Пушкинский век

«И хлебник, немец аккуратный…»

Разноликое и пестрое петербургское население четко подразделялось на две основные категории — на тех, кто носил платье, сшитое на русский манер, и тех, кто предпочитал европейский покрой. Мужики, мещане, купцы, духовенство одевались по-русски. Блюстители отеческих нравов составляли в общей сложности три четверти обитателей столицы. Носившие немецкое платье господа — дворяне, разночинцы, иноземцы — являли собою, соответственно, остальную четверть жителей города, что в конце 1810-х годов равнялось примерно ста тысячам человек. Причем, из-за границы, из чужих краев были родом тысяч тридцать ремесленников, разночинцев и российских дворян. «Масса иностранцев в Петербурге образовалась из подданных почти всех государств, — свидетельствовал И. Пушкарев в своем „Описании Санкт-Петербурга“, — как-то: австрийцев, великобританцев, германцев, швейцарцев, пруссаков, французов, итальянцев, нидерландцев, шведов, датчан и весьма малого числа одних только мужчин испанцев, португальцев, греков, турок, молдаван, индийцев, персиян, американцев, бухарцев и даже одного китайца, совершенно разнствующих между собою как в образе жизни, так в нравах и обычаях».

Самой многолюдной иноземной колонией в Петербурге была немецкая. По полицейской ведомости 1818 года немцев в городе числится 23 612. В жизни столицы с немецким названием они играли особенную роль. Начать с того, что многие члены российского августейшего семейства были родом из Германии. Тамошние принцессы, выходя замуж за русских императоров и великих князей, приглашали в Петербург свою многочисленную родню. Так, при Павле I явился в Россию, бросив австрийскую службу, брат императрицы герцог Александр Вюртембергский. Будучи назначен главноуправляющим водными коммуникациями, он построил судоходную систему, соединившую Северную Двину с Волгой. (Сооружение, правда, получилось не вполне удачным — каналы оказались узковаты и мелковаты для крупных барж.) Другой герцог, Леопольд Саксен-Кобургский, в возрасте семи лет был зачислен Павлом I в русскую службу и получил при этом чин полковника Измайловского полка, поскольку его старшая сестра Юлиана была замужем за великим князем Константином Павловичем. В 1808 году юный герцог сопровождал царя Александра I в Эрфурт, на свидание с Наполеоном. По настоянию французского императора герцог вскоре вынужден был оставить русскую службу, но в 1813 году снова надел русский мундир, был произведен в генерал-лейтенанты и отличился в сражении под Лейпцигом. Затем он в свите Александра присутствовал при сдаче Парижа и посетил Лондон. Вскоре русский генерал женился на английской принцессе Шарлотте и получил титул герцога Кендальского. Тут поприще его политической деятельности значительно расширилось: в 1830 году ему была предложена греческая корона, от которой он, однако, отказался, но в 1831 году бывший командир лейб-гвардии Кирасирского полка, чей портрет в Военной галерее Зимнего дворца соседствует с портретами генералов Сазонова 1-го и Сазонова 2-го, занял бельгийский трон и, начав править в Брюсселе, принял имя короля Леопольда I.

Еще один петербургско-немецкий принц, племянник императрицы Марии Федоровны, малолетний Евгений Вюртембергский едва не стал претендентом на российский престол. Дело в том, что император Павел I, намереваясь отправить в ссылку супругу и старших сыновей, решил было сделать своим наследником юного немца. Осуществлению этого плана помешало убийство Павла. Подросший Евгений Вюртембергский воевал против Наполеона, командовал пехотной дивизией, затем пехотным корпусом, и его портрет также красуется в Военной галерее Зимнего дворца. Надо сказать, что среди сотен русских генералов, принимавших участие в кампании 1812–1814 годов, едва ли не треть носила немецкие фамилии. Рассказывали забавный анекдот насчет генерала от кавалерии графа Беннигсена. Во время войны с Наполеоном отряд казаков поймал вражеского полковника. Пленного привели на допрос к начальнику штаба русской армии Беннигсену. И вдруг, к немалому изумлению окружающих, пленный враг и русский военачальник бросились в объятия друг друга и стали целоваться. Оказалось, что полковник был не француз, а саксонец, посланный воевать за Наполеона, что некогда они с Беннигсеном вместе учились и начинали службу в Германии… Рядом с портретом Беннигсена в Военной галерее висят изображения Александра Христофоровича Бенкендорфа 1-го и Константина Христофоровича Бенкендорфа 2-го, Георгия Максимовича Берга 1-го и Бурхарда Максимовича Берга 2-го, Карла Ивановича Бистрома 1-го и Адама Ивановича Бистрома 2-го. Вообще офицеров немецкого происхождения и в гвардии, и в армии было множество. И значительная их часть воспитывалась в петербургском Сухопутном шляхетском кадетском корпусе, где молодым людям давали широкое образование — и по-французски, и по-немецки кадеты говорили, как по-русски, французских и немецких книг в корпусной библиотеке было больше, чем русских, среди профессоров попадались ученые с мировой известностью — например, здесь некогда преподавал сам великий Леонард Эйлер. А Пажеским корпусом в начале века заведовал немецкий писатель, автор драмы «Буря и натиск» (давшей имя целому литературному направлению), русский генерал Федор Иванович Клингер.

