Раскол как орудие враждебных России партий

XI глава

Лет десять тому назад, когда в некоторых журналах, под защитой цензурных одобрений и под легким покровом иносказания, ревностно проповедывались разрушительные идеи, когда и в обществе и в литературе так заметно было влияние незадолго перед тем явившегося на свет и усердно читавшегося Колокола, нашлось и между московскими старообрядцами несколько личностей, которые вслед за другими увлекались современным направлением. Люди, считавшие себя передовыми в своем обществе, и действительно умные и любознательные, но не получившие образования, они читали с жадностью все, что печаталось наиболее либерального в том или другом отношении, и особенно эти запретные лондонские листы, которые какими-то тайными путями проникали во все углы российского государства и которым самая их таинственность и запретность придавали особенную обаятельную силу. К удивлению, эти личности умели как-то совместить крайний либерализм в политическом и религиозном отношении со своими старообрядскими убеждениями, и, почитая г. Герцена врагом религии вообще и православия в особенности, в то же время готовы были видеть в нем покровителя раскольничьей «древлеправославной веры». Между ними возникала уже мысль – в интересах раскола открыть сношения с издателем Колокола, отдать под его охрану и защиту непризнанные права русского старообрядчества. На содействие общества старообрядцев, не имевших ни малейшего понятия, ни о г. Герцене, ни об его изданиях, в этом случае они вовсе не расчитывали, да и не считали нужным к нему обращаться; дело, по их мнению, можно было бы устроить с помощью одних только влиятельных в старообрядчестве людей, и особенно еслибы нашелся предприимчивый и способный человек между лицами высшего раскольничьего духовенства, который решился бы принять в этом деле участие. К их удовольствию, такой человек действительно нашелся.

В конце 1857 года, по желанию Антония, именовавшегося в то время епископом владимирским и управлявшего «общими иерархическими делами» у старообрядцев, приехал в Москву бывший белокриницкий архидиакон Пафнутий, которого Антоний вскоре поставил во священники, а потом, в сентябре 1858 г., возвел и в сан епископа на Коломенскую епархию. Человек весьма даровитый, с обширною начитанностью, с замечательным даром слова и решительным, энергическим характером, Пафнутий стоял несравненно выше Антония со всем подчиненным ему раскольничьим духовенством, и потому скоро приобрел сильное влияние в старообрядческом обществе и в управлении церковными делами старообрядцев. Круг его почитателей был весьма обширен и разнообразен; но особенным уважением пользовался он между лицами, которые по своему положению в обществе, или по своим занятиям и личным наклонностям, принимали живое участие в судьбах старообрядчества. Для них появление между невежественным раскольничьим духовенством молодого даровитого епископа служило как бы залогом процветания и будущих успехов самого раскола. Некоторые из этих людей сделались постоянными собеседниками, помощниками и интимными друзьями Пафнутия. К числу последних принадлежали и те «передовые», которые, в своем увлечении современностью, не прочь были отдать и дело раскола под защиту лондонского покровителя всех угнетенных на Руси. Если с кем, думали они, можно вести речь об открытии сношений с Лондоном, то именно с таким человеком как Пафнутий, и в интимных беседах с ним, действительно, заводилась об этом речь. Пафнутий не имел тогда надлежащего понятия о г-не Герцене и его творениях, потому и решительного согласия с планами друзей своих выразить не мог; но, с другой стороны, вполне доверяя этим друзьям, не видел основания и pешительно им отказывать. Их разговоры о г. Герцене и Лондонцах, конечно, и остались бы одними разговорами, еслибы некоторые обстоятельства не сообщили этим толкам более серьезный и решительный характер.

Когда в Москве появились старообрядческие архиереи австрийского поставления и образовалась целая духовная иерархия, со всеми ее чинами, тогда естественным образом в руки духовенства должно было перейти и управление церковными делами у старообрядцев, а влияние, каким в прежне время, при беглых попах, пользовались в этом отношении попечители Рогожского кладбища и вместе с ними почетные члены старообрядческого общества, должно было в значительной степени утратить свою силу. При Софроние, который занят был исключительно собиранием доходов с поставляемых и поставленных им раскольничьих попов, это ослабление власти рогожских попечителей не было заметно; но как скоро Антоний вызвал в помощники к себе Пафнутия и этот последний начал вводить надлежащий порядок в управлении старообрядческими церковными делами, сосредоточивая его в руках высшей духовной власти, попечители с их приближенными почувствовали, что прежнему их влиянию и значению в старообрядчестве угрожает серьезная опасность. И так как с сохранением этого влияния были тесно связаны их личные интересы, то они решились принять меры к устранению угрожавшей опасности, – именно задумали восстановить старые порядки, попрежнему завести на Рогожском кладбище беглых попов. Во главе этой партии, из которой образовалась потом существующая ныне партия «раздорников», стояли московские купцы В–в, Μ–в и В–ев. Они положили общим советом подать на Высочайшее имя прошение о дозволении старообрядцам иметь у себя бегствующих от великороссийской церкви священников, на основаниях, изложенных в указе блаженной памяти императора Александра I, изданном 16-го августа 1822 гола. В конце 1858 года, В–ъ с товарищем отправился в Петербург, чтобы разведать предварительно, можно ли начинать дело и как нужно вести его. Там нашлись люди, которые брались хлопотать по его делу и ручались за его несомненный успех, под тем, конечно, условием, если хлопоты будут вознаграждены приличным образом, именно, назначена была сумма не менее 200.000 руб. сер. Жертвовать такою суммой из собственных капиталов, попечители, разумеется, не имели и помышления. Взять столько денег из общественной рогожской казны также не представлялось возможности, да не было и нужды: они смело расчитывали на богатую казну одной известной старообрядческой благотворительницы, женщины справедливо пользующейся великим уважением в обществе московских старообрядцев. Из этой казны поступили самые большие пожертвования на хлопоты по учреждению белокриницкой иерархии; она и теперь открыта была для поддержки каждого предприятия, клонившегося к пользе старообрядчества, что попечителям рогожского кладбища было известно лучше, нежели кому-либо другому. Смело расчитывая на капиталы почтенной благотворительницы, они изъявили своим петербургским покровителям полную готовность уплатить назначенную ими сумму за устроение их дела; они даже назначили определенное время, когда явятся в Петербург с деньгами и прошением, скрепленным подписями почетнейших лиц из старообрядческого общества.

