Пушкинский век

Смертность от болезней среди петербургского населения увеличивалась во много раз во время «моровых поветрий» — эпидемий. Самой гибельной в пушкинское время стала холерная эпидемия 1831 года, унесшая в считанные дни, даже по официальным, заниженным, данным, до 10 тысяч человек, «преимущественно из простого народа».

Не находя защиты от свирепой болезни и не понимая причин ее внезапного распространения, простой народ считал виновниками своих несчастий господ и «начальство». Холерная эпидемия послужила для массы петербургских простолюдинов поводом открыто выразить свою ненависть к власть имущим.

В июньские дни 1831 года Петербург впервые увидел на своих площадях и улицах стихийное народное возмущение.

Среди автобиографических заметок Пушкина есть такая: «В конце 1826 года я часто видался с одним дерптским студентом… Он много знал, чему научаются в университетах… Его занимали такие предметы, о которых я и не помышлял. Однажды, играя со мною в шахматы и дав конем мат моему королю и королеве, он мне сказал при том: cholera-morbus подошла к нашим границам и через пять лет будет у нас. О холере имел я довольно темное понятие… Я стал его расспрашивать. Студент объяснил мне, что холера есть поветрие, что в Индии она поразила не только людей и животных, но и самые растения, что она желтой полосою стелется вверх по течению рек, что, по мнению некоторых, она зарождается от гнилых плодов и прочее — все, чему после мы успели наслышаться. Таким образом, в далеком уезде Псковской губернии молодой студент и ваш покорнейший слуга, вероятно одни во всей России, беседовали о бедствии, которое через пять лет сделалось мыслию всей Европы».

В 1829 году холера появилась в России сразу в двух местах: в пограничной со Средней Азией Оренбургской губернии и пограничной с Персией — Астраханской. Оттуда распространилась она по всей стране. Осенью 1830 года достигла Средней России и самой Москвы.

Пытаясь задержать дальнейшее распространение заразы, на заставах строили карантины. В них все проезжающие, будь то отдельные лица или обозы с товарами, должны были подвергаться «карантинному очищению». Но, как и повсюду в империи, здесь властвовали произвол, злоупотребления, лихоимство. За соответствующую мзду пребывание в карантине сокращалось с 14 дней до нескольких часов.

Летом 1831 года страшная азиатская гостья вступила в северную столицу.

Первые случаи заболевания холерой были отмечены в Петербурге 14 июня. Очевидец событий А. В. Никитенко 19 июня записал в своем дневнике: «Наконец холера, со всеми своими ужасами, явилась и в Петербурге. Повсюду берутся строгие меры предосторожности. Город в тоске. Почти все сообщения прерваны. Люди выходят из домов только по крайней необходимости или по должности».

Город являл собой страшное зрелище. По пустынным, безмолвным, улицам катились зловещие холерные возки. На мостовой и тротуарах лежали трупы, которые еще не успели убрать. На кладбище везли и везли гробы.

Вскоре царь распорядился, чтобы «умершие холерою впредь были хоронимы не днем, а по ночам» и в особых местах. «Памятны эти ночи петербургским старожилам! — вспоминал современник. — При красном мерцающем свете смоляных факелов, с одиннадцати часов вечера тянулись по улицам целые обозы, нагруженные гробами, без духовенства, без провожающих, тянулись за городскую черту на страшные, отчужденные, опальные кладбища».

В день умирало по 600 человек. Министерство внутренних дел издало нелепое, малополезное «Наставление к распознанию признаков холеры и лечению». В «Наставлении» запрещалось предаваться гневу, страху, унынию, беспокойству духа и вообще сильному движению страстей. Запрещалось вскоре после сна выходить на воздух, а если это было необходимо, то рекомендовалось одеваться теплее и непременно обуваться. Запрещалось выходить из дому не омывши всего тела или, по крайней мере, рук, висков и за ушами «раствором хлористой соды или извести, а за недостатком оных, чистым уксусом или простым вином с деревянным чистым маслом». Запрещалось селиться в жилищах тесных и нечистых. Последнее было совсем невыполнимо для простого народа, в частности для тысяч пришедших в город оброчных мужиков.