Еще при самом основании Шляхетского корпуса императрица Анна повелела завести здесь немецкую церковь для кадетов лютеранского вероисповедания. Надобность в такой церкви имели и кадеты Второго кадетского корпуса, открытого уже в 1802 году.

Немецкое училище существовало при церкви Св. Екатерины на Васильевском острове. Стараниями заводчика Кестнера немецкая школа и сиротский приют появились при лютеранской церкви Св. Анны, что стояла на Кирочной улице. Самой большой в Петербурге лютеранской церковью был собор Св. Петра на Невском проспекте. Собор гордился монументальным Распятием работы Карла Брюллова и еще несколькими написанными им образами.

Помимо трех приходских лютеранских церквей, в Петербурге имелся еще и евангелическо-реформатский приход при Общей немецкой и французской церкви в Большой Конюшенной улице. Как явствует из документов, в середине 1830-х годов немцев-прихожан здесь числилось около двух тысяч — все больше купцы, учителя, врачи, ремесленники.

Искусство, трудолюбие и добропорядочность немецких мастеровых и ученых людей были чрезвычайно важны для нарождавшейся российской цивилизации. Однако простой народ немцев не любил, как не любил и самой цивилизации. И не разделял умиления просвещенных бытописателей насчет отличительных черт природного характера петербургского немца — бережливости и аккуратности и относительно того, что в квартирке небогатого мастерового царят чистота и уют, что во всем заметен строгий порядок; что, наконец, немец остается скромен в забавах, умерен в веселии и, «даже оскорбленный наглостью русского, бранится на немецком или другом диалекте».

С начала XVIII века в руках немцев традиционно находились некоторые отрасли петербургской мелкой промышленности. Так, например, им принадлежали во множестве петербургские пекарни.

В немецких булочных существовали цеховые порядки, обычаи и обряды, вывезенные из Германии. Учеников здесь посвящали в тайны мастерства чрезвычайно долго и основательно — учили 4–5 лет. Ученик не получал платы, но находился на полном иждивении хозяина. По окончании курса наук ученик получал диплом ремесленной управы на звание подмастерья. Особая цеховая управа ведала делами подмастерьев. Под ее надзором находились общежития для подмастерьев, именовавшиеся «собрания», или «герберге». В уставе петербургского иностранного пекарского цеха говорилось, что иностранные и русские подданные должны иметь отдельные общежития, но при найме на работу различие в подданстве роли не играло. Квартиры-пристанища представляли собою своего рода дома отдыха для пекарей: работавшие подмастерья жили при булочных. Труд хлебника был весьма утомителен, даже самые выносливые не выдерживали беспрерывного стояния у раскаленной печи, поэтому, проработав две недели — на языке булочников это называлось «фирцентаг», — подмастерье получал право отдохнуть в герберге. Каждым общежитием подмастерьев управлял кругстаг, то есть общее собрание, выбиравшее старосту — брегес-фатера. Общее собрание созывали раз в два месяца, приходили и работающие булочники. Здесь торжественно принимали в члены собрания новых подмастерьев. Председательствующий в таких случаях троекратно ударял по столу пятигранным серебряным жезлом. Новичок пил вино из большого серебряного, вызолоченного кубка и подносил его всем присутствовавшим: совершавшие это братское возлияние из кругового кубка пили «на брудершафт»…

Помимо ремесленного цеха, официально именовавшегося Немецко-булочным, среди петербургских русских цехов был еще и Немецко-скорняжный. Почти все петербургские аптекари в то время были немцами, как и большинство столичных лекарей. Не случайно поэтому первое петербургское общество врачей основали немцы. Общество возникло в 1819 году и называлось оно Deutsche Arztliche Verein.

Следует заметить при этом, что в тогдашнем Петербурге жители официально никак не разделялись по этническим или расовым признакам. П. А. Вяземский рассказывает, что один из придворных служителей, желая получить прибавку к пенсии, просил отставить его, «не в пример прочим, арапом». То есть понятие «арап» означало в этом обиходе не национальность, а должность.

Происхождение не имело значения. Зато обращали внимание на вероисповедание.

Свои собственные протестантские церкви имели в Петербурге шведы, голландцы, финны.