Возвратившись в Москву, они принялись за дело с крайней осторожностью, чтоб Антоний с Пафнутием не проведали их замыслов. Благотворительнице успели представить дело с самой благовидной стороны, прибавив к ее успокоению, что оно предпринято по благословению епископов Антония и Пафнутия, от которых, дозволенные правительством, беглые священники будут находиться в совершенной зависимости. Под этим условием деньги были обещаны в количестве 250.000 руб. сер., каковое количество именно назначено было В–м. Осторожно собирались и подписи под прошением от лиц более или менее единомышленных партий В–ва, каковых успели найти семнадцать человек. Но сохранить тайну им все-таки не удалось: один из подписавшихся. Ф. Я. С–в, мучимый совестию, за измену своим духовным отцам, приехал к Пафнутию и по секрету сообщил ему о предприятии В–ва с товарищами. Пафнутий, с свойственною ему энергией, принялся за разрушение планов В–ва. Немедленно отправился он к благотворительнице, дом которой для него открыт был во всякое время и где всегда его встречали с радушием и почетом. «На ваши деньги, строго сказал он ей, была основана белокриницкая иерархия; вашими же деньгами теперь хотят ее и уничтожить.» С горькими слезами отвечала ему изумленная хозяйка, что у ней и в мысли не было такого нечестивого намерения, что напротив она думала оказать этой иерархии новую услугу, помогая делу, на которое и он вместе с Антонием дал свое благословение. И когда Пафнутий объяснил ей, как хотели ее сделать жертвой обмана, то крайне огорченная и обиженная женщина у него же просила совета, что ей делать с этими людьми, так недобросовестно с ней поступившими. Пафнутий посоветовал при свидании с В–вым не показывать и вида, что его козни сделались известны и не отказываться от обещания дать деньги, но не выдавать их дотоле, пока он не представит ей письменного удостоверения в том, что Антоний и Пафнутий действительно уполномочили его хлопотать в Петербурге по предположенному делу. Скоро явился и В–в за деньгами. Ему отвечали, что деньги будут выданы, как скоро он представит удостоверение, что Антоний с Пафнутием согласны на его предприятие. В–в обещал непременно доставить это удостоверение; только просил немедленно выдать ему деньги, так как нужно было поспешать в Петербург к назначенному сроку, чтобы в противном случае совсем не расстроилось столь важное для старообрядчества дело. Но все его моления теперь были тщетны, и ему пришлось отправиться в Петербург с одним прошением.

Таким образом, Пафнутий успел во время расстроить план противной партии в самом главном обстоятельстве, на котором собственно расчитан был весь его успех. Но, не довольствуясь этим, он решился вести открытую борьбу с противниками на том же самом поприще, которое избрали они. Между лицами, близкими к Пафнутию, и прежде заходила речь, что в нынешнее кроткое и милостивое царствование благовременно было бы похлопотать об испрошении существующему у старообрядцев, так-называемому австрийскому священству законного признания и ограждения на тех де правах, на каких существуютъ в России церкви и духовенство разных иноверных исповеданий. Теперь, когда враждебная партия начинала дело, грозившее совершенным уничтожением белокриницкого священства, была, по мнению Пафнутия, самая удобная пора сделать такого рода попытку, и просьбе о дозволении иметь старообрядцам беглых священников, подписанной семнадцатью членами старообрядческого общества, противопоставить другое прошение – о признании уже существующего старообрядческого духовенства, и за подписью не десятка, а нескольких сотен старообрядцев. Объяснив Антонию сущность дела и получив от него полномочие действовать. Пафнутий со своими друзьями принялся за хлопоты. Нужно было, прежде всего, поискуснее составить прошение. По просьбе одного из влиятельных старообрядцев, имевшего связи с московскими литераторами, один из этих последних, пользующийся заслужонным уважением особенно в купеческом обществе, принял на себя труд составить прошение. В то же время по всей Москве разосланы были к старообрядцам приглашения явиться в известный дом и к известному времени на общее собрание по весьма важному делу. На это собрание явилось не мение ста человек. Пафнутий открыл его речью, в которой объяснил важность и настоятельную нужду предпринимаемого дела. Потом читано было и составленное уже прошение, которое Пафнутий также объяснял пункт за пунктом. Все изъявили согласие подписать прошение; подписи собирались также и по домам, так что всех подписавшихся насчиталось не менее трех сот человек. Наконец прошение вручено было трем избранным лицам, Б–ву, Г–ну и Б–ву, которые и отправились с ним в Петербург. Это было вскоре после того, как туда же поехал с своим прошением В–в.

В Петербурге, В–ва поджидали уже в назначенном месте и к назначенному времени; собралось даже небольшое дружеское общество, чтобы приличным образом отпраздновать свидание с интересным просителем. Проситель явился, хотя несколько смущенный. С ним объяснялась собственно хозяйка гостеприимного дома (впрочем, надобно полагать, не имевшего собственного семейства) и когда на главный вопрос о деньгах, получила ответ, что они непременно будут доставлены, то с понятным негодованием выпроводила вон злополучного просителя, как человека, не имеющего понятия о том, как следует обращаться с порядочными людьми. Несмотря на такое чувствительное поражение В–в все-таки решился подать просьбу и нашел к тому случай. Тогда же подал прошение и Б–в с товарищами. Случилось даже, что эти последние встретились с В–вым, который был крайне изумлен такою неожиданною встречей и тогда же догадался, что в Москве его затей обнаружены и вызвали противодействие. Ответ на оба прошения последовал спустя около двух месяцев после их подачи: В–ву был объявлен чрез полицию решительный отказ на его просьбу, с строгим замечанием, чтобы впредь не смел беспокоить правительство подобными просьбами. Не более удачно кончилось и дело, начато по мысли Пафнутия: хотя без особенного замечания, но все-таки на просьбу о признании прав старообрядческого белокриницкого духовенства последовал решительный отказ.

Для Пафнутиева общества эта неудачная попытка имела немаловажное значение. Она показала, что получить от правительства законное обеспечеиие старообрядчеству с его самостоятельною иерархией нет никакой надежды и что нужно поискать иных способов к упрочению и будущему процветанию раскола. Тогда-то снова и с большею серьезностью возобновились беседы об открытии сношений с Лондоном; тогда явилась даже мысль об основании в Лондоне старообрядческой церкви, училища для образования 6удущих миссионеров старообрядчества и типографии для печатания раскольничьих сочинений.

