские и парадные сани Елизаветы Петровны и Екатерины II блистали великолепием: резные, с позолотой, с малиновыми бархатными полостями, подбитыми бобром. Особенно роскошны были парадные кареты Екатерины II и Павла — снаружи золоченые, украшенные росписью, внутри обтянуты бархатом с шитьем и галунами. Позолоченная семейная карета Павла I поражала огромностью — она вмещала двенадцать человек. Слепили роскошью кареты, попоны, седла, усыпанные драгоценными камнями, — подарки русским царям от европейских и восточных правителей. Здесь было и чучело любимого рыжего коня Екатерины II по кличке Солдат, и множество других диковин, имеющих отношение к царским выездам.

Не меньше, чем экипажей на улицах, было в Петербурге всякого рода лодок на реках и каналах. Мостов в городе не хватало. К тому же наплавные мосты через Неву для прохода кораблей разводили, а в бурную погоду снимали, и сообщение между обоими берегами прекращалось.

На Большой Неве существовало двенадцать перевозных пристаней с лодками и другими судами. Имелись перевозы на Малой Неве, на Большой Невке и на других реках и каналах — всего по городу больше тридцати. Все перевозы Городская дума сдавала с торгов частным лицам. И те взымали с переправляющихся плату по таксе. На больших пристанях Невы и Невки за переправу на судах с двумя гребцами брали по четыре копейки с человека. На двух пристанях — Мытнинской и Охтинской — по две копейки. Во время разведения мостов на всех этих перевозах взымали по шесть копеек. А если кто желал переправляться один, то платил за лодку с одним гребцом десять копеек, а с двумя гребцами — двадцать. В дурную погоду, когда Нева волновалась, плату набавляли до гривенника:

Переправа через каналы стоила одну копейку. Военные и охтинские плотники от платы за перевоз освобождались.

За перевозку на лодках и других судах тяжестей платили: за бочки с грузом до 10 пудов — 20 копеек, от 10 до 25 пудов — 30 копеек. За шкаф, комод и прочую мебель — по 15 копеек с большой вещи и по 2 копейки с малой. За куль муки и прочих припасов — по 5 копеек. За карету — по 2 рубля. За дрожки — 1 рубль. За телегу или сани — по 30 копеек. За лошадь — 25 копеек. За большой рогатый скот — по 10 копеек с головы, за мелкий — по 2 копейки.

В 1815 году в городе насчитывалось 520 лодок, 295 яликов, 268 вельботов, 60 голиотов, 38 катеров, 45 швертботов, 65 небольших мореходных судов.

От берега к берегу сновали лодки перевозчиков. Под удалые песни гребцов и роговую музыку скользили по воде прогулочные лодки богатых бар, позолоченные, с сиденьями, обитыми бархатом. На тех, что побольше, устраивали шелковые шатры. Гребцы носили одежду особого рода. Так, «гондольеры» князя Юсупова были наряжены в вишневого цвета куртки, богато отделанные, и шляпы с перьями. Красиво разодеты были и гребцы на лодках, принадлежащих Адмиралтейству.

Катание на лодках с поющими гребцами было излюбленным развлечением петербургской публики.

Сохранилось воспоминание, как однажды юный Пушкин катался на лодке по Неве с отцом и знакомыми. Погода стояла прекрасная. Вода была так прозрачна, что просматривалось дно. Пушкин вынул из кошелька несколько монет и одну за другой бросал в воду, любуясь их падением и блеском. Можно себе представить, что испытывал при этом скупой Сергей Львович…

Важным событием для жителей столицы были ледостав и ледоход на Неве. Поздней осенью, когда Нева начинала замерзать, и весною, когда ее «ломало», мосты снимали. На несколько дней, а случалось, и недель прекращалось сообщение между левым берегом — Адмиралтейской стороной и правым — Петербургской и Выборгской, а также с Васильевским островом, «к крайней досаде публики». Весной и осенью замерзание или вскрытие Невы было главным предметом толков, а часто и закладов, то есть споров, пари.

Пушкинский знакомец С. П. Жихарев в своих записках передает разговор директора императорских театров Нарышкина с неким петербургским барином, Нарышкин сетовал, что корабли с устрицами опоздали, потому что Нева вскрылась слишком поздно.

— Да уж мне эта Нева! — подхватил собеседник. — Я проиграл в Английском клубе два заклада за нее, проклятую; осенью держал пари, что она станет не прежде 4 ноября, а нынче, Великим постом, что вскроется прежде 20 апреля, и, к несчастью, не случилось ни того ни другого. Кто ж мог предвидеть, что эта капризница в первом случае поспешит, а в другом опоздает?

О поведении реки сообщали для общего сведения газеты. Так, осенью 1830 года, по свидетельству «Северной пчелы», «расстройство сие кончилось невероятно скоро». В воскресенье 16 ноября было 6 градусов мороза. При появлении льда на Неве мосты сняли. А в среду 19 ноября уже переходили по льду с Васильевского острова за Горным корпусом. В воскресенье 23 ноября навели Исаакиевский мост, а во вторник 25-го — Воскресенский.

В зимнее время через Неву переправлялись главным образом по льду. С берега на берег шли пешеходы, катились сани и поставленные на полозья кареты. Опасные места, проруби отмечали елками.

Чаще всего Нева замерзала в ноябре, а вскрывалась в первой половине апреля (по старому стилю).

Еще с петровских времен торжественно отмечался праздник вскрытия Невы и начала по ней судоходства. В этот день по особому сигналу с Адмиралтейской стороны начальник над Городской верфью пускался на катере с развевающимся флагом к Петропавловской крепости. Его сопровождало множество гребных судов. Достигнув крепости, катер салютовал ей семью выстрелами из маленькой пушки — фальконета. Крепость отвечала тоже пушечными выстрелами. Из крепости на катере выезжал комендант, и вся флотилия направлялась к Зимнему дворцу. Комендант крепости отдавал рапорт царю и подносил ему серебряный кубок с невской водой. Как только комендант вступал во дворец, судоходство на Неве возобновлялось. Пушки стреляли, матросы на судах кричали «ура!», бесчисленное множество лодок, яликов, катеров стремилось от берега к берегу. Тысячи жителей толпились на набережных. Зрелище было впечатляющее.

От полноводной судоходной красавицы реки в немалой степени зависело благосостояние северной столицы. Но от нее же петербуржцам приходилось постоянно ожидать гибельных бедствий.