Поляки, итальянцы, испанцы, португальцы и большинство французов посещали католические храмы — Св. Станислава в Коломне, Св. Иоанна Иерусалимского в Пажеском корпусе (тут по праздникам молились преимущественно дипломаты). Самой старой и красивой была католическая церковь Великомученицы Екатерины на Невском проспекте. Всякий, кто входил сюда, мог, помимо прочего, поклониться бренным останкам покоившегося здесь последнего польского короля Станислава-Августа Понятовского, а также праху прославленного генерала французской революции Жана Виктора Моро.

Друг молодости императрицы Екатерины II, посаженный на польский престол русскими войсками, красавец Понятовский русскими же войсками был с престола свергнут, когда поневоле поддержал конфедератов во главе с Костюшкой. После взятия Варшавы императрица Екатерина распорядилась отправить своего давнишнего поклонника в ссылку в Гродно, а год спустя его заставили подписать отречение от престола. Благоволивший ко всем, кого притесняла его мать, император Павел I переселил Понятовского в Петербург, и здесь, окруженный роскошью и почетом, бывший король доживал свои дни. На его пышных похоронах царь сам командовал войсками, сопровождавшими до могилы низложенного монарха.

Не менее драматичной была судьба генерала Моро, чье надгробие в петербургской церкви столь же разительно напоминало о решающем российском участии в тогдашних европейских делах, как и могила опального короля. Вступивший в 1790 году волонтером в революционный отряд, молодой Моро вскоре обнаружил незаурядные воинские таланты. В 1794 году он уже командовал Северной армией Французской республики, в 1796 году — Рейнской армией. В 1799 году в Италии генерал Моро потерпел поражение от Суворова при реке Адда и при Нови. Однако вскоре он наголову разбил австрийцев при Гогенлинде. Его популярность в народе почти равнялась популярности Бонапарта. И потому Моро не признал притязаний Наполеона на единоличную власть. Генерал вышел в отставку, а в 1804 году был арестован за причастность к заговору роялистов, намеревавшихся убить новоявленного французского владыку. Моро был осужден на два года тюрьмы, но вскоре помилован Наполеоном, после чего эмигрировал в Соединенные Штаты. В разгар заграничного похода, в 1813 году, император Александр I пригласил Моро вернуться в Европу, и тот, переплыв океан, сделался советником при штабе коалиции, с которой некогда столь отважно дрался. В Дрезденском сражении генерал получил смертельную рану. Ни в империи Наполеона, ни в королевстве Бурбонов ему не было места ни живому ни мертвому. И тело доблестного генерала Великой революции принял город изгнанников, переселенцев, пришельцев — странноприимный Петербург.

Эмигрантская волна хлынула в Россию из Франции в конце XVIII века. Бежали аристократы, бежали буржуа, ремесленники, даже школьники. Некто Гаврила Леонтьевич Лаббе де Лонд, дававший в Петербурге частные уроки французского языка, рассказывал, как однажды в детстве во время революции, идучи в Париже по улице, он увидел толпу ликующего народа. Взобравшись на бочку, чтоб лучше разглядеть, что происходит, он вдруг увидел болтавшуюся на шесте голову принцессы де Ламбаль, и весельчак, несший шест, шутки ради ударил мертвой головою мальчика по лицу. Лаббе, сорвавшись с бочки, пустился бежать. Он добрался до Руана, нашел корабль, отправлявшийся в Россию, и уговорил капитана взять его с собой. В Петербурге у него был брат, владелец картонажной мастерской. Живя у брата и работая в его заведении, мальчик украдкою учился — изучил латинскую грамматику, потом французскую и, освоившись с русским языком, пошел в учителя.

Живым напоминанием о трагической и славной Революции был и другой педагог-француз, профессор французской словесности, обучавший Пушкина в Царскосельском Лицее, — Давид Иванович де Будри, родной брат неистового Марата.

После реставрации Бурбонов многие французы отправились из России на родину. Тем не менее в конце 1810-х годов в Петербурге было около 4000 французов. А еще 2360 шведов, 1200 поляков, 900 англичан… Самым наглядным и разительным свидетельством петербургского «смешения языков» было двуязычие здешних уличных вывесок. Такого не знала ни одна другая европейская столица, поскольку ни одна из них не была до такой степени иностранным городом в собственной стране. Почти все магазины, мастерские и прочие заведения Невского проспекта и других парадных улиц заявляли о себе разом по-русски и по-французски. Вывески имели такой вид: «Гессен, портной из Парижа. Gessen, de Paris», «Мебельная фабрика. Fabrique de meuble», «Трактир. Tracteur», или просто: «Dentiste», без перевода.