Между тем после истории с прошением, кончившейся так несчастно для в – ской партии, отношения этой последней к находившимся в Москве старообрядческим епископам сделались еще хуже. Она вступила с этого времени в открытую с ними борьбу, и преимущественно с Антонием, который своим характером и образом действий давал нередко законные поводы к обвинениям против него. Затем возникли большие неудовольствия между самими епископами также по поводу разных незаконных поступков и распоряжений Антония, против которых Пафнутий, в интересах старообрядчества, восставал всеми зависевшими от него способами.106 Вообще дела у московских старообрядцев и в новой их иерархии расстроились до того, что для приведения их в порядок признано было нужным обратиться за пособием даже в Белую Криницу. По сему случаю Пафнутий казанский, принимавший живое участие и в тогдашних событиях, убедил отправиться за границу самого Пафнутия коломенского, который в это время отказался даже от своих епископских занятий. Его друзья, в особенности двое из них, А. Б–в и А. С–в, были очень рады этой предполагаемой поездке, как удобному случаю открыть сношения с г. Герценом и другими русскими выходцами. Пафнутий должен был, по их плану, из Ясс отправить к этим выходцам первые письма и так условиться насчет будущих сношений, чтобы постоянная корреспонденция с Лондоном шла именно через Яссы при посредстве тамошних старообрядцев, с которыми также надлежало войти в соглашение по этому делу. В первых числах марта 1861 года Пафнутий действительно отправился за границу, снабженный несколькими адресами для открытия предположенной корреспонденции. Но поездка его за границу на этот раз была неудачна: в Яссах ему некогда было и подумать об учреждении удобных сношений с Лондоном; здесь на него и тогдашнего браиловского епископа Онуфрия, который по доверенности Кирилла ехал с ним в Москву для устроения старообрядческих дел, произвел нападение мануиловский архимандрит Варсонофий, успевший склонить на свою сторону и ясских старообрядцев, так что Пафнутий принужден был, бросив свои вещи, тайком уехать из Ясс.107 Из обстоятельств этой поездки здесь стоит упомянуть только о свидании Пафнутия с Аркадием славским. Аркадий в это время, как известно уже читателям, занят был мыслию о возвращении в Россию; об этом-то предмете и вел он откровенную беседу с Пафнутием, желая знать его мнение о том, возможно ли подобное предприятие и как его устроить. Пафнутий одобрял намерение Аркадия, но советовал дело вести открытым, законным путем, – обратиться в посредственно к русскому правительству, и предложить ему при этом некоторые условия, обеспечивающие не только личную безопаность самого Аркадия, по отчасти и права его как старообрядческого епископа, что имело бы весьма важное значение и для всего старобрядческого духовенства в России. Пафнутий полагал, что переход в Россию столь известного и тогда еще уважаемого в старообрядческом мире лица, как епископ славский, будет дозволен русским правительством с большим удовольствием и что даже предложенными условиями не станут при этом много затрудняться. О подробностях относительно осуществления этого плана Аркадий вел потом довольно живую переписку с Пафнутием, когда этот последний возвратился в Россию из своей первой, неудачной поездки заграницу.108

Но первая неудача не остановила Пафнутия; напротив, однажды решившись на открытие сношений с Лондоном, он не хотел уже, по самой своей натуре, отказываться от принятого им решения. Московские события только поддерживали в нем эту решимость: здесь по прежнему шла безурядица в старообрядческих делах, на которую ему противно было смотреть и которая невольно приводила к мысли, что для спасения и оживления старообрядчества, потрясаемого этою неурядицей, необходимы какия-либо чрезвычайные средства, в роде тех, основание которым предполагалось положить в Лондоне. Совершенно свободная старообрядческая епископия, с кафедральным при ней собором, с училищем и типографией, – одним словом, правильно и разумно устроенный рассадник будущих пастырей и проповедников старообрядчества, – вот что представлялось тогда Пафнутию вожделенным средством привести раскол в твердое и цветущее положение. Те «передовые» старообрядцы, которые и прежде мечтали о вручении раскола под защиту г. Герцена, были в восторге от этих планов и тем больше обещали им успеха, что в то время изданием первой книжки Сборника лондонское братство заявило уже о своем полном сочувствии старообрядцам и само вызывало их на братский союз. Со стороны материальных средств на осуществление своих планов, как бы широки они ни были, Пафнутий не предвидел затруднений: та благотворительная казна, о которой упомянули мы выше, была для него всегда открыта, и на дела «богоугодные», клонившиеся к пользам старообрядчества, ему предоставлен был неограниченный кредит. Все это расположило Пафнутия ехать вторично заграницу, уже главным образом с тою целию, чтобы лично войти в сношения с русскими выходцами. У него имелся выправленный в Кагуле во время последней поездки паспорт на имя кагульского первой гальдии купца, Поликарпа Петрова (мирское имя Пафнутия}: по этому паспорту ему выдали в Петербурге новый, заграничный, с которым в ноябре 1861 года и отправился он в путь.