Через неделю после появления холеры А. В. Никитенко писал в своем дневнике: «В городе недовольны распоряжениями правительства; государь уехал из столицы. Члены государственного совета тоже почти все разъехались. На генерал-губернатора мало надеются. Лазареты устроены так, что они составляют только переходное место из дома в могилу. В каждой части города назначены попечители, но плохо выбранные, из людей слабых, нерешительных и равнодушных к общественной пользе. Присмотр за больными нерадивый. Естественно, что бедные люди считают себя погибшими, лишь только заходит речь о помещении их в больницу. Между тем, туда забирают без разбора больных холерою и не холерою, а иногда и просто пьяных из черни, кладут их вместе. Больные обыкновенными болезнями заражаются от холерных и умирают наравне с ними. Полиция наша, и всегда отличающаяся дерзостью и вымогательствами, вместо усердия и деятельности в эту плачевную эпоху только усугубила свои пороки. Нет никого, кто бы одушевил народ и возбудил в нем доверие к правительству. От этого в разных частях города уже начинаются волнения. Народ ропщет и, по обыкновению, верит разным нелепым слухам, как, например, будто доктора отравляют больных, будто вовсе нет холеры, но ее выдумали злонамеренные люди для своих целей и т. п.».

При первых признаках холеры Николай I и его двор бежали в пригород Петербурга — Петергоф. Знать и люди состоятельные тоже покинули столицу — «спасались на дачи, где запирались почти герметически». Так, директор Императорских театров князь С. С. Гагарин заперся в своей даче на Каменном острове, никого не принимал, а ежедневные рапорты и прочие бумаги доставляли ему окуренными и подавали через окно.

Перебрались в Павловск на дачу Флейшмана родители Пушкина. Ольга Сергеевна писала мужу в Варшаву: «Мои родители, узнав про холеру, уложили пожитки, собрались и выехали отсюда менее чем за 24 часа. Я хотела через два дня присоединиться к ним в Царском, но на другой день их отъезда город был оцеплен, карантин поставлен в Пулкове». А Надежда Осиповна уже из Павловска 22 июня жаловалась дочери: «Вот мы и оцеплены со всех сторон, без утешения и надежды на добрые вести». Оставшись одна в Петербурге, Ольга Сергеевна решила пробираться в Павловск на свой страх и риск, минуя карантины. Она добралась до Царского Села уже ночью и по ошибке позвонила не к Пушкину, а к его соседке Архаровой. Та смертельно перепугалась, подняла тревогу, и Ольге Сергеевне пришлось в сопровождении полиции вернуться обратно в столицу. Эпизод этот долго обсуждался в кругу царскосельских и павловских знакомцев Пушкиных.

Генерал-губернатор Эссен пребывал в крайнем замешательстве… Эпидемия усиливалась.

Простой петербургский люд оказался в отчаянном положении, без помощи, без надежды. Возмущение правительством росло. Оно усугублялось нелепыми и обременительными распоряжениями начальства, бесчинством полиции, позорным поведением царя и знати. Слухи, что холеру придумали господа, чтобы извести простой народ, упорно распространялись по городу. Исконная ненависть народа к притеснителям прорвалась наружу.

Народ вышел на улицы. Со второй половины июня в разных концах города начались беспорядки. Толпы народа ловили и обыскивали «отравителей», разбивали холерные кареты и выпускали больных, оказывали сопротивление полиции.

Бунт разразился 22 июня на Сенной площади, где находилась временная холерная больница. Огромная толпа ворвалась в здание. Во всех этажах выбили стекла в окнах, выбросили мебель, разогнали больничную прислугу, убили двух лекарей.