Иностранцы приезжали в Петербург, кто спасаясь от нужды или преследований, кто в поисках приключений и удачи, а кто в надежде найти в сказочно хорошевшем и грандиозно разраставшемся городе применение своим силам и талантам, ибо в этой самой холодной и сырой, самой северной европейской столице возможен был такой разворот творческих способностей, такой широкий размах деятельности, какого не сулила работа ни в каком другом городе мира.

В Петербурге обосновалось немало европейских знаменитостей. Самой, пожалуй, колоритной фигурой среди них был испанец Августин Августинович Бетанкур. Родился он на Канарских островах. Происходил по прямой линии от Иоанна де Бетанкура, открывшего в 1402 году этот райский архипелаг. Юноша учился в Париже, потом служил в Испании, был командирован в европейские страны для изучения новейших достижений в инженерном деле. В 1797 году его арестовали в Лондоне и обвинили в промышленном шпионаже, когда по заданию испанского короля Карла IV он попытался детально вникнуть в устройство машин, применявшихся англичанами на золотых и серебряных рудниках. Высланному из Англии Бетанкуру поручают устройство светового телеграфа между Мадридом и Кадиксом, а затем — учреждение корпуса инженеров путей сообщения. Он становится членом Совета финансов, директором Королевского кабинета машин, интендантом армии и, наконец, главным директором почт. Нелады с верховной властью заставили его покинуть Испанию. В 1807 году Бетанкур издает в Париже ряд сочинений по гидравлике и механике. А в 1808 году он уже причислен к свите императора Александра I в чине генерал-майора. В России блистательные организационные и научные таланты Бетанкура находят себе достойное применение. Он перестраивает Тульский оружейный завод, проектирует завод для литья артиллерийских орудий в Казани, модернизирует Императорскую Александровскую мануфактуру в Петербурге, строит Таицкий водопровод для снабжения водою Царского Села, первые арочные чугунные мосты в Ижоре, Петергофе и на Каменном острове; организует в Петербурге Экспедицию заготовления государственных бумаг, для которой сам конструирует множество машин. С 1816 года Бетанкур — председатель Санкт-Петербургского городского строительного комитета, с 1819-го — директор Главного управления путей сообщения. Он руководил переводом Макарьевской ярмарки в Нижний Новгород, изобрел огромную машину для очистки Кронштадтского порта, которая, по словам современника, была замечательна своею мощностью и точностью движений. Ему принадлежат все инженерные расчеты, связанные со строительством Исаакиевского собора…

Автор «Описания Санкт-Петербурга» был не совсем точен, утверждая, что в русской столице можно найти «одних только мужчин испанцев, португальцев, греков, турок, молдаван». В Петербурге обитали, например, природные турчанки, из числа взятых в плен во время русско-турецких войн. Так, маленькой девочкой попала с берегов Дуная на невские берега Прасковья Ивановна Чепегова, которая на счет императрицы Марии Федоровны воспитывалась в известном пансионе мадам Ришар, а впоследствии стала начальницей Мариинского института.

Насчет упоминаемого в том же описании единственного тогда в городе китайца никаких иных сведений не сохранилось. А вот насчет петербургских индусов кое-что известно. Актер П. А. Каратыгин рассказывает в своих записках о богатом ростовщике, называвшемся по-русски Моджерамом Мотомаловым. «Эту оригинальную личность можно было встретить ежедневно на Невском проспекте в своем национальном костюме… бронзовое лицо его было татуировано разноцветными красками, черные зрачки его, как угли, блистали на желтоватых белках с кровавыми прожилками, черные широкие брови, сросшиеся на самом переносье, довершали красоту этого индийского набоба…» Есть основания полагать, что живописный ростовщик послужил прототипом таинственного и сатанинского персонажа гоголевского «Портрета».

Другого индуса, полузамерзшего зимою на Фонтанке, подобрал президент Академии художеств А. Н. Оленин, и незадачливый факир прижился в оленинском доме. Он развлекал своих хозяев, их гостей поразительными трюками, в частности, усевшись на полу, быстро вращал движением головы маленькие светящиеся мячики, которые при этом уподоблялись яркому венку. Завсегдатай оленинского дома, Иван Андреевич Крылов, насмотревшись на ловкого факира, решил повторить мастерский фокус. Достав подходящие мячики, баснописец на несколько недель заперся у себя дома, с утра до вечера на разостланном ковре упражнялся в трудном искусстве жонглера и в конце концов продемонстрировал у Олениных блестящий результат своего упорства.

— Ведь индиец такой же человек, как я, — сказал при этом Иван Андреевич. — Почему же русскому не сделать того, что делает индиец?

Поэт был прав. Русские люди упорно и успешно перенимали полезные навыки и понятия у стекавшихся в Петербург иностранцев. Само существование в России Петербурга доказывало необыкновенную способность страны усваивать чужое обличие, чужие формы и чужой лоск. С содержанием дело, к сожалению, обстояло сложнее.