Через Берлин и Париж, без особенных затруднений и приключений, Пафнутий добрался до Лондона. Оставалось теперь представиться оракулу, к которому в былое и так еще недавнее время являлась на поклонение чуть не вся путешествовавшая российская молодежь. Но прежде чем сделать этот шаг, надлежало подумать как его сделать и как вообще повести дело с лондонским обществом русских эмигрантов. Относительно этого, Пафнутий имел уже готовый план. Он вовсе не разделял того увлечения герценизмом, каким объяты были некоторые из его московских приятелей, готовые без дальних рассуждений отдать себя под руководство издателей Колокола и Сборника. Напротив, если где, то именно в настоящем случае, от которого могла зависеть будущая судьба старообрядчества, в сношениях с такими лицами как лондонское братство, он считал необходимым вести дело с крайнею осмотрительностью. О г-не Герцене, его убеждениях и планах, как мы уже говорили, он имел довольно скудные сведения; из рассказов приятелей ему было известно только, что будто бы это человек необычайного ума, с огромною ученостью, в высшей степени благородный и который в России имеет весьма многочисленный круг почитателей; что произвол и злоупотребления власти заставили его покинуть отечество и под защитой свободных английских учреждений провозгласить себя врагом всякого деспотизма и специальным защитником политических и религиозных прав русского народа, что в этом-то звании он и принимает под свою защиту гонимое русское старообрядчество. Но так ли было на самом деле и каковы именно политические и религиозные убеждения г. Герцена, об этом Пафнутий не имел надлежащего понятия и это, прежде всего, он намерен был узнать посредством личных сношений с г. Герценом и его адептами, чтобы видеть, есть ли действительно какие-либо пункты соприкосновения между ними и старообрядчеством, и возможна ли между теми и другим тесная связь для осуществления задуманных в Москве планов. Что касается этих планов, то Пафнутий не считал нужным скрывать их; напротив, откровенностию в этом отношении надеялся вызвать на большую откровенность и своих будущих собеседников. Эти планы он, конечно, не намерен был выдавать как что-либо окончательно решенное, хотя, с другой стороны, считал не лишним сообщить, что за возможность их осуществления он может поручиться и что дело это вообще во многом зависит от него, так как он уполномочен старообрядцами войти на этот счет в сношение с Лондонцами. Но свое звание, действительное положение в старообрядчестве, он, во всяком случае, намерен был скрыть, выдавать же себя просто за старообрядца, Поликарпа Петрова, кагульского первой гильдии купца, как значилось и в его паспорте.

Остановившись в одном из лучших лондонских отелей, Пафнутий, с помощию нанятого переводчика, отправился, прежде всего, отыскивать «вольную русскую типографию» в надежде получить там нужные ему сведения о лицах, с которыми желал видеться. Отсюда его послали в книжный магазин Поляка Стхоржевского. Этому последнему Пафнутий объяснил, что он старообрядец, только-что приехавший из России, что здесь, в Лондоне, хотелось бы ему напечатать некоторые старообрядческие книги и потому он желал бы повидаться с содержателем русской типографии г-м Герценом. Стхоржевский, один из интимных членов герценского братства, принял Пафнутия весьма предупредительно, расспросил, где остановился, как устроился, давал советы относительно жизни в Лондоне и выразил полную готовность устроить его свидание с содержателем «вольной русской типографии».

Интересную новость о приезде русского старообрядца в Лондон для печатания книг Стхоржевский передал, кому следовало наискорейшим образом. Новость была действительно интересна и неожиданна. Итак, мечты о сближении со старообрядцами начинают сбываться, – сочувственные слова, обращенные к ним в Сборнике и других изданиях «вольной русской типографии», дошли по назначению, – на призыв к братскому союзу стали, наконец, откликаться! Все это было в высшей степени приятно и заманчиво. Но как люди, искушенные житейским опытом, лондонские друзья поспешили несколько умерить свои восторги; им пришло на мысль: не шпион ли какой-нибудь этот новый, так неожиданно явившийся гость. Поэтому было решено, прежде чем ввести его в общество самого принципала, подвергнуть предварительному испытанию в низших инстанциях.

На другой день после свидания с Стхоржевским, когда Пафнутий в общей зале беседовал с офицерами, стоявшего в порте русского парохода, ему доложили, что некто желает с ним видеться. Вслед затем явился молодой человек, лет двадцати пяти, с длинными зачесанными назад волосами, приятной и очень скромной наружности: он рекомендовал себя Васильем Ивановичем Кельсиевым. После первых приветствий, Кельсиев завел речь о дороговизне и неудобствах жизни в отелях, советовал Пафнутию нанять отдельную квартиру и предложил ему на этот счет свои услуги. Этим и кончилось первое свидание: Пафнутий не хотел с первой же встречи и притом в гостинице вступать с Кельсиевым в откровенную беседу. Узнав его адрес, он только обещался приехать к нему на следующий день, что действительно и исполнил. Кельсиев жил в небольшой, но довольно удобной квартире; в том же доме была свободная, отдававшаяся в наймы комната, которую он советовал Пафнутию взять за себя. Помещение понравилось Пафнутию и представляло то, ничем не заменимое удобство, что живя рядом с Кельсиевым, он во всякое время мог пользоваться его обществом. Нанять квартиру он согласился и в тот же день переехал из гостиницы. С этого времени начинаются его близкие отношения к Кельсиеву и откровенные с ним беседы.

В этих беседах Пафнутий сообщил Кельсиеву о намерении старообрядцев основать в Лондоне типографию, училище, также построить собор и даже целый старообрядческий монастырь и учредить при нем архиерейскую кафедру. Относительно типографии Кельсиев заметил, что в ней особенной нужды не имеется, что к услугам старообрядцев готова устроенная Герценом типография, для которой не трудно запастись славянским шрифтом. Но мысль об открытии старообрядческого училища и учреждения архиерейской кафедры в Лондоне привела его в восхищение. Он старался со своей стороны разъяснить Пафнутию, сколько удобств к осуществлению ее представляет именно Лондон; он перебирал все удобные места в городе, на которых можно было бы возвести монастырские здания, и даже возил Пафнутия осматривать одно из гаких мест, которое обоим очень понравилось. Вообще, откровенным изложением своих планов Пафнутий заслужил полное расположение Кельсиева, который даже признался ему, что доселе был с ним очень осторожен, из опасения какой-нибудь измены с его стороны, но что теперь готов представить его самому Александру Ивановичу. Это было на третьи сутки после первого их знакомства. Торжественное представление было назначено вечером следующего дня.