Перепуганные столичные власти собрались на совещание у графа Эссена. Решено было применить военную силу. Гвардейские полки, усиленные артиллерией, окружили площадь. Командующий Гвардейским корпусом князь Васильчиков двинул на народ батальон пехоты. Солдаты шли с барабанным боем.

Народ устремился в боковые улицы, но не успокоился.

Испугавшись бунта, в Петербург из Петергофа, водою, на пароходе «Ижора» прибыл Николай I. Страх перед бунтом пересилил страх перед холерой.

Въехав в открытой коляске на Сенную площадь, окруженную войсками, царь прямо из экипажа обратился к толпе:

— Учинены были злодейства, общий порядок был нарушен. Стыдно народу русскому, забыв веру отцов, подражать буйству французов и поляков.

Николай держался бесстрашно, говорил резко. Оробев перед царем, мужики повалились на колени. А император закончил тем, что подозвал какого-то старика, трижды облобызал его и уехал.

Вечером царь слушал доклад министра внутренних дел графа Закревского.

— Чему ты приписываешь народные волнения? — спросил Николай.

— Единственно, государь, распоряжениям и злоупотреблениям полиции.

— Что это значит?

— А то, государь, что полиция силою забирает и тащит в холерные больницы и больных и здоровых, а потом выпускает только тех, кто откупится.

— Что за вздор! — закричал царь, сильно разгневанный. — Кокошкин! — обратился он к находившемуся тут же обер-полицмейстеру. — Доволен ли ты своею полицией?

— Доволен, государь.

— Ну, и я совершенно тобою доволен.

Закревский был смещен с должности.

Николай не желал слышать даже малую долю правды.

А волнения в Петербурге все продолжались. Самому царю пришлось признать, что «войска, стоя в лагере, бесперестанно в движении, чтобы укрощать и рассеивать толпы». Были проведены многочисленные аресты. В газетах от имени петербургского генерал-губернатора появилось «объявление»: «При случившихся на сих днях в некоторых частях города беспорядках, люди, взятые в буйстве и неповиновении… задержаны под арестом. Для исследования поступков сих людей, изобличения и предания суду виновных… государь император высочайше повелел составить особую комиссию, которая уже начала свои действия».

П. А. Вяземский, размышляя о характере холерных бунтов, замечал: «Любопытно изучать наш народ в таких кризисах. Недоверчивость к правительству, недоверчивость совершенной неволи к воле всемогущей сказывается здесь решительно. Даже и наказания Божии почитает он наказаниями власти… И в холере находит он более недуг политический, чем естественный».

В годину бедствия недоверие совершенно бесправного народа к всемогущему и чуждому ему правительству проявлялось особенно явственно. Привыкнув, что самое худшее исходит от властей, народ считал и холеру их рук делом — «недугом политическим». И вел себя соответственно.

В июле 1831 года разразились холерные бунты недалеко от столицы — в Новгородских военных поселениях. Солдаты и крестьяне, как во времена Пугачева, расправлялись с чиновниками, офицерами, генералами.

Пушкин внимательно следил за народными волнениями в Петербурге и в военных поселениях. Письма его летних месяцев 1831 года из Царского Села полны взволнованных откликов на эти события.

«На днях на Сенной был бунт… Собралось православного народу тысяч шесть, отперли больницы, кой-кого (сказывают) убили; государь сам явился на месте бунта и усмирил его. Дело обошлось без пушек, дай Бог, чтоб и без кнута» (П. В. Нащокину, 26 июня).

Однако Пушкину казалось неприличным участие царя в подавлении холерных бунтов. 26 июля 1831 года в дневниковой записи о волнениях в военных поселениях он замечал: «…царский голос не должен угрожать ни картечью, ни кнутом».

Начав царствование картечными залпами по собственным подданным, Николай I и в дальнейшем не церемонился со своим народом. Пушкин же понимал, что примитивная политика — плохая политика.