Заметно было, что Герцен приготовился к принятию интересного старообрядца: кроме самых близких людей – Огарева и какого-то Поляка, служащего при типографии, целый вечер у него не было никого. Гостя принял он очень радушно, но с сохранением подобающей ему важности. Разговор, само собою, разумеется, шел преимущественно о расколе, и главным образом об его отношениях к правительству. Герцен резко порицал, все правительственные меры против раскола и не без самоуверенности предлагал принять его под свою охрану. Чтобы придать силу своим словам, он распространился о своих обширных связях в России, о своем влиянии в рззных даже правительственных сферах и тут же, кстати, сообщил, что не дальше как в этот самый день получил всеподданнейшее письмо из Польши, в котором его просять уступить Полякам Малороссию. И это говорилось серьезно! Гостю тогда же не понравилось это самохвальство. Разговор перешел между прочим на события сороковых годов. Пафнутий рассказал по этому случаю, как знаменитый инок Алимпий отличался на пражском сейме и на улицах города Праги, во время происходившего там восстания против Австрийцев. Это известие было совершенною новостию для Герцена и заинтересовало его в высшей степени. Раскольничий монах держит речь на революционном сейме, идет на баррикады! Какое, в самом деле, приятное известие для людей, ищущих революционного элемента в расколе! Одно случайное обстоятельство придало новый интерес рассказу Пафнутия. Не дальше как на следующий день после свидания с Герценом, Кельсиев вбежал в комнату Пафнутия и сообщил ему новость, что в Лондон npиеxaл известный своими речами на пражском сейме г. Бакунин, бегавший из Сибири, что его спрашивали между прочим об Алимпий, что рассказ Пафнутия он подтвердил вполне и очень рад повидаться с знакомым своего пражского сподвижника. Вечером 5-го января, в крещенский сочельник, Пафнутий сидел одиноко в своей квартире. Вдруг он слышит, что кто-то, распевая густым басом во Иордан крещающуся Тебе Господи тяжелыми шагами поднимается по лестнице; дверь распахнулась, и какой-то незнакомец, сопровождаемый Кельсиевым, с хохотом вошел в комнату и стал приветствовать изумленного Пафнутия: это был сам г. Бакунин. Его наружность, грубая безцеремонность и это распеванье священной песни, которым он как будто хотел скрасить свой первый визит к старообрядцу, но в котором слышалось невольно самое наглое кощунство, все это произвело на Пафнутия крайне неприятное впечатление. Кельсиев также чувствовал себя неловко. Но дело понемногу уладилось и знакомство с новою знаменитостью из герценовского кружка завязалось. Бакунин с большим удовольствием повторил свой рассказ об Алимпие, которого очень хвалил за его отважность. Вскоре потом он составил для Колокола статью о своих похождениях, в которой упоминал и о подвигах отца Алимпия. Статью прежде напечатания показали Пафнутию. Оберегая интересы старообрядчества, он просил, чтобы не писали об этих подвигах и, особенно, чтобы не было упоминаемо самое имя Алимпия, особы очень немаловажной в истории белокриницкой иерархии. Само собою, разумеется, что его просьба была уважена, и в статье ограничились только подстрочным замечанием, что на пражском сейме с Бакуниным никого из Русских не было, кроме одного старообрядческого инока. При другом свидании, также в присутствии Кельсиева, Бакунин читал Пафнутию письма, которые приготовил он к своим старым друзьям, в том числе и к Алимпию, он извещал их о своем освобождении и приглашал снова приниматься за старое дело. «Отец Алимпий, так писал он к этому последнему, помнишь ли Прагу? Что же ты дремлешь? Пора за дело,» и т. д. Кельсиев с тревожным любопытством следил, как действовало это чтение на Пафнутия и вообще не мало смущался болтливостью и неуместною откровенностью Бакунина, который непринужденно витействовал о таких вещах, относительно которых, очевидно, ему хотелось оставить Пафнутия в неведении.

При первом же знакомстве с Пафнутием Кельсиеву не трудно было заметить, что он имеет дело с человеком не дюжинного характера, стойким в своих у6еждениях и неспособным легко подчиняться чьему бы то ни было влиянию, что для сближения с этим человеком, столь важного в интересе будущих сношений со всем старообрядчеством, необходимо несколько приноровляться к его понятиям и привычкам, а не подвергать его насильственному действию совершенно новой и непривычной для него среды; при всей скудости и превратности своих понятий о расколе Кельсиев понимал однакоже, что именно не следовало посвящать Пафнутия во все таинства политических и особенно религиозных учений, принятых в обществе Герцена, что, по крайней мере, нужно знакомить с ними постепенно и соблюдать осторожность. Сам Герцен не мог не признать справедливости этих замечаний и до того простер внимательность к старообрядческим убеждениям своего гостя, что у него даже не курили в присутствии Пафнутия, пока наконец этот последний сам не попросил оставить такую излишнюю щепетильность.109 А для сохранения в некоторой тайне от него слишком ослепительных для старообрядческого ума новейших учений, признали за лучшее не допускать его до присутствия на дружеских собраниях у г. Герцена. Пробыв более месяца в Лондоне, Пафнутий, действительно, был у Герцена не более четырех раз; Кельсиев, не редко ходивший на упомянутые собрания, отказывался брать его с собой и при этом откровенно сознавался, что там будут говорить много такого, что ему не понравится, что «там будет богохульство».

Но Пафнутий, как мы сказали, больше всего и желал познакомиться именно с религиозными и политическими убеждениями Герцена и его друзей. Осторожность, какую хотели они соблюсти в этом отношении, только сильнее возбуждала его любопытство и заставляла искать случаев к его удовлетворению. А в случаях недостатка не было. Драгоценным субъектом для наблюдения мог служить здесь вопервых г. Бакунин, ни мало не скрывавший, или не имевший возможности скрыть ни своего кощунства, ни своих революционных стремлений. Затем довольно случаев для наблюдений такого рода открывалось ему при неизбежных встречах с разными лицами у Кельсиева и на тех немногих вечерах у самого Герцена, на которых пришлось ему присутствовать. При этих встречах он сам обыкновенно склонял речь на вопросы о религии и искусным образом вызывал собеседников на любопытные для него состязания, из которых и получил достаточное понятие о религиозных убеждениях, господствовавших в обществе г-на Герцена. Что же касается политических его убеждений, то с ними старался постепенно знакомить Пафнутия сам Кельсиев, сообщавший ему для прочтения некоторые издания Герцена, конечно, с согласия этого последнего. Ему не дали, правда, ни Полярной Звезды, ни исповеди С того берега. Надо полагать, что опасались, как бы наивный старообрядец не смутился некоторыми из сделанных там замечаний, в роде того, например, что апостол языков, сделавшись Павлом, нанес гораздо больше вреда христианству, нежели когда был Савлом – гонителем христиан, или что святые отцы не больше как «византийские растлители ума», писавшие разные «бредни"… Признали за лучшее дать Пафнутию для чтения Колокол и только что отпечатанные книжки: Что нужно помещикам? Что нужно духовенству? Что нужно народу? Эти последние даны были с особенною целию – узнать об них мнение гостя, как человека, хорошо знакомого с русским народным бытом. Прочитав книжки, Пафнутий поражен был сколько, с одной стороны, изумительным невежеством сочинителей относительно всего, что касалось русского народа, полнейшим непониманием его характера и истинных интересов, столько же, с другой стороны, крайне разрушительными началами, которыми проникнуто все содержание книжек. Своих впечатлений он не нашел нужным скрывать от Кельсиева, которого в свою очередь не мало удивили и огорчили его замечания. При первой за тем встрече с Герценом, Пафнутий и ему откровенно высказал свое мнение об этих назначенных для народа книжках. «Еслибы вы хотели, говорил он, написать что-нибудь с особенным намерением восстановить против себя народ, то ничего лучше этих книжек написать не могли: так они противны характеру и истинным потребностям русского народа! И отчего же не составили вы книжки о том, что нужно русскому царю? Вы хочете ниспровергнуть весь существующий порядок, – а не говорите прямо и решительно, чем и как заменить его. Вы хочете напустить на Россию шайку разбойников. Царя не нужно, – можно обойтись и без него! Но ужели вы думаете и в самом деле, что без царя может существовать Россия, и ужели не знаете, к чему может привести такая проповедь среди русского народа, чем грозит она, прежде всего, самим этим проповедникам?» Говорить все это г-ну Герцену, обличать его в незнании русского народа, в бесплодности и опасности его затей, это значило нанести ему оскорбление в самых заветных его мечтах. Чтобы скрыть свою досаду, он наклонился и стал резать какое-то из поставленные блюд. Но неверно направленный нож сорвался и до крови поранил левую руку. Этот случай, так неожиданно прорвавший беседу Пафнутия, послужил отвлекающим средством: беседа о народных книжках больше не возобновлялась; речь обращена была на предмет более приятный для собеседников, – на отношения русского правительства к старообрядцам. Пафнутия расспрашивала, между прочим, о действиях полиции в Черниговских слободах. Он отвечал с полною откровенностью, с негодованием описывал, как в былое время (отрадно думать, что оно действительно былое) всякий булочник, не говоря уже о начальствах более высокого ранга, смело шел там, в старообрядческий дом и брал первую, попавшую на глаза старую книгу или иную драгоценную для старообрядца вещь, с единственною целию получить за нее от самого же владельца потребное вознаграждение, и как подобным самоуправством, от которого не видели защиты, только сильнее возбуждалось в старообрядцах негодование против местных властей, вражда к церкви и горячая преданность расколу; сообщал разные подробности об освящении единоверческой церкви в Добрянке и т. п. Все эти расказы слушались с жадным вниманием. Говоря об одной из жертв старого, «гонительного» времени, бывшем лаврентьевском игумене Аркадии, что ныне епископ Славский, Пафнутий, кстати, сообщил о его намерении возвратиться в Россию. Это известие было уже не из числа приятных, – намерение Аркадия единодушно осуждали и вообще не советовали слишком полагаться на снисходительность нынешнего правительства к старообрядцам. Еще с большим соболезнованием принят был рассказ о раздорах, возникших перед тем в самом старообрядчестве. В них видели, и на этот раз справедливо, начало великих зол для старообрядчества, и умоляли ради общего блага прекратить их, во что бы ни стало, – советовали даже заботиться по возможности о примирении и союзе всех раскольничьих толков, поповских и беспоповских.

Но главный предмет разговора и наиболее приятный составляли обыкновенно планы об учреждении в Лондоне средоточия старообрядческой церковной иерархии и повсеместной пропаганды раскола. Никто не видел особенных препятствий к осуществлению этих планов на свободной лондонской почве. Уже имелось в виду, как мы сказали выше, и удобное место для зданий будущего старообрядческого монастыря. Серьезно рассуждали также о выборе достойного кандидата на новую епископскую кафедру: по общему мнению сюда нужен был человек, который мог бы с честию занимать такое видное и важное по своему назначению место. Занять этот почетный пост предлагали самому Пафнутию; но он отклонил от себя такую честь. Указали еще на одного, по слухам известного и в Лондоне, молодого человека из московских старообрядцев, принадлежавшего к числу приближенных Пафнутия; но, по мнению последнего, он был слишком не далек и бесхарактерен, чтобы занять такую должность. Пафнутий рекомендовал несравненно более способного человека из своих же близких друзей, известного старообрядческого ревнителя и начетчика Семена Семенова, на котором выбор и остановился. Кельсиев придумал сейчас же как и назвать будущего епископа: применительно к начальной букве его мирского имени предположено было назвать его Сильвестром, в память столь чисто поминаемого в истории о белом клобуке Сильвестра папы римского, а по кафедре – епископом новгородским, в честь Св. Софии и вольного великого Новогорода. Герцен, со своей стороны, особенно настаивал на том, чтобы поспешить исполнением предприятия; ему хотелось именно сделать торжественное открытие кафедры во время приготовлявшейся тогда лондонской всемирной выставки. Соображая ход будущих работ и другие обстоятельства, полагали, что к тому времени можно устроить, по крайней мере, церковь; Пафнутий, с своей стороны, заверял что к маю месяцу в Москве могут приготовить иконостас, написать иконы, устроить облачение, утварь и проч. По мнению Герцена, еслибы действительно удалось открыть лондонскую старообрядческую кафедру во время всемирной выставки, когда Лондон будет наполнен представителями образованнейших наций со всего света, это было бы событем великой важности для будущих судеб старообрядчества и, что, надобно полагать, ему особенно нравилось, в высшей степени чувствительным для русского правительства. Воображение нарисовало пред ним и самые подробности будущего открытия лондонской старообрядческой церкви с торжественною встречей во вратах ее будущего новгородского епископа, облеченного в древние святительские одежды по примеру софийских владык. Он говорил, что к тому времени научится употреблению старых обрядов и сам, одевшись в длинный старообрядческий кафтан, с хлебом и солью встретить владыку, при чем скажет ему приветственную речь, в которой изобразить всю великую важность события, составляющего торжество истинно-просвещенной европейской веротерпимости, открывающего возможность двести лет гонимому русскому старообрядчеству свободно и безбоязненно отправлять свое благолепное богослужение. Речь эта, напечатанная в переводе на все европейские языки, тогда же раздана будет в бесчисленном множестве экземпляров. Торжество заключится банкетом, который он устроит у себя для всех друзей свободы и просвещения... Увлеченный красноречивым развитием этих фантазий пред своими слушателями, он едва ли замечал, какое впечатление производили они на сидевшего перед ним старообрядческого епископа. А он, слушая речи Герцена, думал про себя: «И этот человек, открыто проповедующий, атеизм, глумящийся над христианством, презирающий церковь со всеми ее обрядами, наденет старообрядческий кафтан, станет креститься двумя перстами, будет, пожалуй, старостою старообрядческой церкви! Что ж это как не наглое кощунство и посмеяние над тем, что мы привыкли почитать благоговейно?» Ясно стало Пафнутию все безобразие замышляемого союза между старообрядчеством и герценизмом, и ужаснулся он мысли: как бы тогда еще любезное ему старообрядчество, в самом деле, когда-нибудь не сделалось похожим на г. Герцена в раскольничьем кафтане...

Лондонская атмосфера, в которой Пафнутий прожил около шести недель, стала, наконец, и в самом деле тяжела для него. С религиозными и политическими убеждениями русских выходцев он познакомился достаточно для того, чтоб увериться в совершенной невозможности сочетать с их «делом» судьбу старообрядчества. В одном только, по его мнению, могли они оказать услугу этому последнему – в печатании старообрядческих сочинений, и этою услугой он находил не лишним воспользоваться. Затем жить в Лондоне не представлялось надобности; следовало подумать о возвращении домой. Он, конечно, не намерен был сообщать Герцену или Кельсиеву ни о том, что навсегда уезжает из Лондона, ни о чувствах, какие выносить из продолжительного и близкого знакомства с их обществом. На прощаньи, когда его просили похлопотать в Москве о скорейшем осуществлении задуманных планов, он дал обещание сделать по этому делу все, что от него зависит, и, во всяком случае, прислать непременно старообрядческие рукописи для печатания. В перяых числах февраля 1862 года, он был уже в Москве, и, не желая принимать участия в тогдашних расстроенных делах у московских старообрядцев, заключился на совершенное уединение в одном, очень почтенном и совершенно преданном ему старообрядческом доме. Только ближайшие друзья имели к нему доступ, и им-то сообщил он свои наблюдения над этими лондонскими благоприятелями старообрядчества, о союзе с которыми некоторые из них мечтали. Он говорил и им, что только одною услугой Лондонцев можно, по его мненио, воспользоваться – печатанием в их типографии старообрядческих сочинений.

Между тем в Лондоне, по отъезде Пафнутия, очень заняты были мыслию основать там новое средоточие старообрядческой духовной власти и деятельной раскольничей пропаганды. Ничего лучше этого не могли и представить себе издатель Колокола и издатель Сборников, чтобы положить прочное начало замышленного ими влияния на старообрядцев и привлечения их к своему делу. Свидание и беседы с Пафнутием сильно распалили их надежды на этот счет; они почитали недостаточным поручать дело только ему, тем больше что и от них, конечно, не скрылась некоторая загадочность и таинственность в поведении гостя, особенно в последнее время, когда он достаточно познакомился с убеждениями и планами лондонского братства. Признано было нужным войти относительно указанных планов в непосредственные, личные сношения с влиятельными лицами московского старообрядчества, и при том не через письма, в настоящем случае очень ненадежные. Были, конечно, и другие, более важные побуждения отправиться кому-либо из лондонского братства в Россию: тогда, как известно, происходили у нас волнения и разного рода демонстрации в среде учащегося юношества под несомненным влиянием внушений из Лондона.110 Как бы то ни было, только вскоре после того как, Пафнутий уехал из Лондона, предпринял путешествие в Москву и сам Кельсиев.

В Петербурге, на пути в Москву, имел он свидание с одним из замечательнейших людей между старообрядцами. Там находился в это время инок Павел, известный под именем Прусского, основатель и начальник беспоповской киновии (мужской и женской) в Гумбигенском округе старой Пруссии, человек светлого ума, обширной начитанности и строгой иноческой жизни. Кельсиев много слышал о нем и знал хорошо, какое сильное влияние имеет он на своих единоверцев и за границей и в России. Узнав случайно о его пребывании в Петербурге, он пожелал непременно увидеться с ним. Один общий знакомый вызвался устроить свидание. Он убедительно просил отца Павла прити к нему в назначенное время по весьма нужному делу, не объясняя, впрочем, по какому именно. Он явился; тогда же явился и Кельсиев. Отец Павел имел о нем понятие, однакоже не уклонился от беседы с ним. Между ними происходил и догматический диспут: Кельсиев отвергал личное существование антихриста пред кончиной мира и доказывал существование только антихристианского духа; Павел, напротив, защищал православное учение о явлении антихриста. Но больше всего Кельсиев желал расположить своего собеседника к сочувствию его политическим планам, – он распространился, по обычаю, о притеснениях, какие будто бы терпят старообрядцы от русского правительства, о необходимости принять меры против такого образа действий и предлагал для этой цели войти в тесный союз с лондонскою компанией, от которого можно надеяться обоюдной пользы. Молча выслушав его разглагольствия, Павел дал ему краткий ответ, что старообрядцы привыкли к терпению, и считают своим долгом покоряться богоучрежденной власти царей, в чем бы она ни проявлялась. Кельсиев заметил на это, что однакож он имеет доказательства несомненного сочувствия со стороны старообрядцев тем политическим целям, к которым стремится лондонское братство, что имеются уже готовые планы совокупного действования в этом отношении и что он идет в Москву именно для того, чтоб еще точнее условиться насчет этих планов. Инок Павел с непоколебимою уверенностью отвечал ему, что он заблуждается, что в Москве он вовсе не найдет того, что предполагает найти; что, напротив, близкое знакомство со старообрядчеством непременно покажет ему всю несбыточность надежды – вовлечь старообрядцев в предприятие, направленное к ниспровержению царской власти. Эти замечания, сделанные человеком, глубоко изучавшим дух старообрядчества, были для Кельсиева не очень приятным напутствием для предлежавшей ему поездки в Москву.

Сюда приехал он, спустя не более двух недель по возвращении Пафнутия. Случилось, что в ту самую ночь, когда он приехал в Москву, Пафнутий видел очень замечательный и сильно поразивший его сон: ему представился Кельсиев в таком страшном виде, что он в испуге проснулся и до самого утра не мог уже заснуть. Он придал особенную знаменательность этому событию и еще находился под влиянием своего тяжелого сновидения, когда к нему в комнату вошел Семен Семенов, имевший доступ к нему во всякое время. Улыбаясь и довольно таинственно начиная речь, он сказал, что пришел сообщить любопытную новость.

– Какую новость? Не ту ли, что приехал Кельсиев? спросил его Пафнутий.

– А вы откуда знаете? спросил, в свою очередь, до крайности изумленный Семен Семенов, – он только что ныне ночью приехал в Москву и почти ни с кем еще из наших не видался.

Пафнутий сказал ему откуда знает о приезде Кельсиева и тут же отдал строгое приказание, чтоб ни он, Семен Семенов, и никто другой, с кем Кельсиев будет иметь свидание, не смели открывать ему, кто был в Лондоне под именем старообрядца Поликарпа Петрова, и прибавил, что во всяком случае Кельсиев не увидит его в Москве; советовал также, чтоб и все его друзья были как можно осторожнее в сношениях с лондонским гостем. Кельсиев ничего и не узнал бы, конечно, о тайнственной личности Поликарпа Петрова, еслибы не выдал ему секрета один простодушный юноша из старообрядцев, которому известно было мирское имя Пафнутия. Кельсиев спросил его при свидании:

– Был у нас старообрядец Поликарп Петров: не знаете ли вы, кто он такой?

– Да владыка – Пафнутий, должно быть, отвечал откровеный юноша.

И стал Кельсиев искать в Москве владыку Пафнутия; но все старообрядцы, с которыми он видался, говорили ему, что Пафнутия в Москве теперь нет, а находится он в городе Киеве. Сами они держали себя с Кельсиевым также очень осторожно и ни в какие тесные с ним сношения не входили. Относительно планов об учреждении в Лондоне старообрядческой епископской кафедры говорили уклончиво, что, конечно, хорошо было б это сделать, но что дело это трудное, опасное и т. д. За то просили у него содействия в издании старообрядческих сочинений, и Семен Семенов при прощаньи даже вручил ему для напечатания свое сочинение: О действиях православной церкви в отношении к еретикам, направленное в пользу старообрядчества; было обещано также в непродолжительном времени выслать и других. Только один из московских старообрядцев не сохранил должной осторожности в сношениях с Кельсиевым, тот самый молодой человек, который предлагался в кандидаты для занятия лондонской архиерейской кафедры и избрание которого отклонил Пафнутий: при своей недальновидности и увлекающемся характере он был чрезвычайно заинтересован таинственными сношениями с лондонским гостем и готов был на всякие для него услуги, за что, как известно, и поплатился очень дорого. Этим и кончились результаты совершенного г-м Кельсиевым путешествия в Москву собственно по раскольничьим делам.

Это путешествие сильно поколебало его надежду на устроение в Лондоне средоточия старообрядческой духовной власти, и вообще в значительной степени должно было охладить его мечты о тесном союзе московских старообрядцев с партией Герцена. Предсказание инока Павла очевидным образом сбывалось. Кельсиев чувствовать это; на возвратном пути он решился даже заехать в его прусскую кановию, чтоб еще раз повидаться с этим замечательным человеком. Павел со своею братией слушал часы в монастырской моленной когда, к немалому его удивлению, вошел туда приехавший из Москвы гость. Беседуя с Павлом, гость этот признался, что в его предсказании, относительно сношений со старообрядцами в политических видах оказалось много верного. Однакоже и теперь он хотел склонить самого Павла к политической деятельности в союзе с Лондоном; но и на этот раз попрежнему получил решительный отказ. В последствии Лондонцы неоднократно возобновляли подобного рода нападения на знаменитого беспоповского наставника, но постоянно получали от него один ответ, что он занят исканием душевного спасения и решением вопроса, имеющего для него величайшую важность, – вопроса о вечности церкви и о том, где обретается она в настоящее время; к участию же в политических делах почитает себя непризванным.

Между тем, по отъезде Кельсиева, в Москве думали серьезно заняться приготовлением старообрядческих рукописей для печатания в лондонской типографии. Особенно хотелось поскорее напечатать обстоятельное изложение основного учения последователей белокриницкого священства, на котором собственно и думали они утвердить мнимую законность своей новоучрежденной иерархии, – учения о возможности временного прекращения и нового восстановления богоучрежденной иерархии в церкви Христовой. Это учение, измышленное иноком Павлом белокриницким в ответ на возражения, сейчас упомянутого нами другого знаменитого инока Павла Прусского, было полнее развито и сильно распространено между московскими старообрядцами Пафнутием, который сделал его главным предметом своей проповеднической деятельности. Поэтому было желательно, чтоб изложение этого учения «для печати» сделал именно Пафнутий. Семен Семенов убедительно просил его заняться безотлагательно этим важным трудом. Было, впрочем, и готовое изложение указанного учения, сделанное самим Семеном Семеновым на основании сочинений инока Павла и проповедей Пафнутия, – оно известно у старообрядцев под именем сочинения: О нужных церковных обстоятелъствах. Семен Семенов просил Пафнутия тщательно пересмотреть, поверить и исправить, по крайней мере, это сочинение для скорейшего препровождения в Лондон. Пафнутий не отказался, он только говорил, со своей стороны, что дело, по своему назначению и по своей важности, именно требует самой тщательной и обстоятельной поверки всех содержащихся в сочинении исторических, указаний и свидетельств, чтобы в последствии по печатной книжке никто не мог уличить старообрядцев в намеренном отступлении от исторической истины ради поддержания любимого своего учения. С такими намерениями беспристрастного исследователя истины, Пафнутий, действительно, и приступил к труду, на который так усердно вызывал его Семен Семенов; но труд этот привел его к тому, чего Семен Семенов мог желать всего менее и чего сам Пафнутий тогда не ожидал еще, хотя по существу дела этого именно и надлежало ожидать, – привел к открытию совершенной несостоятельности того учения, которое доселе считалось вполне достаточным основанием и оправданием новоучрежденного белокриницкого священства, а за тем последовательным порядком, к открытию полной несостоятельности и раскола вообще и вследствие того к совершенному от него отречению.111 И это было, хотя отдаленным, последствием все того же замысла – открыть сношения с лондонскими выходцами в видах упрочения дальнейшего процветания раскола...